— Верхом езжай, он тут недалеко должен быть. — Как пожелаете, госпожа, а что мне там делать? — Узнай, где там проживает семья Бабебнургов. Послушай, что о них говорят, посмотри жилище их. Кто в той семье глава, узнай, кто еще в нее входит. — Про Бабенбургов, значит, узнать? — сказал конюх и повторил, чтобы не позабыть. — Бабенбурги, Бабенбурги. Поспрашиваю. — Да, узнай да возвращайся, запомнив все. Только так спрашивай, чтобы тебе не запомнили. — Она подняла глаза. — Ута, дай Игнатию талер. — Да, госпожа, понял я. — Сейчас езжай, все узнай, все посмотри, — сказал Агнес и, не стесняясь конюха, встала из кресла. Ей было все равно, увидит он ее голой или нет, сейчас она уже о другом думала. Пошла к себе, только об одном помышляя, как хороший вывар из мандрагоры сделать, чтобы не испортить, как в первый раз. Не потратить драгоценность напрасно. Да, перед тем, как за деньгами отправиться, нужно было доделать зелье. Негоже начинать новое дело, не закончив начатое. А еще кое-какие зелья ей при деле понадобятся. * * * Денег, на которые она собиралась жить полгода, осталось всего ничего. Это все покупки и зелья, а ей нужно было платье и всякие другие вещи, что нужны молодой женщине. Платья у нее были, но как только она принимала свой новый вид, так все ее платья оказывались коротки до неприличия. Любой мог ее туфли увидать. Да и узки были так, что не вздохнуть. Она опять пересчитала серебро, но считай или не считай его, больше монет не станет. До этого она зашла к двум своим любимым портным и сказала им, что завтра придет от нее родственница, приехавшая из деревни, и пусть они ей платье подберут. Оба портных рады были видеть эту «родственницу». Агнес утром встала, позавтракала, пошла к себе в спальню, где, став перед зеркалом, приняла вид новый. Опять чуть-чуть подправила в себе кое-что. На этот раз ей не очень он нравился. И волосы не такие, и живот не такой. А уж на лицо и смотреть не хотелось. Но править дальше времени не было. Она не стала надевать чепца, незамужним девам его носить необязательно. Волосы пышные Ута ей уложила замысловато, лентами перевязала. Агнес покрутилась перед зеркалом: что ж, красиво. Платье позорно коротко, словно на вырост брали, и переросла девица его. А во всем остальном… Хорошо. Она хотела проверить, как будут смотреть на нее мужчины да и женщины тоже. Уту брать не стала, пошла одна. Девушка открыла дверь в воротах и выглянула на улицу. Прохладный осенний день, лужи. Пешего народа на этой улице никогда много не было. И сейчас улица была почти пуста. Слуги богатых домов, спешащие по делам, да два монаха, шлепающие по мостовой к своему монастырю. Агнес вышла на улицу и закрыла за собой дверь. Монахи и не глянули в ее сторону. Прошли мимо, о чем-то разговаривая. Святые люди, что с них взять. Слугам и служанкам тоже было не до нее. Но вот в конце улицы показалась карета. Агнес знала эту карету. На ней ездило одно богатое семейство, что имело дом в конце улицы, за монастырем. Вскоре карета подъехал к ней ближе, и девушка отошла к забору, уступая дорогу. И тут она увидала, как из кареты на нее глядит богатый господин с седой бородкой и в роскошном черном берете с пером. Она с ним не зналась, хоть они и жили недалеко друг от друга. Знакома не была, но с недавних пор они раскланивались по-соседски, когда разъезжались каретами на неширокой улице. Взгляд господина был не восхищенный, нет, скорее удивленный. Он удивился, увидев ее, и улыбнулся, кажется, даже он хотел ей сделать знак рукой в перчатке, но… Тут из глубины кареты на нее уставились колючие глаза немолодой дамы. Неприязнь в ее взгляде легко читалась, словно дама гада мерзкого видит, и так же, как и у господина, удивление в глазах. Взгляд ее так и кричал: «Это что такое, откуда такое здесь взялось на нашей улице? Не должно тут такого быть». Господин, уже руку было поднявший для приветствия, сжал ее в кулак и отвернулся от Агнес, мол, неинтересно, мало ли на улицах всяких девиц. А вот госпожа так чуть шею не свернула себе, голову воротила и воротила назад, все разглядывая девушку у забора. Агнес была