— Смилуйся, отец-воевода, напиши, — Злобин, кланяясь, спиной отступил к двери. Когда атаман вышел, Михайло Федорович в задумчивости вздохнул и пухлой ладошкой стукнул по столу: — На сей день забот довольно. Васька вскинул спутанную бороду — будто того и ждал. Он спешно собрал исписанные листы бумаги, гусиное перо, песочницу, положил все это в шкатулку резного красного дерева, тонко звякнул постоянно висевшим у него на кушаке ключом: — Пойду-ко к целовальнику нашейную казну сосчитаю. — И то дело, — одобрил воевода. А на пороге, зацепив плечом косяк, уж взметнулся Родион Кольцов, строгие глазищи уставил на Михайлу Федоровича: — Дозорщики сказывают, что киргиз Табун за ясаком приходил, качинцев люто мучил. Воевода, вскинув кулачищи, подскочил к Родиону и крикнул гневно: — Табун? — Сын княгини калмыцкой. Вот уж годов двадцать бунтует супротив нас, многие разбои чинит, — вполголоса подсказал Васька. — Оно так. Чуть не до смерти побил ясачного качинца. Однако дозорщики идут. Дозволь, отец-воевода, позвать их к тебе, — сказал Родион. — Зови, — воевода хмуро обошел стол и в ожидании казаков сел на свое место. Покрякивая с мороза, в съезжую вошли Артюшко и Куземко, увидели воеводу — смолкли. Знать, не прошла даром наука, которую Гридя преподнес им по воеводскому приказу. — Сколь их было, киргизов? — истово глядя на Богородицу, нетерпеливо спросил Скрябин. — Про то нам, отец-воевода, никто слова не молвил, — ответил Артюшко, выступив чуть вперед. — Никто не молвил… — сердито передразнил воевода. — Ну а ежели Табун зло умыслил супротив нас? — Ничо! Родион заслонил Артюшку нывшим от удара плечом: наскребет на свою голову, дурной. Воевода молча уперся лопатой бороды себе в грудь и грозно задвигал бровями. Молчал и Васька, обычно дававший Скрябину какие-то советы. — Разве что идти Табуну наперерез? — вкрадчиво сказал Родион. — Да в аманаты его! — в ярости возгласил воевода, вскакивая, — ан поспеем ли перехватить злодея? — Пошто не перехватить, если послать казаков к Ачинскому острогу. Табун из тайги в те степи выйдет. — Башкаст ты, Родион, хоть и бражник отменный, — отходя от гнева, с похвальбой в голосе протянул Скрябин. — Да кого послать к Ачинску? — То обдумаю, Родион. А пока что посылай за Бабуком Татушевым, толмачом поедет… Про воровской приход Табуна никто разведать не должен, потому как очень уж дерзок князец, и чтобы другим князцам неповадно было заниматься разбоем. Поймаем, посадим в аманаты, — тогда и кликнуть про то не грех, — и к Ваське: — Вот какие они, поминные соболи, про которые ты мне нашептывал. Еще одни такие поминки — и государева казна совсем пуста будет. Пока посыльный ездил за Бабуком, Артюшко и Куземко толклись в холодных сенях приказной избы. Им велено было ждать. А приехал Бабук — казаков снова повели к воеводе. В наказание, что в пограбленном улусе не расспросили толком о Табуне, надумал Скрябин послать их под Ачинск ловить того князца. Впрочем, может быть, совсем и не в наказание: просто поверил Михайло Федорович в отвагу этих двух казаков, что им не в диковинку удалое ратное дело. Завидев Скрябина, Бабук обвис телом, грохнулся на колени: — Здравствуй, бачка! — Князца Табуна видел когда? — Нет, бачка. — Увидишь. Лови киргиза и тащи-ко в острог. — Блоху в портах ловим, бачка, и Табуна поймаем. — Поедешь вот с ними, — воевода пальцем ткнул в грудь Куземке и Артюшке. — Грамотку отпишу, чтоб ачинские казаки помогли вам скрутить князца-изменника. Езжайте, бог с вами. Крупными ошметьями косо повалил снег. Дорога на глазах портилась. Воевода взглянул на непогодь и накрепко наказал: и вечером, и ночью глядеть в оба и ехать безо всяких остановок, чтобы опередить Табуна. 