— Кавалер, кавалер, не надо, — уговаривал Волкова Брюнхвальд, — на вас смотрят солдаты. — Или что? Вы что, хотите меня вызвать? Что? Хотите? Я готов принять ваш вызов! — кипятился капитан, хватаясь за меч. — Ах, вызов, значит? Значит, вы заговорили о вызове? — бледнел Волков. Теперь, кажется, хладнокровие начало возвращаться к нему. — Хотите драться, значит? Хорошо, старый вы болван. Видит Бог, я этого не хотел! Кавалер смотрел на престарелого капитана, тот был, может, и высок ростом, может, он и был когда-то силен, но сейчас ему было далеко за пятьдесят. Даже при равных возможностях, даже не будь у Волкова такого хорошего доспеха, у капитана не было ни единого шанса против него. Зря капитан завел этот разговор. В голосе кавалера послышался такой металл, что всем, кто его слышал, стало не по себе. — Стойте! Да вы с ума сошли, господа! — закричал Бертье. — Неужто вы будете драться из-за пятидесяти монет? — Дело не в деньгах, — кричал фон Финк, — этот господин называл меня мошенником. — После того, как вы называли меня купчишкой и менялой! — Стойте, остановитесь, господа, — вдруг заговорил ранее молчавший фон Клаузевиц. — Стойте! Пока не поздно, остановитесь! Он не постеснялся вступить в распрю, хоть по возрасту не имел на это права. Любой из спорящих годился ему в отцы. Все уставились на молодого рыцаря. — Кавалер, вы не можете драться с капитаном, — продолжал Клаузевиц спокойно, хоть и понимал свою дерзость, вставая между ним и фон Финком. — Это еще почему? — зло спросил Волков, уже слезая с лошади. — Вы пригласили капитана на свою землю, значит он ваш гость, — сказал молодой рыцарь, — не должно вам скрещивать оружие с гостем. — Откуда ему знать о законах гостеприимства, — ехидно заметил капитан. — Он все больше в счете практикуется. Волков на эфес меча положил руку, если бы взгляд убивал, так он уже разорвал бы капитана на месте одними глазами. Кавалер сжал эфес в руке. Дальше терпеть оскорбления он не собирался, даже несмотря на неписаные законы, о которых говорил его рыцарь. Но Клаузевиц вдруг сделал то, что делать ему бы не следовало. Он положи свою руку на руку Волкова, не давая тому тянуть меч из ножен. Сделав такой непочтительный жест, молодой рыцарь глянул Волкову в глаза и продолжил речь, обращаясь к фон Финку: — Очень это самонадеянно и очень дерзко, пользуясь неприкосновенностью гостя, оскорблять хозяина земли, ведь за хозяина вызов могут принять его люди, если, капитан, вы не прекратите оскорбления моего сеньора, я буду вынужден расценить ваши дерзости как свое личное оскорбление. — Ах, вот как! — с пренебрежительной усмешкой воскликнул фон Финк. — У нашего героя нашелся чемпион! Купчишкам как без охраны жить? — Замолчите, капитан, — продолжал фон Клаузевиц очень твердо и сделал шаг к капитану, — господин Эшбахт не имеет права с вами драться, но я имею. И если вы не прекратите свои оскорбления, я убью вас. Голос и поведение молодого человека были так явны, так серьезны, что фон Финк не решился больше рассыпать оскорбления. Он посмотрел на собравшихся офицеров, на Клаузевица, на Увальня, поклонился едва заметно и пошел прочь, даже не глянув на Волкова. Солдаты, что наблюдали перепалку, стали тоже расходиться переговариваясь. А вот Волков еще стоял и стоял, глядя в спину удаляющегося капитана. Слишком было сильным оскорбление, чтобы он его позабыл так сразу. Конечно, об этом и речи быть не могло. — Бросьте, кавалер, этот напыщенный дурак даже не понимает, что едва не лишился жизни, — начал было успокаивать его Бертье. — Оставьте это, Бертье, — ответил Волков таким тоном, что ротмистр поклонился и быстро ушел. Впрочем, сам он не понял, почему, но он очень быстро успокоился. Нет, не забыл. Как такое оскорбление, нанесенное при его людях, можно вообще было забыть. Но вот уже через пару минут кровь больше не вскипала, приливая к лицу, красными пятнами, а злоба уже не захлестывала его волнами вместе с приходящими неприятными воспоминаниями. И он, кажется, даже был благодарен, что в распрю вмешался это молодой наглец Клаузевиц, который набрался смелости касаться его руки и останавливать его меч в такой серьезный момент. Нужно было бы, конечно, поблагодарить молодого рыцаря, но то, что он осмелился остановить руку сеньора… это перечеркивало всю его заслугу. Волков просто ничего ему не сказал. Ни упрека, ни благодарности. А Увальню и Максимилиану сказал: — Господа, мне пора снять доспех. * * * Когда лагерь, наконец, снялся, капитан фон Финк со своими солдатами полчаса как ушел, а люди Волкова становились в походные колонны, чтобы идти домой, Волков уже почти забыл про инцидент. Уже и ругань та казалась ему вздорной, а оскорбления не казались столь обидными. Если не воспоминать про деньги и обман, так