Бригитт, конечно, в последние дни стала потихоньку брать в руки управлением домом, стала командовать, осмеливалась и ему что-то выговаривать. Она даже стала проявлять характер. Каждый вечер упрямо просила его остаться у нее в покоях спать, а когда он не соглашался, обиженно замолкала. Отчего-то ей все больше хотелось показать всем, что господин к ней благосклонен. Делала многое то, что он скрыть хотел, делала напоказ. Вечером, как-то, оставшись с кавалером за столом одна, стала его волосы трогать и по рассеченной правой брови пальцем водить. Будь то в спальне, пусть бы трогала хоть сколько, но тут, в обеденной зале… При том, что Мария собирала посуду со стола прямо в трех шага от них. Служанка, скорее всего, все видела, да виду не показала, умная была. А Волков обозлился на Бригитт. Высказал ей за глупость ее и пошел не к ней в спальню, а сразу к жене. Но утром уже опять был ей рад, снова любовался ею украдкой. А она каждый день спрашивала его, решил он, что делать с женой и любовником, или нет. И он не мог никак решиться. Все думал об этом и думал. Как не злился он на жену, ее он виноватой все равно не считал. Что с нее взять, Бог ее такой создал, ничего тут не поделаешь. А убить шута этого… Как кавалер его вспоминал, так кулаки сжимались. Вот его бы, его он с удовольствием убил бы, но не топором, не мечом, не арбалетным болтом, нет. Стилетом. Чтобы кровь на руку лилась. Вонзал бы свой любимый стилет ему в кишки до самой рукояти раз за разом, а потом радовался бы его крови на своих руках. Но и на это решиться было не просто. Как ни крути, а это придворный графа, человек его дома. И, кажется, даже близкий его человек, настолько близкий, что ужинает с графом ежедневно. Не осерчает ли граф, если просто его убить? Осерчает, конечно. Еще как раз графа ему во враги не доставало. Значит, только на поединок шута звать. А поединок — дело серьезное. Только Бог знает, чем может он закончиться. Тем более что Бригитт сама говорила, что шут чертов в залах фехтовальных пропадает часто с другими придворными, а сам Волков сто лет уже не упражнялся. Да, поединок — вещь серьезная. Надо все было обдумать. А Бригитт каждый день спрашивала и спрашивала, словно подгоняла его, словно понукала. И из всех ее вопросов стало казаться кавалеру, что не столько она не любит фон Шоуберга, сколько не мила ей Элеонора Августа. Что именно графскую дочь Бригитт считает главной виновницей измены, хотя и выглядит ее лучшей подругой, когда та рядом. В общем, сидеть с двумя этими бабами даже в теплом доме ему не хотелось, он взял с собой Максимилиана и рыцаря фон Клаузевица и поехал по дождю на юг своей земли, к сержанту Жанзуану, забрать у того деньги, что он собирал с проплывающих плотов. Деньги были, конечно, но было их мало, едва двенадцать монет набралось. А еще на пригорке, за Рыбацкой деревней, Жанзуан и его люди поставил форт. Да нет, не форт, конечно, заставу. И застава была плохонькая, так как дерева вокруг почти не было. Но стояла она высоко, и окопали ее неплохо, так что с наскока заставу взять было нельзя. Хочешь — не хочешь, а лестницы делай. А попробуй их сделай, если вокруг одни кусты. В общем, лагерь на удобном этом берегу просто не поставишь, пока заставу не возьмешь, а на заставу время потратишь точно. Волков подумал. Хоть и жалко ему было, но все деньги, что собрал сержант, он ему вернул: — Подели с людьми, я пришлю вам провианта и полдюжины арбалетчиков. Следите за тем берегом. Не может быть, что они снова не соберутся. — Премного благодарны вам, господин. — говорили солдаты, радуясь нежданной прибыли. — Вы не волнуйтесь, господин, мы за ними все время следим, как за этими псами не следить, нам и самим наши жизни дороги. — Воистину, — сказал Волков, — храни вас Бог. * * * Когда промокший и усталый он приехал домой, увидал в Эшбахте, у трактира, толпы народа, на улицах телеги в ряд, а люди были все новые, неместные. Кавалер узнал не без радости, что это вернулся Роха из Ланна, привез пушки, привез новые мушкеты от кузнеца. Немало их привез, двадцать две штуки. Еще он привел много народа с собой, более полусотни, то были бродяги, каких в огромном Ланне множество. Солдат среди них почти не было, за то всех взял за корм, кров и талер в месяц, пока войны нет. Очень дешево. А еще привел капитана Пруффа с его людьми. Тех еще было три десятка. Сторговался Роха с Пруффом, вроде, и недорого. Тот за последнее время, что Волков его не видел, почти не изменился. Усы