18 На Святки в городе великий крик и звон: — Послы явились! — Уж и подарков привезли от царя мугальского! — Каки-таки поминки — еле ноги унесли. Народ мутными, говорливыми ручейками потек к острогу, чтоб поглазеть на вернувшихся из Киргизской земли казаков, услышать от них самих истинную правду, опасаться ли красноярцам теперь нового воинского прихода монголов. Мужики и женки принарядились, как на праздник, в самое лучшее, что у кого было: из-под шуршащих на ходу шубенок всем напоказ вышитые рубахи да жаркие сарафаны выглядывали, подолами на ветру полоскались: платы цветастые так и бросались встречным в глаза. А больше все-таки шло в острог всякой казацкой рвани. В самом остроге с утра глухо и пусто было — нигде ни души. Одни стрельцы с побелевшими на морозе бердышами, во весь рот позевывая от навалившейся на них скуки, сторожили съезжую избу, да, проводив последних богомольцев с заутрени, соборный поп Димитрий позвякивал железом — вешал замок на церковь, чтоб никто спьяна не вломился в храм Божий и не осквернил матерщинным словом и действом святое место. Послы же все еще были дома. Степанко у порога горницы развязывал попахивающие дегтем и конским потом переметные сумы, доставал из них завернутый в тряпицы заплесневелый табак, доставал осторожно, чтоб не рассыпать бисер в мешочках, и ругался без удержу. Зря провозил товар. С кем поведешь в степи торг, когда битых два месяца безвыходно просидели в одной юрте? Того же Ивашки приходилось ему опасаться: учен и смекалист киргиз, все указы царские ему известны, не ровен час — шепнет про запретный торг воеводе, не рад будешь и соболям. Феклуша захлопотала у печи, наскоро собирая мужу обед, раскудахталась: — Худо без тебя, Степанушко. Одна-одинешенька маялась. Степанко оторвался от дела, недоверчиво повел бровью: — А он? Куземко? — Куземку загнал воевода в бор, все там лес рубили для острожного ставлення. — А новокрещен? — Сено возил с покосов, чтоб монголам на сожженье не оставлять. — Острогу-ка что воевода поставил? — Ни сажени. Бревнами укатали весь берег Качи, а строить не строили. — Растащат теперь бревна. Как есть растащат, — вслух подумал Степанко, проходя под иконы за стол. Феклуша жарко истопила баню, из неплотно прикрытой двери валил пар. Сняла с повети свежий березовый веник, нашла мужу на смену исподники и рубаху. Уж и парился Степанко с дороги, нещадно нахлестывал себя жгучим веником по спине, по бокам. Похлещет да на каленые камни плеснет ковш воды, на камнях зашипит, облаком пыхнет, и Степанко снова лезет на скользкий полок. Когда ж от жары обмирало сердце и перехватывало дух, то, отбросив веник и корытце с водой, стрелою вылетал из бани и, как пес, поскуливая, голышом катался по снегу. А потом, пунцовый и потный, крякая, пил можжевеловое вино и хлебал редьку с ледяным квасом, то и дело обтираясь кончиком петухами расшитого рушника. Хотел послать за Куземкой — праздник все-таки, одному гулять и грешно, и скучно, — да едва заикнулся, как Феклуша, пригорюнясь, сказала: — В Ачинский город послан. На Чалке уехал. — На каком Чалке? — На нашем. Атаман ему, Родионко Кольцов, так приказал. — А кто он мне есть, атаман? Я сам в детях боярских значусь! — загордился Степанко. — Мало что работника от двора оторвали, да еще и коня с ним. — Коня-то и жалко, Степанушко. — Ведаю, кого тебе жальчее. Чего уж там! Может, и дольше ворчал бы хозяин, но в окно заскреблись, забарабанили шумливые казачата, колядовавшие по городу. Просиявшая Феклуша со смехом впустила их во двор и тут же цепочкой провела всю ватажку в избу. Казачата были как на подбор — годков по десяти, в сползших на глаза отцовских шапках, в обтрепанных по подолу полушубках. Один из них, чуть побойчее, подставил хозяйке холщовый мешок, наполовину заполненный вкусными подарками, и орава заскоморошничала, запела тонкими, заливистыми голосами: Кто не даст пирога, То корову за рога, Телку за холку, Быка за хвост На великий пост.