Волков даже перекрестился, хоть какая-то хорошая новость: — Славен будь, Господь милосердый. Еж тоже перекрестился и продолжил: — Аминь. Так они уже начали наемников собирать. — Начали? — задумчиво переспросил кавалер. — Да-да, начали уже, — говорил лопоухий. — Сорок флоринов, говоришь? — Да, господин. Сорок золотых. — Из других кантонов людишек набирают? — А откуда же еще? — А горцы — солдаты дорогие, больше двух сотен на месяц им на такие деньги не нанять, — вслух размышлял Волков. — Или сотню на два месяца. Он посмотрел на Ежа. Только кавалер глаза на шпиона поднял, как тот, кажется, сразу понял его взгляд. Лицо лопоухого стало сначала испуганным, а потом и жалостливым сразу. Чуть-чуть и заплачет. И Волков знал, отчего так. Он полез в кошель, достал оттуда гульден. Повертел его перед носом Ежа: — Вот, что я тебе скажу, Ганс Круле, по прозвищу Еж. Ты сам понимаешь, что не могу я сейчас без глаз остаться, война идет ко мне, и мне очень нужно знать, сколько людей хотят нанять, сколько их будет всего. Понимаешь, Еж? Ты мой последний глаз на том берегу. — Господин, уж больно опасно там стало, — морщился шпион, поглядывая на столь близкое к нему золото, — господина Сыча и Малька палачи начнут кромсать, так они и про меня вспомнят. Искать будут. Схватят меня, господин. — Нет у меня сейчас больше никого, понимаешь? — говорил кавалер, кладя золотой на стол перед лопоухим. — Нет никого, некого мне туда послать. На тебя вся надежда. — Эх, — Еж сгреб деньгу, — ладно, попробую. Ей Богу, господин, схватят меня, золото свое все равно, что в реку бросаете. — Ты осторожней будь. — Да уж придется. Еж встал. — И если будет возможность, узнай, куда они Сыча дели. — А тут и узнавать нет нужды, в столицу кантона их повезли, в Шаффенхаузен. — Точно? — Точно-точно, конечно, я слыхал, что там лучшие палачи кантона, — заверил кавалера Еж. Глава 33 Думай о Сыче или не думай, плач, злись, грусти, а дни, как Богу угодно, дальше идут. Жалко Сыча, как без глаз остался без него, но дела-то нужно было делать. За него, за господина, эти дела делать никто не будет. Хотелось бросить все и забыться, но он звал монахов к себе, те брали бумаги, чернила, перья, шли к сундукам, садилась с ними рядом, начинали считать, что в них осталось. Словно мало ему было потери Сыча, так еще одна печаль выявилась. Дело с деньгами было еще хуже, чем он думал. От гор серебра только пустые мешки остались, на дне валялись. Золото, то золото, что он занял у банкиров, купцов и других патрициев Малена, было все цело. А вот из того, что он вывез из Хоккенхайма, он уже потратил немало. Было у него больше четырех сотен золотых монет, а осталось всего триста шестьдесят. И дело шло к тому, что будут и дальше они тратиться и тратиться. Если другим офицерам он жалованья не платил, землей откупился Пруфу и его людям, то всем людям Рохи надо хоть немного, но платить, а еще корм им надобен, а едят они каждый день. А еще все господа из выезда его, что живут с монахами в старом доме, да еще их послуживцы. От них просом и жидким пивом не отделаешься, им мясо, колбасу подавай. А кони их? Все здоровенные, крепкие. Сеном такие не наедаются, от сена такие худеть начнут, это не коняга, меринок мужицкий, это кони боевые, овсом их корми. А еще дом его. Содержание дома, пиво, вино, пряности, а теперь еще рис и кофе. Стали с монахами считать. Монахи умные были, все посчитали, всех людей его, всех коней его, все сосчитали, что не забыли. Пока считали, говорили и советовались. Посчитали — замолчали. Монахи молчали, сидели, боялись слова сказать, молча брат Семион сунул ему листок, а он глядел на цифры и ужаснулся. Траты его были огромны! Четыре с половиной серебряных талера в день! Четыре дня — нет злотого гульдена! Четыре дня — еще одного гульдена нет! Золото течет сквозь пальцы его, война выпивает из него все деньги. И ни перерывов, ни праздников в этом течении не предвидится. Четыре дня — нет злотого гульдена! Четыре дня — еще одного гульдена нет! А монахи, еще не посчитали проценты, что шли от взятого в долг золота. Сидел кавалер и думал, брат Семион сказал, что нужно поискать, на чем бы сэкономить, но Волков ему не ответил, это и так ясно, да только на чем? Наконец, он спросил: — Архитектор твой, кажется, церковь начал уже строить? — Котлован для фундамента вырыл, да я просил его часовню, для убиенного монаха начать созидать, — ответил брат Семион. — Пересчитайте смету на церковь, уменьши ее на сто восемьдесят талеров, пусть бросит часовню, пусть бараки строить начнет, людям под дождем да на ветру спать не сладко. И пусть дешево строит, Рохе и капитану Пруффу скажи, что бы людей своих на строительство дали. — Как прикажете, господин, — отвечал брат Семион. — Ступайте, — сказал кавалер. Брат Семион и брат Ипполит ушли, а он сложил золото в сундук, запер его, задул свечу и остался сидеть в полумраке. За окном был день, но тучи висели низко, мелкий дождик медленными каплями стекал по стеклу, настроение у него было под стать погоде. Все, все висело на плечах его тяжким грузом, собиралось огромным комом, давило и давило к низу. И чем дальше все шло, тем тяжелее становился этот ком. Вот теперь еще и Сыча у него нет, когда он нужнее всего. А деньги? Чертовы деньги. Как, как без них жить? Да жить-то еще ладно, он бы прожил, будь он один или