довольна. Да, особенно тем, как женщина крутила своей головой, и ее недовольным взглядом. Она пошла дальше по улице. До ближайшего портного идти было недалеко. Нужно было свернуть налево, на улицу булочников, и свернуть затем на право. Идти всего ничего. Пошел дождик, хоть был он не сильный, она немного прибавила шаг, не хотела, чтобы прическа мокла. На улице булочников суета, утренние хлеба уже давно развезены, но даже теперь крепкие мужики, белые от муки, тягают мешки с тележек, тоже торопятся, не хотят, чтобы мука мокла. Кто-то прямо на улице месит новое тесто в широкой и низкой кадке, кто-то выносит гроздья горячих кренделей на шестах и тоже прячет их под рогожу от падающей с неба воды. Все это Агнес не интересует, видела все не раз, но ей нравится запах, что царит на этой улице, и она идет, наклонив голову, вдыхая аромат свежего теста и сладкого сдобного и простого дрожжевого теста. Идет и думает о своем. Она даже поначалу не слышит, как кто-то кричит ей: — Прекрасная госпожа, возьмите кренделек! Нет, она не обращает на это внимания, идет себе и идет быстро, чтобы добежать поострее до портного. — Госпожа, госпожа, — доносится настойчивый голос. — Да погодите вы! Остановитесь! Только тут она поняла, что кричат это ей, и подняла голову, чуть обернулась на крик. За ней спешил молодой человек. — Погодите, госпожа, я хочу вас угостить новыми кренделями, они не такие, как обычно. Они сверху не солены. Агнес только потрясла головой, мол: «Нет нужды, спасибо». Но человек не отставал, шел рядом и говорил. — Добрая госпожа, это бесплатно, испекли новые кренделя, хозяин желает знать, будут ли они людям по вкусу или нет, попробуйте, они сладкие. Он протягивал ей крендель, и что ей понравилось, так это что рука его была чиста, а ногти коротко стрижены. Агнес остановилась, подняла голову и впервые взглянула ему в лицо. То был совсем молодой человек лет семнадцати, он держал крендель и улыбался ей. Лицо его было на удивление чистым, ни единого прыща и главное — зубы. Зубы его были почти белы и хороши. Сам он был крепкий и ладный, сбитый. Плечи его были широки, а руки сильны. Невольно Агнес сравнила его… Нет, конечно, не с господином, куда булочнику до него. Но вот с Максимилианом, да, наверное. У того тоже на лице прыщей почти не было, и зубы были хороши. Но вот Максимилиан был выше, а еще он носил военную одежду, пояс и меч. Конечно, Максимилиан был получше, но от него всегда пахло лошадьми, а от этого, кажется… маслом топленым. Девушка чуть подумала и взяла угощение. Сказал ему: — Благодарю вас, молодой господин. — Ах, как вы добры, — воскликнул юноша, — никто меня не звал еще добрым господином. Как же зовут вас, прекраснейшая из дев, что появлялась на нашей улице? — Меня? — Агнес даже, кажется, удивилась. И поначалу не придумала, что ответить, молчала. — Ну, назовите же имя, прекрасная молодая госпожа, — настаивал булочник, — вот меня зовут Петер Майер, я работаю у Ганса Вальдера, лучшего пироженщика Ланна. Конечно Петер Майер, ну, ни Августом и ни Карлом, ни Иеронимом и ни Максимилианом же ему быть. Глупо было бы ждать чего-то другого от юного мужчины, перепачканного мукой. Тем не менее, он был мил и улыбался своими белыми, прекрасными зубами. — Сивилла, — негромко произнесла Агнес, спроси ее кто, зачем выдумала такое имя, так и не ответила бы она. Наверное, стеснялась она того, что платье сейчас было ей коротко и в подоле, и в рукавах, она же себя высокой делала. А может, вовсе и не от этого. Еще и узко, так узко, что груди наверх лезли наголо. — Ах, какое удивительное у вас имя, прямо под стать вашей удивительной красоте, — продолжал юноша, не отрывая от ее лица своих глаз, — Сивилла. Звучит как колокол на колокольне, что в монастыре на соседней улице. А Агнес подумала вдруг такую глупость, что покраснела от нее невольно. Девушка подумала о том, что, если пригласит этого пекаря, или кто он там, к себе в дом, будет ли это достойно. Она еще сильнее покраснела: «А если она… Ляжет с ним? С булочником? С булочником?! Да хоть и ляжет, вон, Брунхильда с кем только не ложилась, а теперь с