Ишей первым подъехал к пышному каравану княгини, потому что был почти втрое ближе к нему, чем Иренек с улусными парнями. Не сходя с разомлевшего от жары коня, он кивком сдержанно поприветствовал почтенную Абакай: — Да будет жизнь твоя вечной, мудрейшая княгиня! Она коротко взглянула на него колючими подслеповатыми глазами и ответила по-монгольски: — Минду. Здравствуй. Ее маленькое лицо было так же серо, пепельно и так же смято, как ее заношенный древний халат, слегка припорошенный степной пылью. В этой низенькой, злой и сухой старухе вряд ли кто теперь смог бы узнать родную сестру могущественного правителя Джунгарии Хара-хулы, некогда красивую, отменно умную и гордую. Нет, ничего уже не осталось у нее от прежнего, разве что змеиная хитрость еще жила в ней, и Абакай часто, может быть, даже слишком часто, пускала ее в ход. Родовитую бабку сопровождали в поездке отважные и честолюбивые внуки. Приметив в степи стремительно приближающийся столб пыли, они с пронзительными криками пустили коней вскачь и через каких-нибудь полверсты встретились в ковылях с Иренеком, лихо осадив взмыленных степных скакунов. Табун, из-под ладони следивший за этой бешеной скачкой, нетерпеливо ерзал в скрипучем седле и, гордясь племянниками, посмеивался в редкие, узкой подковкой усы: — Они пройдут там, где никто не может пройти, и их лошади проскачут там, где ни одна лошадь не может проскакать. Травы пахли жарко и пряно. А от реки наносило свежестью проточной воды и прибрежного тальника. И всадники невольно прижимали коней к извилистому, местами размытому берегу. Хозяин улуса, как и полагалось, сразу заговорил с Табуном о скоте, о предстоящих перекочевках. Щурясь на палящее солнце, Табун поправил притороченную к седлу длинноствольную пищаль и неторопливо, как бы взвешивая слова, ответил: — Наделенный светлым умом знает, откуда берутся реки и как растут седовласые ковыли. Но даже он вряд ли скажет, где зимует добрый бог Кудай и куда надо кочевать, чтобы быть поближе к нему. — Кудай разыщет того, кто ему нужен, на Кудая работает тысяча духов, — твердо сказал Ишей, пальцами поглаживая жидкий клочок бороды. Улус захлопотал. В приречной, уходящей к далеким горам равнине лилово задымили кизячные костры. Забегали у юрт голые шустрые ребятишки, запрыгали, играя с ними, мохнатые волкодавы. В ковылях там и сям паслись на приколах резвые, с атласной шерстью жеребята, неподалеку от них, то и дело вскидывая головы и озираясь, щипали траву дойные кобылы. Из ближнего распадка слышалось разноголосое протяжное блеяние овец. Разводя тонкими руками, Ишей с удовольствием показывал Табуну свой скот. Караван дружной, галдящей толпою встретили услужливые, ловкие парни. Они помогли гостям спешиться, тут же по соседству с юртой Ишея принялись ставить гостевую юрту княгине. А пока Абакай, почтительно поддерживая под локоть, увела к себе молодая жена Иренека, синеглазая и круглоскулая любимица улуса, дальняя родственница старой княгини. С дороги мужчины, крякая и посмеиваясь, выпили густого холодного кумыса. В ожидании, когда чабаны зарежут, разделают и сварят пойманных в отаре жирных баранов, Ишей и Табун пошли по улусу искать уединения. А Иренек и прибывшие в улус парни тем временем состязались в сабельном бое да в стрельбе из луков по горелой, привезенной на дрова коряге. В степи слух идет впереди человека. О поездке Абакай к Ишею тотчас узнали князья, кочевавшие в просторных долинах двух Июсов. К вечеру, будто ненароком, сюда приехал скорый на сборы тучный телом князец Бехтен со своей родней, появился старший сын Ишея Айкан, улус которого стоял в низине, у самых камышей пресного озера Балыклыкуль, и племянник начального князя Итпола. И когда все насытились вареной бараниной и уже собрались спать, прискакал непременный в советах князец Сенчикей с сыном Шандой, они кочевали подальше других — по ручью Тарча. Ночью в ущелье сердито ходил гром, а утро выдалось туманное, теплое. После крепкой араки гости спали сладко и долго. Старый Ишей успел верхом обернуться на родовые пастбища в суходольном степном урочище, а никто