Когда Ивашко стремился в Сибирь, ему казалось, что нет ничего проще, как склонить затевающих смуты инородцев на сторону Белого царя, уже объединившего с Москвою многие народы. Разве может небольшое племя киргизов противостоять неисчислимой и отважной силе русских? Киргизам уже никак нельзя воевать, их поголовно истребят в той жестокой войне, на которую подталкивают их Алтын-хан и джунгары. Киргизы должны жить в мире с русским царем. Но если их улусы будут исправно платить ему ясак, что тогда останется самим князцам? А монголы хотят и впредь получать свою долю дани. Каждый рассчитывает поживиться за счет другого. Вот и Иренек, зачем он пришел под Канск? Тубинцы откочевали сюда, чтобы грабить своих кыштымов, Иренек вернул Тубинских князцов под свою власть, надеясь иметь от них свою выгоду в походах, которые он затевает. А русские воюют с киргизами и тубинцами, потому что и те и другие разоряют мирные ясачные улусы. Русские идут к ясачным с береженьем и лаской. Однако так ли бывает всегда? Якунко Торгашин, сборщик ясака, тот, верно, не ожесточал инородцев, брал с них лишь положенное. А Герасим Никитин и Васька Еремеев заботились не только о царевом достатке, больше себе набивали сундуки мягкой рухлядью да всяким другим товаром. Шанда не побежал бы назад к киргизам, если бы Никитин не замучил его постоянными поборами. Итполу и Арыкпая воевода до сих пор в аманатах держит, потому что их улусы ему без счета соболей возят. «И киргизские князцы, и Герасим — они не поступятся собственной выгодой, потому и идет война. И я ничего не могу поделать», — разочарованно думал Ивашко, вспоминая воинский поход в Киргизскую степь. Вот и честно служит он государю, а жалко будет ему, если побьют улусных людей, и сейчас Ивашко доволен сверх всякой меры, что киргизы бежали от Родионовой пешей сотни, что в степи не пролилась напрасная кровь. Он радовался и думал: а не в этой ли радости была его прямая измена? Нет, однако, Москва не велела обижать инородцев. И если Иренек пошел в набег, то за это надо требовать выдачи Иренека, чтобы его наказать. Но у кого требовать? Может, у Алтын-хана, который наповадился приходить к киргизам разбоем, или у джунгар? Но они ни за что не выдадут Иренека. Если он решился грабить русский острог, то надеется на чью-то защиту. Герасиму Никитину, как и Иренеку, хотелось бы силою взять то, чего не удается получить по добру. Вот и выходит, что виноваты они, а не Ивашко, на которого воевода объявил государево дело. Но до Москвы далеко, и не вдруг-то поверят там безвестному киргизу Ивашке. Вот и прислала Москва Матвейку для сыска, а что он сыскал? Бражничает с воеводским Константинкой и слушать не хочет про Васькины проделки. «И все-таки поеду в город к Матвейке», — решил Ивашко. Матвейку он нашел на торгу — день был воскресный, — утащил в тальник на берег Качи, чтоб поговорить без свидетелей. Они облюбовали лужайку, прилегли на траву. Ивашко заговорил: — Ты — сын боярский, я — сын боярский. Все тебе расскажу — защити от воеводы. Матвейко задумчиво покусал сочную травинку, сплюнул: — Я тебе не защитник. И все ж по секрету он сообщил Ивашке, что воевода расспрашивает пеших казаков о мытарствах в Киргизской степи и сочиняет навет на него, Ивашку. Куда пошлет навет — один бог знает, но скорее всего, в Сибирский приказ. Ивашко поспешил к Родиону. У атамана в избе гулянка, накурено — дым коромыслом. Пришли мириться братья Потылицыны, все четверо сидели за столом в ряд напротив Родиона и нещадно хлестали водку. Они обрадовались Ивашкину приходу, усадили его рядом с хозяином, налили чару — пей. Ивашко говорил им, что заглянул к Родиону по неотложной нужде, что разговор предстоит обстоятельный — ничего не помогло, чуть ли не силой вылили водку Ивашке в рот. — И-эх, киргиз! — Ульянко обнял его за плечи. — Пошто ты измену творишь, а? Он был пьян, Ульянко Потылицын. Старший из братьев, Мишутка, понял это, прицыкнул на него и мирно сказал Ивашке: — Дурной он от роду. Родион ухватил Ульянку за воротник кафтана и притянул к себе: — Рожа ты, рожа! А кака рожа — сам знаешь… Ивашко так и не перемолвился с атаманом ни единым словом. Потылицыны