Пробудился он только через сутки. От боли раскалывалась и горела налитая свинцом голова. Старик неподвижно стоял над ним, прислонившись спиной к закопченному столбу юрты, и в упор, немигающе глядел на Маганаха. Парень оторопел, забеспокоился, уж не случилось ли со стариком какой беды. — Алтын-хан взял аманатами «лучших» киргизских князей, — грустно сказал тот. — Он держит их в дырявой и нетопленой юрте. Иренек, сын начального князя, с ними. Услышав знакомое имя Иренека, пастух встрепенулся, сел, до конца стряхнул с себя тяжелый сон. Он сразу же вспомнил встречу с князцом в улусе Мунгата, когда били плетью русских, вспомнил падающего со скалы орла и короткий торг в темном урочище Чолбахус. Куда как заносчив молодой князец Иренек перед простыми улусными мужиками, но Маганах не должен давать в своей доброй ко всем душе места обидам — ему нужно выручить Иренека из позорного плена. Пастух обещал Ишею служить правдой всю жизнь, так разве он может отступить от своего слова? А что сделает один качинец среди многих тысяч вооруженных монголов? — Ты знаешь ли, старик, где та холодная юрта? Старик равнодушно покачал сморщенной маленькой головой: — У монголов много юрт. — Но ты можешь сходить к монголам. — Отчего не сходить, парень? — вопросом ответил старик. — Что еще возьмут у меня монголы? Он ушел, поскрипывая снегом, и вскоре же вернулся. Ему не пришлось долго искать аманатскую юрту. Едва он оказался в монгольском лагере, как у одной ветхой хижины, охраняемой цириком, увидел Иженеева сына Атаяха, уж его-то старик ни с кем не спутает: Атаях ежегодно приезжает к качинцам за соболями. Прячась под обрывистым берегом реки в дырявой, плохо греющей козьей шубе, Маганах, приплясывая и постукивая зубами от мороза, не один день наблюдал за аманатской юртой. Караул у нее менялся не так часто и в одно время, вечерняя смена приходила уже в поздних сумерках, после этой смены лагерь понемногу начинал затихать. Именно вечернее мглистое время и решил Маганах выбрать для того, чтобы освободить князцов. Оставалось ждать буранов, которые приходят в Киргизскую степь внезапно и потом бушуют подолгу на ее скованных льдом просторах. И непогодь как-то с полудня зашарилась легкой поземкой, завилась, потом стало все гуще пробрасывать клочковатый снег, а к вечеру так засвистело и заметелило вокруг, что сразу потемнела и вот уже совсем угасла земля. Буран жалобно постанывал и бесился, носясь по долине, и казалось: то камлает, неистово колотя в огромный белый бубен, страшный шаман, накликающий на людей неисчислимые несчастья. А еще в плаче и реве бурана Маганаху слышались горестные вскрики женщин и детей в разоряемых монголами улусах. Маганах привычно перебрал волосяной аркан, попробовал на растяжку, крепок ли, перекинул через плечо и ушел в стылую, ревущую мглу. Лицо его сразу же ударило и обожгло холодом. И подумалось Маганаху, что это тысячи тонких ледяных игл впиваются в его кожу. Он не был твердо уверен, туда ли идет: не видел нигде ни костров, ни юрт, ни самого неба. И только одно охотничье чутье вскоре вывело его к той, отмеченной загодя, хижине. У ее двери, согнувшись крючком, сидел на карауле припорошенный снегом полузамерзший цирик. Караульный прятал голову у себя в коленях, ее совсем не было видно, и Маганах вначале принял цирика за безголового духа. Караульный не вскрикнул, не полез в драку. Он покорно, как будто это так и надо, дал связать себя по рукам и ногам, очевидно, думая, что тоже имеет дело не с человеком. — Ой, выходите, сородичи! — влетая в обледенелую, ничем не освещенную внутри юрту, в сильном возбуждении крикнул Маганах. — Вы свободны! — Кто ты такой? — Я — пастух Маганах из улуса Мунгата. Я связал цирика, и вы можете бежать отсюда! — Но куда мы пойдем в буран? — послышался чей-то вкрадчивый и даже испуганный голос. — Куда? Мы замерзнем. — Я уведу вас далеко в тайгу, к охотничьим юртам. Скорее, — торопил Маганах. — А то будет поздно. И тогда поблизости от него раздался резкий и злой крик: — Пустая кишка! Маганах недоумевал, что плохого сделал он, помогая киргизским князцам. Ведь они могут теперь идти, куда хотят: если не в тайгу, то за Енисей, к тубинцам. Тубинцы спрячут надежно, никакие ханские ертаулы не отыщут князцов. — За твою измену придется отвечать нам. Нас удавят за убитого цирика. — Я его только связал, — возразил Маганах. — Тогда тащи в юрту. Маганах засучил рукава шубы и легко, как ребенка, взял цирика на руки. Но едва со своей