из гостей еще не пробудился. Клочкастый туман понемногу, слой за слоем, сполз в лога и рассеялся, под разлитым по степи солнцем ослепительно засветились кипучие речные плесы. Радуясь нахлынувшему с юга теплу и обильному свету, Ишей чмокал поблекшими губами и расчесывал редкозубым костяным гребнем длинную гриву своего звездолобого любимца. Конь довольно поматывал смышленой мордой, махал метелкой хвоста, отгоняя надоедливых слепней. Одного, уже набухшего кровью, слепня Ишей поймал на крутой шее скакуна и раздавил на ладони с хрустом. К отцу стремительно подошел короткошеий, со шрамом меж бровей — след конского копыта — Иренек, пытливым взглядом нацелился в заплывшие на мясистом лице глаза. — Сердцу сна не дал, бедрам покоя не дал. Ишей, не повернувшись ни грузным одрябшим телом, ни головой и даже не взглянув на любимого сына, ответил: — Засоня и во сне спит. Разве у меня нет забот? — Правящий всем народом, узнал ли, зачем приехали гости? — Торопливая муха попадает в молоко, — недовольно сказал Ишей. Его явно раздражало сейчас, что Иренек так непочтительно вмешивался в отцовские, требующие выдержки и мудрости дела. Ишей тоже понимал: неспроста приехала к нему княгиня Абакай. Но не нужно подталкивать разговор и торопить события, придет время, и княгиня сама попросит Ишеева совета и выложит все до конца. И совсем не случайно в числе первых, почти следом за Абакай, примчался алтырский князь Бехтен со всем своим хитрым и лукавым потомством. Завистливый Бехтен почему-то всегда опаздывал к битве, зато поспевал к дележу добычи. Он не раз норовил вырвать у Ишея начальную власть над Киргизской землей, для того и заигрывал с Ишеевыми супротивниками и женился в джунгарах на родной племяннице княгини Абакай. Он совсем стал черным калмыком: на нем и шапка калмыцкая, с острым колпаком и шариком, и сапоги калмыцкие, с широкими голенищами, и моления он соблюдает калмыцкие. Все выяснилось только к вечеру, когда по горло насытившиеся бараниной гости, постанывая от тяжелой, обильной пищи и довольно рыгая, сидели на коврах и мягких кошмах в прохладной тени у белой юрты Ишея. Завела разговор не сама Абакай, — не в ее привычке было говорить раньше других — ее сын, плосколицый, клещеногий полукалмык-полукиргиз Табун, гордый родством с джунгарами. Ухватив себя за чахлый клочок начинающей седеть бороды, сказал: — Мы все еще выбираем, с кем жить. А на самом деле у нас давно уже нет выбора. Киргизы не станут кыштымами у поганой русской кости, русские — не родственное нам племя. — Чатские мурзы давно перешли на службу к русским, — глядя на Табуна в упор, возразил молодой рассудительный Итпола. — И если казаки защитят нас от Алтын-хана… — Дырявая кошма дождь пропускает, от слабого не жди защиты, — не сдавался Табун, подвигая под себя подушку и кося глаза на других князцов в ожидании поддержки. — Белый царь может послать в нашу землю неисчислимое войско с огненным боем, — осторожно вставил в разговор Айкан, который до этого сидел в стороне и ни с кем не проронил ни слова. — Откуда он возьмет здесь столько войска? — настороженно вскинул ушастую голову Бехтен, расстегивая глубоко врезавшийся в живот широкий пояс наборного серебра. Ишей словно ждал утробного густого голоса Бехтена, тут же решительно, как это он умел иногда делать, а иначе какой бы он был начальный князь, оборвал вспыхнувший спор: — Верблюд тальник объедает — коза удивляется, коза на скалу лезет — верблюд диву дается. Пусть говорит Табун. Но Табун уже увидел оловянные глаза матери. Она хотела сказать свое слово. Узкоплечая, маленькая, она заговорила неясно, словно во сне, судорожно открывая ссохшийся, беззубый рот: — Разве я приехала без важной вести? Богатур прислал ко мне своих людей. Могущественный правитель Джунгарии много прослышал о злых замыслах халхасцев, завистливых потомков Чингиза. И о том, что русские готовятся к военному походу в Киргизскую землю. Богатур старается защитить наш народ, зовет нас к себе, в Великую степь, со всеми нашими аймаками и улусами. Зовет нас и несравненная княгиня, старшая и любимая жена