его были так же жестки, лицо такое же красное, вот только платье его заметно пообтрепалось, видно, что не жировал капитан артиллерии, поэтому и недорого Роха его сторговал. Волков пригласил капитана и Роху к себе на ужин. Угощал от души, но Пруфф сидел, насупившись. Только с женщинами был приветлив, насколько умел, Элеоноре Августе и Бригитт отвечал, как подобает человеку вежливому. А Рохе и ему не очень. Кавалеру казалось, что он так его и не простил за дележ добычи, что досталась им в Ференбурге. Видно, капитан злопамятный был, пошел снова в наем к Волкову из большой нужды. Тем не менее, Волков был ему рад, как рад и людям его, и пушкам, и мушкетам. Как женщины ушли, так за стол были приглашены молодые господа из города и господин Гренер, кавалер фон Клаузевиц, все офицеры, Максимилиан и Увалень. А еще позвали сержантов Хельмута и Вильгельма, они должны были обучать новоприбывших солдат. Когда все собрались, места за столом едва хватило, садились все по рангу: Брюнхвальд, Рене, Роха, Пруфф и Бертье первые от Волкова сидели, дальше шли все остальные, Хилли и Вилли мостились на углу стола, но все равно были горды, что их звали на совещание. Мария и дворовые девки-помощницы расставляли стаканы и тарелки, носили еду, пиво, вино. А за ними стояла старшей сама госпожа Бригитт. Красивая, в роскошном новом платье, она не стеснялась указывать прислуге, так и хотела показать всем присутствующим, что это она домом управляет. Она, а не кто-то другой. А вопросов и дел было много у господ офицеров. Первые — куда прибывших людей деть. В лагере на улице оставить, под дождем да на ветру с гор — так это погубить их немалую часть еще до Рождества. Решили бараки строить. Снова деньги… Кирпич свой есть, так еще же и лес нужен, брус, доска — все привозное. Немалые деньги. Провиант на восемьдесят человек купить. Деньги. Башмаков и одежды доброй у них нет, оборванцы. Деньги. Доспех хоть какой-то, шлемы, стеганки. Большие деньги. Порох нужен, много пороха, чтобы учить стрелять прибывших. Пули для мушкетов, для аркебуз, арбалетные болты, ядра, картечь, картечь мелкая. Посчитали, так пороха одного нужно двенадцать бочонков. Это только для упражнений, а еще и на войну держать запас надобно. Деньги. Деньги. Деньги. Волков слушал, прикидывал, сколько серебра нужно, так потом плюнул, монахов звал, те примостились на лавке рядом за его спиной, стали считать, записывать все. Как все посчитали, монахи положили перед ним бумагу, кавалер глянул в нее и чуть в глазах у него не потемнело. Как говорится, вынь да положь четыреста тридцать шесть талеров. Офицеры еще что-то говорили, а он и не слушал их больше. Смотрел на расчеты. И знал, что серебра у него уже нет, и что ему придется тратить свое золото. А он даже не знал, сколько у него этого золота осталось. На одни бараки нужно было сто восемьдесят талеров, это считал брат Семион, может, и прикрутил лишнего, чтобы украсть, но не слишком много, это точно. Тут не сэкономишь, на башмаках, одежде, стеганках тоже, ну, можно мяса новобранцам не давать, на бобах и просе проживут, так тоже экономия не велика. Порох? Не сэкономишь. Пули, болты, картечь, ядра? Тоже ничего. А офицеры все еще что-то говорили, делали предложения, обсуждали что-то. А он тер лицо руками. Отрывал руки, открывал глаза и хоть снова закрывай. Тяжко было, тяжко. Только один взгляд он находил сочувственный. Жалели его только одни глаза. Глаза зеленые. Госпожа Ланге стояла у стены, в разговоры мужчин не лезла, только и делала, что на него смотрела. И, кажется, жалела его всей душой. Пока он с рыжей красавицей в гляделки играл, так офицеры и монахи ему еще десяток талеров насчитали. И приплюсовали их к этой немалой сумме. Нужно было это заканчивать все. Во-первых, устал он, а во-вторых… Очень ему хотелось к госпоже Ланге. Хотелось обнять ее, зарыться в длинные пружины ее медных волос, вдыхать их запах и забыть про всех этих суровых и нудных мужчин. И про их правильные, быть может, придумки. Он долго сидеть не стал, вскоре закончил ужин, предложив господам разойтись. Но и в эту ночь он не остался у госпожи Ланге спать, а ушел в спальню к жене. * * * Как он его увидел, так понял, что произошло, что-то плохое. Волков его сразу признал, это был один из людей сержанта Жанзуана. Был он мокр от дождя, накрыт таким же мокрым плащом, сидел на мокром коне. — Ну, чего? — спросил у него кавалер, не спускаясь с крыльца. — Сержант велел вам вот этого доставить, ночью переплыл