захороводились, сошлись во дворе на кулачки. Родион, любивший подраться, воодушевился, заторопился к ним. — Пойду-ко, — вслух подумал Ивашко. — Гух! Гух! Гух! — донеслись вздохи соборного колокола. Похоже, что воевода опять звал на смотр. До Малого острога отсюда было близко, у приказной избы Ивашко появился в числе первых. Казаки доверительно сказали ему последнюю новость: — Гонец из Канска. Киргизы Удинский острог разорили. Потому и сполох. Собрав служилых людей, воевода пока что не стал говорить с ними. Прежде он ушел на совет с детьми боярскими и атаманами. Когда Ивашко поднялся в горницу приказной избы, Герасим уже допытывался у Родиона: — Как успели они до Удинского добраться? — Не пойму, отец-воевода, — отвечал хмельной атаман, что-то усиленно соображая. — Это не те киргизы, — убежденно сказал Ивашко. Воевода зыркнул на него, помял в кулаке бороду: — Откуда ты проведал, сын боярский? — Оно так, — просветлел Родион. — И киргизы не бились с нами из-за малого их числа. Пошли-ко снова меня в степь, отец-воевода, теперь я перехвачу их и побью насмерть! Воевода согласился с атаманом: нужно идти на переем. Киргизы, пограбившие Удинский острог, еще не успели вернуться в степь, казаки встретят их на переправе через Енисей, и там-то быть большой битве. На судах вверх по реке отправлялась сотня пеших казаков Елисея Тюменцева. 22 Быстро воодушевлявшийся Иренек радовался победе, словно ребенок. В его положении начального князя, наверное, подобало бы вести себя степенно, а он, как угорелый, с утра носился на своем аргамаке, объезжая стойбище отряда и стараясь постоянно быть на виду у воинов. А те приветствовали его восторженными выкриками, отдавая дань неутомимости и смелости Иренека, и это ему льстило. Переправа через Енисей была закончена. В родную степь киргизы пригнали триста коней, взятых у братских людей и казаков Удинского острога. К седлам были приторочены торсуки с порохом, свинцом, ядрами, панцирями, захваченными в Удинске. При Иренеке находилась и денежная казна того же острога. На эти деньги начальный князь надеялся выкупить у красноярского воеводы князцов Итполу, Арыкпая и прочих аманатов. Однако можно было устроить с воеводою и мену: под неусыпною стражей у Иренека содержалось десять русских полоняников. Иренек весьма дорожил своей военной добычей. Помня о близости Красного Яра к своему временному стойбищу, он приказал воинам не спать ночью, жечь костры, выслал дозоры во все концы степи и в тайгу. И ночь прошла тихо, без тревог. Теперь, подложив под головы седла, воины устраивались отдыхать, днем предстояло бодрствовать только личной охране начального князя да дозорам, что маячили на лесистых гривах вокруг стойбища. Наутро Иренек покидал это место, продолжая путь к Божьему озеру, к Июсам, надеясь не сегодня, так завтра встретить гонцов князца Абалака. Просторная юрта Иренека с копьем, воткнутым в землю у входа, стояла в самом центре военного лагеря. Начальный князь передал аргамака подскочившему Маганаху, который после возвращения Шанды в степь стал одним из телохранителей Иренека. Иренек стремительно вошел в юрту, привстал на носки и огляделся. Ему нравилась немудреная внутренность походного жилья. Пол был устлан чепраками и попонами, на решетке висели ножи и сабли, пистоль и новый, купленный у монголов панцирь. Утреннее солнце, заглянувшее в юрту, тронуло крытые серебром доспехи, разноцветные искры рассыпались с них по всей юрте. Довольный Иренек вобрал в плечи короткую толстую шею и улыбнулся. Он улыбался наступавшему дню и бесконечно дорогой ему Киргизской земле, которая нетерпеливо ждала его. И вот он пришел, победитель русских острогов, гроза русских и братских людей. О великий Номча, ты, который после своей смерти стал добрым духом киргизов, разве не об этом мечтал, посылая свои отряды под Томск, разве не эти опустошительные набеги завещал ты Ишею и Иренеку? Кочебай прятался от русских в таежных туманах на Ое-реке. Отчего он не попробовал свою силу и ловкость в поединках с казаками? Кочебай убивал их не в бою, а в своем стойбище, когда безоружных приводили их к нему. Мало в том славы, Кочебай. Или