– И как вам? – спросила она Алленби, выложив пачку фотографий на стол его кабинета в Каире. Она вернулась, якобы подчинившись его требованиям, хотя на самом деле ей нужно было проявить и отпечатать снимки. Генерал неторопливо пересмотрел все снимки, и, как он ни старался сохранять бесстрастное лицо, Уилла увидела: они его впечатлили. Он понял, какие возможности дает фотография. – Хм… Да… Весьма недурно, – произнес он. – Сэр, мои снимки заслуживают большего, чем «весьма недурно», и вы это знаете. Они захватывают воображение людей. Пробуждают их симпатии. Завоевывают их сердца. Весь мир окажется на стороне Лоуренса и Аравии. Лоуренс станет героем. Помимо снимков, я буду писать донесения и репортажи с передовой в пустыне. Алленби смотрел в окно, морщил лоб и молчал. – Я могу вернуться в пустыню? – спросила Уилла. – На какое-то время – да, – ответил генерал. Их разговор происходил в 1915 году. С тех пор Уилла странствовала вместе с Лоуренсом и его людьми. Она снимала их и писала о них. Ее репортажи печатались во всех крупных мировых газетах. Поскольку Алленби заботило, как публика отнесется к женщине, находящейся среди солдат, свои репортажи она подписывала псевдонимом Олден Уильямс. Благодаря ей Том Лоуренс именовался теперь Лоуренсом Аравийским. Каждый мужчина, читавший о нем, восхищался героем пустыни. Каждая женщина влюблялась в него. Каждый мальчишка-школьник мечтал быть похожим на него. Невзирая на все трудности, Лоуренс и его пустынные бойцы одержали ряд ошеломляющих побед, воюя против сильной и куда более многочисленной турецкой армии. Однако полный разгром турок целиком зависел от возможности арабов двинуться на север, захватить Акабу, а затем и главный трофей – Дамаск. Уилла повсюду находилась рядом с Лоуренсом, готовая и дальше сопровождать его, пока они не одержат полную победу, завоевав Аравии независимость, или не погибнут, пытаясь это сделать. Глядя, как Том заканчивает возиться с запалами, Уилла инстинктивно потянулась к кинокамере. Ее руки опережали мысли, и через мгновение она опять снимала Лоуренса. – Решила запечатлеть, как я взлетаю на воздух? – спросил он. – Том, позволь мне это сделать. Позволь заснять всю операцию: приближающийся поезд, взрыв, пыл сражения и победу. Получились бы уникальные кадры. Из Каира их переправят в Лондон, в Лондоне передадут киностудии «Пате». Мою кинохронику увидят во всем мире, а Алленби получит дополнительные деньги. – Уилла, ты их спугнешь, – сказал Лоуренс. – Увидев тебя, турки сразу почуют неладное. Остановят поезд, найдут нашу мину и обезвредят. А потом начнут искать и нас. – Я их не спугну. Я дождусь, когда начнется отсчет времени, и выскочу на счет «три». Три секунды – больше мне не надо. Я знаю. Засекала время. На счет «три» и ничуть не раньше. Остановить паровоз за три секунды невозможно. Тебе ли не знать? – Он прав, сиди, – послышалось у нее за спиной. Обращение «сиди» было очень уважительным. – Ты должен ему это позволить. Если кто и может сделать такое, так только он. Он самый храбрый из всех, кого я знаю. Это был Ауда ибу Тайи. Ауда называл Уиллу «он», поскольку отказывался верить, что она женщина. Даже после нескольких лет, проведенных бок о бок с ней в пустыне. Ни одна женщина не могла ездить на верблюде, как она, и стрелять из винтовки. Ни одна женщина не умела так ориентироваться на местности. – Значит, Ауда, теперь я для тебя сиди? – усмехнулся Лоуренс. – Это что-то новое. Обычно ты рычишь на меня, словно я твой мальчишка-погонщик. – Ты должен позволить ему это сделать. Его снимки приносят деньги. А для похода на Дамаск деньги нам нужны. Моим людям надо есть. – Том, победы важны, – тихо сказала Уилла. – Не спорю, Уилла. Важны. – Я имела в виду наших соотечественников в Англии. Победы поддерживают их моральный дух. Дают надежду. Люди понимают, что их сыновья, братья и отцы погибли не напрасно. Лоуренс поднял на нее свои синие глаза, полные тревоги и недоумения: – Что с тобой? Что ты пытаешься забыть? Или кого? – Не понимаю, о чем ты говоришь, – пробормотала Уилла и отвернулась. – Должно быть, что-то произошло. Что-то ужасное. Иначе зачем ты так упорно хочешь рискнуть? Мы все не настолько безумны, чтобы выскакивать из-за барханов до взрыва. Все, кроме тебя. – Он воин, сиди. Он храбрый, – сказал Ауда. – Нет, Ауда, – покачал головой Лоуренс. – Храбрость – это состояние, когда тебе страшно, но ты все равно делаешь то, что должен. Уилла Олден не чувствует страха. – Том, позволь мне это заснять, – упрямо продолжала гнуть свое Уилла. Лоуренс перевел взгляд на рельсы. Задумался. – Только на счет «три», – наконец сказал он. – И ни долей секунды раньше. Уилла кивнула. Ее охватило волнение. Она еще никогда не снимала всю операцию целиком, от начала до конца. – Сколько нам еще ждать? – спросила она. – Если я не ошибаюсь в расчетах, полчаса. Твои люди уже протянули провода? – Почти закончили, – ответил Ауда. – Хорошо. Остается лишь подсоединить провода к подрывной машинке и ждать. Уилла посмотрела на высокий бархан. Возле его вершины бойцы Ауды руками копали неглубокую траншею. Другие укладывали туда провода и засыпали участок песком. Работая, обе группы держались вместе, чтобы на бархане не оставалось следов. Лоуренс продолжал говорить с Аудой, расспрашивая о готовности отряда, насчитывавшего около сотни бойцов. И вдруг он умолк на полуслове, взявшись рукой за рельс. Он замер, прислушиваясь. Казалось, он вслушивается всем своим существом. Уилла посмотрела в направлении, откуда должен был появиться поезд, но ничего не увидела, кроме рельсов, теряющихся среди пустыни. – Приближаются, – отрывисто сказал Лоуренс. – Ауда, вели своим приготовиться. Уилла, разровняй песок вокруг рельсов. Провода я беру на себя. Пошли! Подхватив ящики с динамитом и запалами, Лоуренс и Ауда поспешили под прикрытие бархана. Уилла запихнула кинокамеру в футляр, висящий на шее, и схватила лежащую на путях метлу. Она быстро разровняла песок возле заложенной Лоуренсом взрывчатки, затем начала двигаться в сторону бархана, заметая все следы их присутствия и стараясь не задеть провода, лежавшие на глубине нескольких дюймов. Под конец она взмокла от пота. Идти на протезе по постоянно движущемуся песку было намного труднее. Едва поднявшись на гребень бархана, Уилла отбросила метлу, пригнулась и достала из футляра камеру. Футляр она положила рядом и начала снимать. В объектив попало трое бойцов, замерших с винтовками в нескольких футах от нее. Камера остановилась на Лоуренсе, торопливо присоединявшем провода к взрывной машинке. Лицо у него было напряженным. Ветер доносил звук быстро приближавшегося поезда. Гарантии, что взрыв состоится, не было, и все это знали. Могло подвести плохое соединение. Могли не сработать запалы и динамит. И тогда их усилия, всё, чем они смертельно рисковали, окажется напрасным. Лоуренс, закончив возиться с проводами, зарядил винтовку, повесил на плечо, потом наклонил голову и стал вслушиваться. Выставлять дозорного на гребне бархана было опасно. Туркам в бдительности не откажешь. В голове поезда наверняка ехал дозорный, одновременно являвшийся и снайпером. Лоуренс начнет отсчет, когда паровоз будет проезжать мимо бархана. Когда он досчитает до одного, под местом взрыва окажется середина состава. Тогда он вдавит рычаг взрывной машинки. Раздастся оглушительный взрыв. Несколько вагонов разобьет в щепки, остальные, скорее всего, сойдут с рельсов. После этого Лоуренс, Ауда и бойцы выскочат из-за бархана, и перестрелка довершит атаку. Нервы всех были натянуты до предела. Поезд находился уже совсем близко от места взрыва. Одна рука Лоуренса замерла на ящике подрывной машинки, вторая – на рычаге. – Десять, девять, восемь, семь… – начал он. Бойцы закрыли глаза, глубоко вдохнули и стали молиться. Уилла подползла чуть ближе к гребню бархана, держа кинокамеру наготове. «Пусть взрыв состоится, – мысленно просила она. – Пожалуйста. Ради Лоуренса. Ради Аравии. Ради всего истерзанного войной