с того берега, — сказал солдат, кивая себе за спину. И из-за лошади, торопясь, кланяясь и стягивая с головы шапку, к нему вышел человек, накрытый промокшей рогожей. И его кавалер признал сразу. Это был один из тех двух ловких людей, что Сыч ему представлял, перед тем, как отправить за реку. Имени, убей Бог, он его не помнил, но лысую и ушастую голову помнил отлично. Как только Волков увидал его, сразу понял, еще больше стал думать о плохом. Он стал думать, что горцы переправляются. То было самое плохое, что только быть могло. — Ну, они собрались, а вы не узнали? — с угрозой в голосе спросил у лопоухого кавалер. — Кто? Еретики? А, нет, господин, слава Богу, нет, — затараторил приехавший с того брега, — но дела тоже плохи. Он покосился на солдата и на мужиков дворовых, что тоже тут стояли и смотрели на них. — Пошли в дом, — пригласил его Волков. Когда пришли, предложил человеку, указывая на стул подле себя: — Садись. — Сюда? — не верил лысый. — С вами? — Садись, говорю, — сурово продолжал кавалер. — Спасибо, господин, — говорил лысый, с опаской садясь на дорогой стул грязными штанами, — судья никогда не предлагал сесть с ним. — Госпожа Ланге, распорядитесь дать ему еду. Бригитт даже приказывать не пришлось, Мария сама принесла лысому миску отличной фасоли с мучной подливой на крепком говяжьем бульоне. Он сразу взялся есть, будто не ел три дня к ряду. — Говори, что случилось, — не давал ему забываться Волков. — Да, господин, конечно, — отрывался от еды лопоухий, — господина Сыча и товарища моего Малька взяли. Ну, Малька-то я точно не знаю, думаю так, а вот господина Сыча точно взяли. Сам видал. — Взяли? Кто взял? — Известно кто. Стража, господин, стража. — Рассказывай. — Ну, приехал господин Сыч, так и так, говорит, письма нужно важным господам от господина нашего передать. Поехали мы в Рюммикон, нашли тех господ, кому письма отдать нужно, и господин Сыч говорит, что дело не простое, опасное, пойдет Малек с письмом к одному, а Еж, то есть это я, понесет письмо другому. А я вас тут покараулю. И остался в кабаке одном нас ждать. Я сразу своего купчишку нашел, письмецо ему сунул да ушел, господин Сыч ответа ждать не велел. Пришел в тот кабак, сел за стол один, господина Сыча вижу, но мы как бы не знаемся с ним. Я сам по себе, вроде. Я полкружки выпить не успел, как приходят стражники, да не одни, а с офицером, зашли, сразу к господину Сычу, как знали его. Офицер так и сказал: «Вот он, берите его, ребята». И пальцем на него показал. Волков молча продолжал его слушать. — Господин Сыч ушел бы, он этих дуроломов так покидал на пол всех вместе с офицером, сам побежал из кабака, но стражники, паскуды, стали кричать, что бы держали его, а тут в дверях как раз лесорубы оказались, ему никак через них не пройти было. Схватили его. Били, — продолжал лопоухий, не забывая про фасоль. Вот так вот. Волков на сей раз даже не знал, что и делать. Признаться, растерялся даже. Фриц Ламме, эдакий похабник, хитрюга, подлец, такой грязнуля, что вонял невыносимо иной раз, еще и вшей носил. Пьяница и бабник, игрок в кости, а может, и вор, а вот его нет, и кавалеру словно глаз выбили. Лопоухий Еж уже и фасоль доел, тарелку отодвинул, а Волков все молчал в растерянности. — Господин, так что делать будем? — спросил его, наконец, лопоухий. — Еж, Сыч, Малек. У вас всех, у судейских, клички как у собак или бандитов? — спросил вдруг Волков. — Так уж повелось, — отвечал лопоухий Еж. — Всегда так было. — Имя-то у тебя есть, господин Еж? — все еще он словно пытался не думать о деле серьезном, словно хотел говорить о пустяках всяких ненужных. — Есть, господин, кличут меня Гансом. Я Ганс Круле из Малена. Но привычнее мне, когда зовут меня Еж, господин. Так лучше, господин. Так мне привычнее. — Ладно, Еж, — кавалер стряхнул с себя оцепенение, Сыча, конечно жалко, людей и соратников всегда терять жалко, даже если ты их не знал, но дело не было кончено. — Ты скажи-ка, Еж, мне вот что. Кантон собирается со мной воевать? — С вами? — как будто удивился лопоухий, как будто в первый раз это слышал. — С вами да, конечно, их ландсраат, земельный парламент, выделил сорок флоринов на райслауферов[4]. — Что ты несешь? — не поверил Волков. — Они что, против меня собираются еще и наемников нанимать? У них и своих людей много, без труда и тысячу смогут набрать. — Да, господин, было так, да на той неделе король еще призыв объявил, прислал денег, многие из местных подались на юг воевать за короля.