контайши, киргизка. Слушая Абакай, некоторые из князцов кисло морщились, невольно подумывая, что больше всего хочется этого дальнего и страшного переселения ей самой, так коротка, заранее продумана была ее не очень внятная речь. Впрочем, и в прошлые годы княгиня не раз вот так же вдруг заговаривала об уходе в джунгары, даже в те сравнительно мирные времена, когда был жив мудрейший из князей, доблестный ее муж. У Абакай вдруг заплясали костлявые руки, она зашлась в хриплом кашле и внезапно умолкла, словно подавясь собственным языком. Годами терзавшие княгиню мысли подхватил и продолжил все понимающий и неуступчивый в межродовых спорах Табун: — Прежде мы развоюем русские остроги, как уже не раз делали это. — Развоюем! — раздувая ноздри, нетерпеливо выкрикнул Иренек. Отец в упор, с молчаливым осуждением посмотрел в дикое, ястребиное лицо Иренека. Эти молодые князья почему-то становятся все более неучтивыми, они явно нарушают освященный веками обычай народа: говорят старшие — младшие слушают. — Свою землю и скотина знает, — стремясь не обратить на себя внимание, негромко проговорил Итпола. Но Ишей услышал его, Ишей подумал, что и этот грязной кошмой затыкает светлый источник мудрости, хотя Итпола — достаточно рассудительный и совсем не глупый человек, который со временем может стать влиятельным в степи князем. Известно, что хороший конь в жеребенке виден, но лучше, когда жеребенок не рвется до поры в драку со взрослыми лошадьми, его могут просто убить или покалечить. — Если бы между нами был славный Иженей, он сказал бы свое разумное слово, — все еще надеясь на поддержку других князцов, наступал неукротимый Табун. Неподвижное лицо Ишея не выражало никаких чувств. Ишей прекрасно понимал, куда клонит достойный сын старой Абакай. Князь езерского аймака, Иженей тоже состоял в близком родстве с джунгарским контайшой. Но увести целый народ на чужбину не так просто, если даже совет князей и решится на это. Как бы трудно ни приходилось киргизам, Ишей всегда был против ухода в Джунгарию. Итпола высказал сейчас его, Ишеевы, мысли, он правильно сказал о родной земле. Человеку поменять землю — даже на коня поменять боевого — это совсем-совсем невозможно. Только своя земля досыта кормит и согревает человека, своя земля дает человеку силу! Рыча и повизгивая, остервенелым клубком бросилась в степь разномастная собачья свора. Разговор внезапно смолк, князцы невольно повернули головы в сторону реки, из которой, поторапливая бегунца, выезжал на крутой травянистый берег всадник. С коня и человека ручьем стекала вода: видно, плыли, а брод-то совсем рядом, чуть пониже. — Я узнаю, что нужно этому гостю, он с важной вестью — спешит, — поднимаясь, предупредительно сказал Айкан, крупноголовый, плечистый старший сын Ишея. Яростно отбиваясь плетью от наседавших со всех сторон злых улусных собак, спешный верховой, а им был золотушный парнишка лет двенадцати, пролетел мимо выскочившего ему навстречу Айкана и остановил разгоряченного, рвавшего поводья коня перед Ишеем, едва не стоптав самого начального князя. Ишей при этом даже не попытался вскочить на ноги, не шелохнулся. — Разве можно так скакать! Ты запалишь бегуна, — слегка пожурил он парнишку, заметно оробевшего перед многими богато одетыми стариками и князьями. — Меня послал Мунгат. Русские пришли за ясаком. Мунгат спрашивает, что делать. Ишей чуть приоткрытыми подслеповатыми глазами поискал Айкана в толпе сбежавшейся со всего улуса молодежи, но старший сын в это время стоял за спиной отца, и Ишей не увидел его. Тогда беспокойный взгляд начального князя остановился на игравшем плетью Иренеке: — Скажи русским, что Мунгат — природный наш кыштым, нам он и платит ясак. — Я поеду с тобой! — крикнул Иренеку Итпола, который любил выполнять важные поручения старших. Ишей кивком большой седой головы одобрил предложение готового услужить Итполы. Так будет лучше: Иренек слишком горяч, он как пламя костра, жадно пожирающего подсохший камыш, а этот сдержан, деловит и расчетлив, он не станет озлоблять казаков без нужды. Когда молодые князья, выказывая свою ловкость, мигом оседлали коней и на крупной рыси скрылись за прибрежными кустами тальника, прислуживающие на пиршестве парни подали гостям огромные, из овечьих шкур, бурдюки с крепким кумысом, деревянные чаши пошли по кругу. Отхлебывая маленькими глотками холодный шипучий кумыс, Ишей сладко думал о том, что хорошо бы теперь отрешиться от всех забот, лечь в тени юрты и уснуть, как уже спала, утопая в мягких коврах и подушках, старая, немощная Абакай. Она спала безмятежно, щекою припав к литому плечу своего обожаемого внука Абалака. Но раззадоренные спором князья ждали Ишеева окончательного слова, он должен был говорить. — Одно солнце на небе, одна родина на земле. А быть нам за джунгарским контайшой по-прежнему, — голосом, в котором слышалась затаенная боль и обида, сказал начальный князь. Улус качинца Мунгата, как жеребенок к матке, припал к пологому правому берегу Белого Июса у подножия безлесной горы, где на заливаемом полой водою пастбище шелково зеленела неширокая полоса сочного разнотравья. Здесь паслись пестрые с тяжелыми курдюками овцы, а косяки гнедых коней ходили на каменистых склонах холмов, выгоревших еще в начале лета. Откочевав сюда, Мунгат сперва поставил свою белую юрту несколько в стороне от других юрт улуса, но вдруг обнаружилось, что в дымник его юрты по ночам лазали злые духи. Мунгат сам видел их и тогда позвал знаменитого на всю степь длиннокосого шамана Айдыра, чтобы тот помог избавиться от надоедливых худых гостей. Айдыр камлал в юрте до изнеможения, три дня и три ночи по-своему говорил с упрямыми духами, съел за это время целого барана, и духи согласились, наконец, не ходить к Мунгату, если качинец поставит юрту посреди улуса. Мунгат, рябой, потный, в холщовой рубашке распояской, потчевал русских. Тонкая кошма, прикрывавшая деревянную решетку юрты, была внизу подобрана, и пряный ветер рыскал по жилью, оглаживая бородатые лица казаков, сосредоточенно цедивших крепкую араку. Рядом в очаге сине дымились смолистые головни, и к ним, не в силах их достать, тянул пухлые ручонки годовалый Мунгатов сын, толстой узловатой веревкой привязанный за потрескавшуюся от грязи ногу к решетке остова юрты. Наблюдая за тщетными стараниями сынишки, изрядно подвыпивший Мунгат покачивал косматой головой и подрагивал от сиплого смеха: не так ли тянутся к Киргизской земле русские, да держат их на аркане что сами киргизы, что Алтын-хан и джунгарский контайша. Чернобородый с обветренным лицом казак конной сотни Якунко Торгашин, посланный воеводою в степь за ясаком, не знал, почему хитро смеется Мунгат, и, одернув кафтан, с плохо скрываемой тревогой спросил: — Куда отослал гонца? — К Ишею-киргизу. Скажет Ишей платить ясак — возьмешь свое, не скажет — ничего не возьмешь. — Пошто не возьму, коли ты есть, перво дело, государев ясачный человек? Пошто царю-батюшке не прямишь? — набросился на него Якунко, которому не понравилась изменная Мунгатова речь. Когда Якунко сердился, то говорил он слова как бы с разбега: сначала медленно, а кончал споро, единым духом. — С Красного Яра кочевал, теперь я не батюшкин, не государев, — утирая рукавом рубахи потное лицо и все еще посмеиваясь, говорил Мунгат. — Ты в книгах записан, и твой Ишей-киргиз нам не указ. А не то — возьмем ясак силой. — Возьмем, — высасывая мозговую кость, подтвердил спутник Торгашина, тощий, болезненный на вид казак Тимошко Лалетин. До сих пор он хмуро молчал, лишь иногда косясь на побитое оспой лицо Мунгата да на добрую саблю калмыцкой работы, висевшую на решетке юрты за спиной у хозяина. — Ну а ежели Ишей позволит, сколь дашь соболей? — испытующе щурился Якунко, загребая в кулак бороду. Мунгат, закинув лохматую голову, выплеснул в рот чашку араки, смачно облизал лоснящиеся от жира пухлые губы и вылил остатки вина добрым духам в кострище. Головни недовольно зашипели, качинец вскочил на кривые в легких сапожках ноги и ошалело, волчком, закружился по юрте, прыгая через костер, через натянутую сыном веревку. И вдруг остановился, захлопал себя ладонями по бабьим бедрам, приговаривая: — Соболя нету, ясака совсем нету.