можно было и забыть все. Да разве можно забыть про деньги, когда они нужны все время. Волков глядел на солдат, что встают в колонны за обозом и понимал, что каждый из них ждет от него хоть немного серебра. Не зря же они бросали свои хлипкие лачуги, тяжелую работу на обжиге кирпича, бросали своих женщин и тащились в эту даль по мокрой глине, ночевали в сырости. И стояли в неприятном ожидании, глядя на противника и думая, решится ли он на атаку или нет. Да, каждому нужно будет дать хоть по четверти талера. А их тут двести сорок человек, не считая сержантов. Иначе в следующий раз, когда будет нужно, очень-очень нужно, они просто не пойдут. Волков вздохнул. Нет, про деньги он никогда не забывал. Ему такая возможность просто не представлялась. Тем не менее, садился на коня кавалер, разоблачившись от доспехов, с радостью предвкушал, как вскоре будет у себя и примет такую долгожданную и горячую ванну. Неделя в хлопотах и долгих скачках, ночи в грязных трактирах с клопами и сон в доспехах, признаться, утомили его. Но опять Волкова радовало то, что хоть и старше он всех молодых людей из его выезда, но на коня он садится легче, чем они. Хоть и нога его изводила, но сил и прыти у него больше, чем у них. Что там ни говори, а если человек смог прожить двадцать лет в солдатах и гвардейцах, если не помер от тяжкой жизни, от чумы, чахотки, оспы или кровавого поноса, если не скрючил его жар от гнилых ран, если не доконали его другие болезни или увечья, то любому молодому он не уступит ни в выносливости, ни в неприхотливости. Это уж точно. Волков ждать солдат не стал, их офицеры повели, а он поехал домой со своим выездом. Ехал, не чувствовал боли в ноге, а о распре с капитаном и о том, что горцы придут, о том, что герцог разозлится еще больше, даже вспоминать не хотел. Был в самом хорошем расположении духа, хоть и вымок весь, пока доехал из-за непрекращающегося дождя. Как приехал, так сразу в дом. А там жена и госпожа Ланге за столом с рукоделием. Он берет кинул на комод, скинул плащ, а сам к женщинам: — Здравствуйте, добрые госпожи. Госпожа Ланге сразу вскочила, начала книксены делать, кланяться, румяна стала, рада его видеть: — Ах, господин, вы! Распоряжусь обед подавать немедля. — Воду греть велите, — говорит ей Волков. — Распоряжусь, — снова сделала книксен Бригитт. А жена смотрит на него как на мужика какого-то дворового, не муж приехал, а не пойми кто, сама от шитья не отрывается, только лишь сказала: — Здравы будьте, господин. Хорошо, что хоть помнит, кто он тут есть. Кавалер подходит к ней сзади, кладет руки на плечи ей, спрашивает у жены: — Ну, как вы тут? А она глаза от рукоделия отрывает, голову к нему чуть поворачивает, носик морщит и отвечает: — Вы никак убить меня решили? — Что? — не понимает Волков. — Убить? — Отступитесь от меня, не то задохнусь от вони вашей, — говорит госпожа Эшбахт и все морщит носик. — Несет от вас конюшней, словно конюх какой, и живете там среди коней. — Конюх? — удивляется Волков. — Живу, говорите, там? — Конечно, конюх, не иначе. Отступитесь от меня, а то от духа вашего глаза режет, — высокомерно говорила жена. Он вдруг берет ее рукоделие и вырывает его из женских рук. Бросает его на стол. И при этом снова спрашивает: — Значит, конюх? — Чего вам? — зло восклицает жена. — Ничего, — говорит господин Эшбахт, крепко беря госпожу Эшбахт за локоть и вытаскивая ее из-за стола. — Просто весь день меня оскорбляют, то купчишкой зовут, то конюхом. — Да что вам надо? — пищала Элеонора Августа. Госпожа Ланге смотрит удивленно, как господин Эшбахт неучтиво тащит супругу свою вверх по лестнице. Тащит ее без сожаления всякого, едва ли не за волосы. А та причитает: — Не хочу я, зачем вы так грубы? Да что вам нужно от меня? — Ничего такого, что противно было бы законам Божьим и людским, — едко посмеиваясь, отвечал ей Волков. Он затолкал жену в опочивальню, она вырваться пыталась, да куда там. Кинул он ее на кровать, лицом вниз, что бы едкий запах конюшни, не так терзал нежные ноздри графской дочери. — Зачем вы это? — хныкала она и пыталась сопротивляться, когда он задирал ей подол. — Почему вы так злы со мной? — Затем, что мне, фамилии вашей, моим офицерам и рыцарям… — говорил он, кладя могучую руку ей на голову и вдавливая ее щеку в перины. — Всем требуется наследник на поместье моем. А еще чтобы знали вы, как оскорблять мужа? Хватит с меня на сегодня оскорблений, то купчишка я, то конюх. Смиритесь. — Я вас ненавижу, — пищала из перин госпожа Эшбахт. — Я тоже не сгораю от страсти к вам, мне просто нужен наследник, — отвечал ей господин Эшбахт. — Потерпите, сударыня. Когда дело было кончено, он, улыбаясь, вышел из покоев и, спускаясь по лестнице, крикнул: — Госпожа Ланге, готов ли обед? Глава 26