графом ложится. Просто в тайне все это нужно будет держать». От мыслей этих и краснела девица, уже прикидывая, как ляжет в постель с булочником, какие условия ему скажет и что будут они перед постелью делать. Столько мыслей сразу в голове. — Госпожа, любите ли вы пирожные? — продолжал Петер Майер, не догадываясь, что пирожные уже особо и не нужны. — Люблю, — ответила Агнес, отрываясь от своих постыдных помыслов. — И как будет время, так зайду сюда и найду вас. — А не смеетесь ли вы надо мной, прекрасная госпожа, — не верил пирожник, даже руки сложил как в молитве, всем видом говоря, что уже ждет ее прихода, — когда же вы зайдете? Скажите же, до воскресения зайдете? — Не знаю, — улыбалась Агнес. — Но обязательно зайду к вам, Петер Майер, думаю попробовать ваших пирожных. Она повернулась и пошла, кусая на ходу крендель. — Я буду ждать вас каждый день, прекрасная госпожа, — кричал ей вслед пирожник. А она шла и улыбалась, вот как, значит, работает красота. И зелий удивительных не надо, и платьев по росту, и золотых колец с сережками. Глава 28 Госпожа Ланге, не в пример жене, ему рада была, нежна, неугомонна. Улыбалась и ластилась, наготы своей не стеснялась, а, наоборот, при всяком случае себя показывала. Уже давно ночь была, а она все не унималась. То погладит по щеке, то поцелует. В новом доме все удобно было, жена в опочивальне, он у Бригитт был. Глаза у Волкова уже закрывались, спать хотелось после стольких дней в дрогах и делах, за одну ночь не отоспался. Он на кровати сел, стал сапоги искать. Лампа тусклая, шарил в темноте, едва нашел один. — Куда? — сразу спросила она. — К себе пойду. — ответил кавалер. — Иначе тут засну. — Не уходите, господин, — Бригитт обняла его сзади, крепко обняла, вцепилась, хоть ручки у нее и тонкие, а обнимает сильно. — Спите. Оставайтесь тут спать. — С ума сошли вы, что ли? — он даже сапог выронил на пол. — Как мне тут спать, что жена подумает? Что слуги подумают? — Холопское дело — молчать, а то, что думает он, так то никому не интересно, — сразу заговорила госпожа Ланге, она перелезла с его спины и умостилась ему на колени, голая, гибкая, изящная, зашептала жарко прямо в лицо ему, — а жена… Так благоприятные дни для обременения прошли уже, теперь стараться вам не к чему, чего вам у нее спать, а что она говорить будет, так разве не все вам равно. При этом поглаживала его по щеке, как горячего коня успокаивала. — А вам? — он удивился и посмотрел на нее. — Неужто вам все равно, что ваша подруга о вас скажет? — Подруга? — она засмеялась, но совсем невесело. — Какая я ей подруга. Я ей… Даже не знаю, кто. Я при ней и при ее сестрах, а их еще две было, сызмальства состояла, я старшей у них была и за всех отвечала. Вместо няньки у них была. И мамаша их, графиня покойная, так не раз мне лицо перстнями в кровь разбивала. То одна упадет с качелей, то другая дорогое платье кровью месячной испоганит, то третьей молодой дворянин в саду под подол залезет, И каждый раз за них мне или волосы дерут, или лицо бьют. Как холопке. — Вот как, а я думал, вы ей родственница какая-то, — чуть удивленно произнес Волков. — Родственница-родственница, — продолжала Бригитт, — я ей сестра двоюродная. Только неправильная сестра, укладочная. Мамаша моя, родная сестра старого графа, опростоволосилась. Слюбилась с низкородным, совсем с низкородным, с ним сбежать хотела, да поймали их. С папаши моего, говорят, кожу спустили на конюшне, а мамашу в монастырь сослали. А меня потом граф из великой милости в дом взял, не то родственницей, не то холопкой. — Вот как, значит, — повторил опаять кавалер. Ну, а что тут еще можно было сказать? А вот Бригитт было, что добавить. — Так и росла у них, и от Элеоноры я обид стерпела больше, чем от других ее сестер, так как те подобрее были, чем эта змея спесивая. — говорила она, беря его правую руку и кладя себе на грудь. — Так что все равно мне, что Элеонора обо мне думать будет, лишь бы вы, господин, мною довольны были. Грудь у нее небольшая, но формы идеальной, как раз ему под ладонь. Но нет, он ее легко поднял, как дитя, и рядом на кровать посадил: