Это был князец Конкоша. Он ничего не объяснял, как оказался в бору и куда ехал, да его об этом никто и не спрашивал. Дага-батор подумал, что Конкоша поставлен здесь Иренеком, а Иренек подумал, что есть какая-то новость, о которой Конкоша предпочитает молчать в присутствии монгольского зайсана. Стемнело. Взошла на холмы луна. Она высветлила тихие лесные поляны. На одной из полян всадники остановились на ночлег. Воины стали налаживать костер, на ложе своим хозяевам наломали сосновых веток. Покуривавший у костра длинную трубку Дага-батор вдруг узнал Маганаха: — Ты шел за войском Алтын-хана? — Ты правду сказал, князь… Воспользовавшись тем, что Дага-батор разговорился с Маганахом, Иренек снова вскочил на коня и вместе с Конкошей зарысил к опушке бора, что слабо светилась невдалеке. До Дага-батора долетел его гулкий голос: — Где-то должна быть юрта? Я посмотрю. Они ехали молча до той поры, пока костер не скрылся в соснах. Затем Конкоша сказал: — Ты долго гостил, князь. Уже третьи сутки тебя ждет гонец прославленного Сенге-тайши высокородный Байту-зайсан. — Где он? — нетерпеливо спросил Иренек. — Я провожу тебя к нему. Шагом они проехали по дну распадка, пересекли речушку с вязкими берегами. Запахло тиной, похолодало. И вскоре кони вынесли всадников на поляну, где курилась зеленым дымком одинокая юрта. Передав Конкоше коня, Иренек заторопился к вышедшему из юрты Байту-зайсану. — Менду, — поздоровался зайсан, уступая Иренеку дорогу. Когда они остались в юрте вдвоем, джунгарин осведомился, хорошо ли доехал киргизский князь, не было ли в пути непредвиденных задержек. Все так же резв быстробегущий аргамак Иренека, этот горный хрусталь, или уступает в скачке гнедому коню обреченного на поражение Дага-батора? Начальный князь поблагодарил зайсана. И доехал скоро, и конь по-прежнему легок. И губы лоснятся от жирной пищи. — Доброе седло украшает лошадь, умные речи украшают человека, — сказал Байту-зайсан, медленно раскачиваясь над костерком, в котором вилась и потрескивала береста. — Да будут бесконечны твои дни, Байту-зайсан. И лишь теперь лукавый джунгарин заговорил о том, что привело его сюда. Сенге-тайше, самому сильному из монгольских владык, известно, что киргизы по-прежнему дружны с Алтын-ханом. Это огорчает Сенге-тайшу, как и поездка Иренека в ставку Лопсана. Если так пойдет дальше, киргизы никогда не найдут сочувствия и защиты у черных калмыков. Иренек не должен платить дань Алтын-хану ни скотом, ни соболями. Пусть Алтын-хан на Упсе ест своих коней. — Но он возьмет дань силой! — Если вы позовете, Сенге-тайша услышит. Иренек привскочил. Ему обещалась поддержка, которой он не получил у Алтын-хана. Слова джунгарина заронили в сердце надежду, что Иренек может еще окрепнуть, стать во главе сильной Киргизской орды, нужны только время и решительность Сенге-тайши. Лишь на утренней заре, когда лилово светилось чистое небо и ветер шумел вершинами сосен, Иренек и Конкоша вернулись к своему костру. Дага-батор не спал. Ему, обеспокоенному долгим отсутствием начального князя, было не до сна. 24 Герасим Никитин ждал смены на воеводстве. Хотелось ускорить сдачу города воеводе, который будет послан царем на его, Герасимово, место. Победа Елисея Тюменцева на Иштыюле помогла оправдать перед Москвой многие воеводские промашки. Теперь с Саянского камня снова спустился коварный Алтын-хан, от него ждать добра было нечего. В ближайшие недели и месяцы могло случиться бог знает что, а за всякий промах русских в ответе он, воевода. Не радовали Герасима и внутренние дела острога. Правда, Матвейко уехал, его удалось кое-как задобрить, и Васька Еремеев по-прежнему стоял у государевой ясачной казны. Однако город бурлил, смутьяны не унимались, обиженный на воеводу Родион подбивал ясачных и служилых людей писать челобитную царю о его, Герасимовых, проделках. И тот же Родион дал большую поблажку сыну боярскому Ивашке. Стычки воеводы с Ивашкой переросли в лютую вражду. Герасим обвинил киргиза в измене, послал челобитную в Москву и теперь ждал государевой грамотки о сыске. Воевода хотел, чтобы сыск об Ивашкином проступке начался в его, Герасимовом, присутствии, а то мало ли что станут говорить люди заглазно. И еще воевода смекнул, что может иметь немалую выгоду для себя от аманатов Итполы и Арыкпая. Их улусы щедро наделят воеводу соболями и бобрами, если он дарует князцам желанную волю. Нужно лишь заранее договориться с Итполой о цене, как это было в свое время с тубинцем Бурчаном. Задумывая этот обмен, Герасим допускал, что торг станет известен Москве. Всполошатся в Сибирском приказе, отпишут грамотку. А он, воевода, ответит, что сделал то во благо Красному Яру, потому как служилых людей не в достатке, Енисейск и Томск не шлют подкрепления, Алтын же подошел чуть ли не к городским воротам. Попробуй не выдать аманатов — все потеряешь. И найдет Москва резон в Герасимовом ответе и никакого сыска о нем делать не станет. В аманатской избе устоялась духота. Воняло людским потом и квашеной капустой. Зеленые мухи роились над лавками, на которых в полутьме сидели и лежали аманаты. Лица князцов были бледны и скорбны, в глазах дремала смертная тоска. Воевода с порога косо приглядывался к инородцам, искал среди них Итполу. А тот спрятался за глыбу печи, сидел там и помалкивал. Герасим подошел к нему, взял за руку и вывел на соборную площадь. Хлебнув свежего ветерка с Енисея, Итпола сразу задохнулся, сделался хворым. Его замутило и забросало по сторонам. И если бы воевода вовремя не подставил Итполе свое плечо, князец рухнул бы наземь как подкошенный. Слаб стал после двухлетней отсидки и малоразговорчив. Чтобы с Итполою не сделалось на улице еще какого худа, воевода затащил его в приказную избу. Ваське велел выйти да послать сюда сенную девку с холодным квасом да пряниками, да с паровой осетриной. Надо было сперва попробовать задобрить непокладистого князца, смягчить его загрубелое сердце. Итпола, не отрываясь, выпил кринку кваса, затем съел пряники, а тарель с осетриной решительно отставил. Герасим усмехнулся: худой доброго не ест, нет у князца соображения, что пренебрег воистину царским блюдом. В окна залетели с реки разухабистые голоса, послышался протяжный скрип уключин. Это отчаливал карбас, плывущий в Лодейки на правый берег Енисея. Воевода посмотрел вслед карбасу, перекрестился: — Годков сорок тому Архип Акинфов повелел удавить на острожной стене всех тубинских да киргизских аманатов, а было их восемь душ. Авось слышал про то, князец? — Слышал, слышал, — слабо заговорил Итпола. — А знаешь ли ты, что Еренячко бешеным волком кинулся на острожки? — Знаю, — подтвердил Итпола. — То и ладно, — сказал воевода, останавливаясь перед князцом. — Сам-то ты как? Страшишься ли смерти? — Аха, — откровенно признался князец. — Я тоже терзаюсь страхом, про себя думаючи, как ты удавлен будешь. — Зачем давить? — недоумевал Итпола. — Чтобы с боем не пришли за тобой киргизы. Ну как в напуск ударятся? — Зачем давить? Мой улус даст тебе соболей. Воевода повалял бороду в кулаке и разом отбросил руки себе за спину: — Худо живешь, князец, во смраде и нечисти всякой… — Худо. Половицы под Герасимом пропели к окну и назад. Воевода обдумывал, как подойти к самому важному, чтоб затея не сорвалась ни в коем случае и все было шито-крыто. — Довольно морить вас в темнице. Возьму-ко на душу грех и выпущу тебя с Арыкпайкой на волю. Катись-ко куда хочешь да благодари Господа Бога. — Аха, — повеселел, заерзал на лавке Итпола. — Вот и назови сам цену. — Какую цену? — А такую, что мне бобров, соболей давай. — Нету бобров, — заупрямился Итпола. — Соболей тоже нету. — Найдешь, коли туго придется! — Нету! — с явным озлоблением отрезал князец. Итпола не жадничал. Улус нашел бы соболей выкупить князца, главу целого рода. Однако Итпола, зная вероломство Герасима, нисколько не верил воеводе. В замышленном воеводой деле он увидел ловушку для себя. Герасим тайно, из рук в руки, получит мягкую рухлядь и даже отпустит аманатов, но уйти далеко князцам не даст. Их или перехватят в пути и опять водворят в острог, или перестреляют, как рябчиков. Мол, побиты при побеге и взыскивать не с кого. — Скотом плати! — нетерпеливо сказал воевода. — Нету! — поднялся, чтобы уйти, Итпола. — Помрешь ведь аманатом! — Помру, однако, — вздохнул князец. — Бурчан по степи на коне скачет, араку пьет. Благодать-то в степи какая! Итпола не согласился на тайный выкуп. Тогда воевода принялся за Арыкпая, этот оказался податливее, сошлись на цене в полтора сорока соболей. И впридачу воевода выговорил серого иноходца калмыцкой породы, на котором ездила старшая Арыкпаева жена. Все было на мази, но уже к вечеру того же дня Арыкпай попросил сторожа аманатской избы позвать воеводу. Встревоженный Герасим явился. Не поднимаясь с лавки, Арыкпай бросил: — На волю не пойду! Воевода в ярости вскинул над головой кулаки: — У, бес чумазый! — собрал губы трубкой и плюнул в лицо Арыкпаю.