ты, породивший Иренека. Тебя звали Ишей, но ты носил прозвище Мерген, что по-монгольски означает стрелок, кого застрелил ты из своего лука, из своей пищали? Или твои каленые стрелы не были опушены перьями князя неба? Ветры с разных краев земли закружили тебе белую голову, князь Ишей, и она перестала быть мудрой. Ты искал спасения в мире с русскими и не нашел его. Какой же ты властелин орды, когда не имел сколько-нибудь подобающего князю панциря или доброй сабли! Поглядел бы ты сейчас на мою юрту — что есть у меня! Иренек кинулся на землю, перевернулся на спину и так некоторое время лежал неподвижно, раскинув жилистые руки и прислушиваясь, как в степи тонко скрипят кузнечики, как совсем рядом переговариваются праздные сороки да поет звонкоструйная речка Иштыюл. И вспомнились Иренеку его сыновья — как они будут гордиться своим отцом! — захотелось повозиться с ними, потаскать их за длинные рукава чапанов. Уж и сильных сынов родила ему жена Чошка, храбрецов родила! Любил Иренек детей, в суровом сердце он находил для них нежность. В юрту вошел Маганах, подождал, когда Иренек распахнет глаза. — Князь Иженей говорить просится. Иренек приказал ввести слепого. В походе Иженей был обузою для киргизского войска, за стариком нужно было постоянно следить, чтобы лошадь не занесла его куда-нибудь в бурелом, не скинула в пропасть, чтобы пуля не зацепила его в перестрелке и русские не захватили князца в полон. Но Иренек не жалел, что взял Иженея в поход, — воинские победы освящались присутствием старейшего в степи князца. Иженей, словно споткнувшись, остановился у порога, подождал, когда Маганах покинет юрту, и глухо спросил: — Ты один, Иренек? — Один. — Дай мне свою руку, посади меня на мое место. Иренек поспешил к слепому, с подобающей почтительностью провел его в глубину юрты, крикнул, чтобы им поскорее подали кумыс. Сделав большой глоток из черненой серебряной чашки и тщательно вытерев ладошкой морщинистые губы, Иженей поставил свою чашку перед собою на земляной пол и сказал: — Мои сыновья, взятые Алтын-ханом в аманаты, разве они достойны входить в твою юрту и разговаривать с тобою, возвеличившим древний род киргизов? Разве есть справедливость в том, что я сижу рядом с тобою, а не стелюсь пылью у твоих ног?.. — Не только уважение к твоим годам, Иженей, владеет мною, а твоя нескончаемая мудрость, которой завидуют во всех известных и неизвестных нам землях. — Ты добыл большую победу, Иренек. За нее тебя всегда будут прославлять потомки. Но, выискивая себе новую славу, не отдавай завоеванного. Победу удержать трудно, все равно, что текущую между пальцев воду! — Или что услышал от кого, мудрый Иженей? — насторожился Иренек. — Я слеп, но я слышу мягкие шаги идущих за тобой казаков, пусть треснут копыта их коней! Я чувствую запах русской кости… — Это пахнут казаки, взятые мною в полон, — успокоил слепого Иренек. — Может, убить их или живыми закопать в землю? — Не убивай. Но уходи отсюда поскорее! Уходи сейчас же! Безотчетная тревога, поселившаяся в чутком сердце Иженея, не могла не передаться Иренеку, и он, выведя старого князя из своей юрты, невольно бросил взгляд на дозоры, что по-прежнему маячили на ближних гривах. Все было спокойно. Мирно пощипывали траву табуны коней. Приплясывая на ветках, в березняке стрекотали сороки. — Ложись спать, о мудрый Иженей, — посоветовал Иренек. — Помни мои слова, умножающий славу киргизов. — Хорошо, я не забуду их. Иренек закинул повод коню на шею, легко прыгнул в седло и зарысил вдоль Иштыюла. Он еще раз объехал табуны и стойбища и окончательно успокоился. Ему тоже нужно было отдохнуть — предстояла бессонная ночь, а завтра снова в путь. Едва Иренек отогнал от себя надоедливые думы и задремал, снаружи юрты затрещали выстрелы. В распахнутую дверь влетела пуля, она звонко черканула по доспехам. Следом прожужжала другая пуля, и дикий, нарастающий вой многих голосов потряс долину. Левой рукой Иренек вытащил из ножен бухарскую саблю, что висела на решетке, правой ухватил пистоль и, пригибаясь, выскочил из юрты. В каких-нибудь пятидесяти шагах он увидел залегшую цепь русских, а рядом с собою растерянных воинов.