мира». – …шесть, пять, четыре, три… Словно беговая лошадь, вырвавшаяся из ворот конюшни, Уилла перемахнула через гребень. Утопая коленями в песке, она направила камеру на то место, где под рельсами был зарыт динамит, и нажала пуск. Мгновение, показавшееся ей вечностью, ничего не происходило. Поезд продолжал ехать… настороженные лица в окнах вагона… чей-то рот, открывшийся от удивления… дуло винтовки, направленное на нее… потом грянул взрыв. Вагоны потонули в ослепительной вспышке, следом за которой раздался грохот. Казалось, наступает конец света. От двух вагонов ничего не осталось. Еще три опрокинулись с насыпи. Взрывная волна жестко прижала Уиллу к бархану. Лицо и руки закололо от острых, как иголки, песчинок. Вокруг Уиллы рвались и падали осколки шрапнели. Кусок обугленной деревяшки ударил ей в руку, пропоров ткань рубашки и кожу. Уилла едва это чувствовала, радуясь, что удар пришелся не по камере. Затем над поездом взвился густой столб черного дыма. Послышались крики и вопли раненых. За спиной Уиллы раздался боевой клич. Его тут же подхватили другие. Бойцы Ауды спускались с гребня бархана, на бегу стреляя по поезду. Уилла побежала вместе с ними, спотыкаясь в движущихся струях песка, почти падая, стремительно выпрямляясь и продолжая снимать. Мимо нее свистели пули. Одна ударилась в песок в нескольких дюймах от ее левой ноги. Бойцу, бегущему в нескольких шагах, оторвало голову. Щека Уиллы стала мокрой от брызг чужой горячей крови. Она продолжала бежать, снимая развороченный поезд и начавшееся столкновение. В объектив попало лицо бойца, благодарящего Аллаха за то, что его пуля попала в цель. Сражение длилось почти час. Затем выстрелы стихли. Турецкий командир сдался. Бойцы Ауды взяли пленных и захватили трофеи. Уцелевшие вагоны подожгли. Ауда потерял восьмерых, турки – значительно больше. Все это Уилла сумела запечатлеть на кинопленку, остановившись всего один раз, чтобы поменять кассету. Впоследствии Лоуренс скажет, что это был ближний бой и турки едва не одержали победу. Все знали, что́ это значит. В случае поражения они были бы сейчас мертвы. Лоуренса турки, возможно, и взяли бы в плен, но остальных наверняка перестреляли бы. Уиллу это не волновало. Она не ощущала даже секундного страха. Ею двигала отчаянная решимость заснять Лоуренса и его людей в момент сражения. И еще – такая же отчаянная, неистовая надежда, что на какое-то время она освободится от боли, печали, чувства вины, не испытывая ничего, кроме сладостного забвения, граничащего с небытием. Глава 49 Капитан Шеймус Финнеган стоял на мостике своего эсминца «Хок» и рассматривал в бинокль искрящиеся воды юго-восточной части Средиземного моря. Его лицо, покрытое густым загаром, было напряженно. Они где-то здесь, под спокойными голубыми водами. «Они» – это немецкие подводные лодки, умевшие появляться внезапно, как темнота, наступавшая в здешних местах, и бесшумные, как акулы. Шейми интуитивно чувствовал их присутствие, а потому рано или поздно он их найдет. Опустив бинокль, он увидел поднявшегося на мостик лейтенанта Дэвида Уокера. – Они хотят выманить нас в открытое море. Подальше от берега, – сказал лейтенант. – Мне это известно, мистер Уокер, – ответил Шейми. – Иначе им не ударить по нам, а нам не ударить по ним. – Сэр, наши приказы четко сформулированы. Нам велено патрулировать вдоль береговой линии, не допуская прорыва немецких судов. – Наш главный приказ, мистер Уокер, – победить в войне, – сухо произнес Шейми. – Я и команда эсминца, частью которой вы являетесь, сделаем все, что в наших силах, чтобы выполнить этот приказ. Это вам понятно? – Так точно, сэр, – напряженно ответил Уокер. Шейми вновь поднес к глазам бинокль, оборвав разговор. Дэвид Уокер был трусом, а Шейми терпеть не мог трусов. Уокер постоянно пытался сыграть на страхе, преподнося это как заботу о соблюдении протокола. Вот уже четыре месяца Шейми добивался перевода паникера на другой корабль. Сейчас он записал себе в память: удвоить усилия по избавлению от Уокера.