даже с этой женой, пропитался бы на то, что поместье давало. Но он-то не один, у него три сотни, да больше даже, всяких людей: и простых, и благородных. Как тут без денег быть? Ах, да еще и жена у него есть, как он забыть про нее мог. Точно, точно испытывает его Господь, не иначе. Не то другую бы жену ему дал. Женушка спать с ним не желает, дескать, груб он для дочери графской, кривится от него, словно он прокаженный какой, а еще с ничтожным человеком извести его задумывают. И герцог после пустой попытки его взять озлобится только, а как иначе, всякий бы озлобился, если младший тебе перечит и при всяком случае непокорность показывает. Тут любой сеньор осерчает. А ко всему этому архиепископ просит, что бы он его купцов вразумлял. Просит. Этот поп так попросит, что попробуй еще отказать ему в просьбе его. Впрочем, дело с деньгами складывалось так, что кавалер, кажется, начинал склоняться к удовлетворению просьб епископа. Но нужно было все как следует обдумать. Волков сидел и думал, думал о делах своих. Дела его были нехороши. Положение его, конечно, было незавидным, но вот в чем он силен был, так это в упорстве своем. За все годы в солдатах и гвардии ему ни разу не приходилось сдаваться. Ни в осадах, когда без хлеба приходилось есть старую, твердую конину. Ни в проигранных сражениях, когда почти в безвыходных ситуациях он все-таки пробивался к своим или дожидался темноты и уходил с поля боя, пока победивший враг грабил мертвых. В общем, не умел он сдаваться раньше, да и сейчас учиться не собирался. Все бы у него могло выйти, все получиться, лишь бы горцы не затягивали с новым вторжением. Сколько бы их не пришло, много или мало, лишь бы не тянули. Победа или поражение, пусть все рассудит Бог, но лишь бы побыстрее, лишь бы не ждать. Четыре дня — нет злотого гульдена! Четыре дня — еще одного гульдена нет! * * * Сидеть-высиживать да тосковать он не хотел, не любил он этого, попы правильно говорят: уныние — грех. Нужно дело делать, нужно знать все самому, а не со слов кого-то. Решил разобраться, сколько сена и овса в день на лошадей его уходит. Из всех трат хотя бы про эту трату узнать. Да и узнать до точности, сколько всего коней у него разных. У него ведь и боевые кони, и тягловые для обоза, и мерины рабочие для пахоты есть. Конюшни все битком, а он даже не знал, кто у него главный конюх. Кавалер спустился вниз, там госпожа Ланге дворовую бабу по мордасам охаживает, как он из слов понял, за посуду плохо мытую. Он был рад, что нашел Бригитт занятие важное: и она при важном деле занята, и дом будет в порядке. Ведь госпожа Эшбахт домом не занималась, не приучена графская дочь ко всякой работе. Он звал с собой Максимилиана, пошел в конюшню посчитать лошадей. Спросил у оруженосца: — Кто у нас за всех коней отвечает? — Отвечает? — не понял сразу Максимилиана. — Да, кто у нас главный конюший в поместье? — спросил Волков, понимая, что такого нет. Он же сам такого назначить должен был. — Нет у нас такого, — подтвердил юноша. — Вашими конями я и Увалень занимаемся, а рабочими Еган, его мужики. А всеми конями, что для кареты госпожи, так кучер госпожи и занимается. — А овес, сено для корма, все Еган дает? — Да, кавалер, — сказал Максимилиан. Во дворе как обычно все, один мужик носил воду в дом от колодца, баба тут же хворост с дровами, мужик у конюшни с телеги вилами сено в конюшню носил. Волков пошел к нему и почти уже дошел, но тут во двор въехал верховой. Был он не беден, хоть и не богат, конь у него был неплох, но ни парчи, ни бархата на господине не было. Кавалер и Максимилиан остановились, стали на приезжего смотреть. А тот их увидал, они оба при мечах были, подъехал, спешился и поклонился: — Надеюсь, вижу я господина Эшбахта? — Да, я Эшбахт, чем обязан? — вежливо спросил Волков. — Я капитан Тайленрих из Лейденица, глава военной гильдии стражей Южного Фринланда. — А, соседи, рад видеть, прошу в дом, — произнес Волков, — Максимилиан, примите у господина Тайленриха коня. Хорошо, что он велел госпоже Ланге руководить домом. Госпожа Эшбахт, увидав гостя, так едва кивнула ему, сидела, нахохлившись, как курица на насесте в холод, губы в презрении поджала, все своим рукодельем дурацким занималась. А Бригитт сама подошла к капитану, шляпу у него взяла, не погнушалась, была вежлива и приветлива. Как только мужчины сели за стол, так велела вина принести и тарелку капитану, так как он с дороги мог быть голоден. Умница, все правильно делала, Волков виду не показывал, но был ей очень доволен. А еще ему было интересно, зачем этот капитан приехал к нему. Но он его не торопил, ждал, пока тот сам начнет рассказ, и тот начал: — Просили меня о визите к вам уважаемые люди. — Уважаемые люди какого места? — спросил Волков. — Те люди, что на нашей реке и в наших местах хорошо известны, — сказал капитан, глядя, как Мария под присмотром госпожи Ланге кладет капитану на тарелку хорошую еду. Но Волков ждал имен, и Тайленрих их назвал: — Господа Плетт, Фульман и сам господин Вальдсдорф о том меня просили. — Плетт — это торговец углем, кажется, — сразу вспомнил Волков, это ему писал письмо его племянник. — Именно, известный и богатый лесоторговец и торговец углем, — отвечал капитан. — А Вальдсдорф — это толстяк из городского совета города Рюммикон, — вспоминал Волков этого неприятного человека.