живой ношей, отбросив войлочный полог, он вошел в юрту, его несколькими ударами сбили с ног и до хруста костей прижали к земле. Он не понял, кто и почему так круто и неизвестно за что расправляется с ним. И как бы отвечая на его молчаливый, недоуменный вопрос, кто-то жестко бросил ему из мрака: — Вражда рождает войну. — Я Иренек. Я не допущу, чтобы отсюда бежал не имеющий разума. Пастуха скрутили тем же прочным волосяным арканом, которым до этого был связан цирик. Маганах неподвижно лежал у двери юрты в ожидании смены караула, потом его должны были увести в ханскую тюрьму. Лежал он, неизвестно за что обиженный, и вспоминалась ему сказка, рассказанная как-то мудрым Торгаем. Сказка была о том, что жил человек по имени Каскар. Он объезжал табуны и увидел камень на горе, а под камнем еле живую змею. «Освободи, я тебе много добра сделаю». Каскар был добрым, он взял и освободил ее. А она попросила отнести ее на другую гору. «Я обессилела, лежа под камнем», — сказала она, и тогда человек положил змею за пазуху. Тут змея обвилась вокруг шеи Каскара и проговорила: «Так я плачу тебе за твое добро». «Но ведь за добро нужно платить добром», — возразил он. «Пойдем, человек. Кого мы встретим, тот нас и рассудит». Идут они по степи и встречают пустой летник, лишь одна жердь стоит на месте улуса. «Рассуди нас, жердь, чем платят за добро — добром или злом?» «Злом, — ответила жердь. — Я поддерживала юрту, а люди откочевали и бросили меня здесь одну». «Пойдем до второго суда», — не сдавался мужик. Видят они лису и просят ее сказать, чем платят за добро. И лиса им: «Встаньте передо мной оба, и я вас рассужу по правде». Змея опустилась на землю, а лиса сказала человеку: «Вот тебе камень». А змее лиса приказала лечь, как та лежала на земле, когда Каскар ее освободил. «Теперь вот положи, человек, камень на змею, сделай все, как было». Каскар положил камень на змею, а та взмолилась: «За добро злом не платят!» Но Каскар не слушал ее, он сел на коня и уехал домой… Много сказок о зверях и людях знает старик Торгай, веселых сказок и печальных. 14 Город жил в постоянном страхе. По избам передавались появившиеся невесть откуда слухи о злых монголах и киргизах. Говорили, враги собирают, мол, неодолимую силу против Красного Яра. А еще упоминали об Ишеевом хитром лазутчике, который уже все высмотрел, все вынюхал в остроге, а воевода почему-то велел отпустить его в степь с миром. Про воеводу говорили тайно, шепотом — как бы, упаси бог, не дознался про то Михайло Скрябин: «Лиха измена». По зыбистой степи и по непроглядному чернолесью неусыпно сновали, как челноки, казачьи дозоры, чтобы не подошел противник безвестно, как было в иные тревожные годы, когда за великую нерасторопность свою и привычное благодушие служилые и пашенные люди платили обильной кровью. Окрест сплошными кострами пылали тогда деревни, заимки, скирды хлеба. Иноземцы сотнями уводили в рабство связанных арканами несчастных полоняников. Ветер взвихривал и сметал с обездоленной земли горький пепел пожарищ, да по всей округе слышались безутешные стенания. Правду говорили старые люди, что гром не грянет — мужик не перекрестится. И вот гром грянул: в нескольких днях пути от Красного Яра монголы! И стали казаки спешно копать рвы вокруг острога, строить надолбы, возводить острожные стены. Да время-то зимнее, холодное, земля на сажень промерзла — не возьмешь ни киркой, ни пешнею. Бросили копать рвы — народ в бор подался сосну валить да возить в город. А плотники принялись растаскивать трухлявые башни и стены да возводить новые. От сутеми до сутеми у острожного тына гудела людская речь да без умолку перестукивались топоры. Не одни мужики яро потели в те дни, не было продыху и хлопотливым женкам, на плечи которых легли все неизбывные заботы по домашности. Нужно и дров подвезти, и скот пообиходить, баньку мужику ко времени истопить, как он усталый из бору вернется, ребятишек покормить и обстирать. Феклуше тоже с лихвою хватало работы, когда призвали валить лес и работника-новокрещена. Одна осталась она во дворе на многую скотину, и то надо делать, и другое — хоть разорвись. И о Степанке нет-нет да вздумывала: как там ему, в немирной Киргизской степи? Хоть и старый он, гниль-мужик, а душа в нем — ласковая, понятливая. Но пуще всего Феклушу донимала мысль о Куземке. Что-то стряслось такое, что бесшабашный, веселый вдруг загоревал, закручинился. Скажешь что — сразу не услышит, непременно переспросит. И чего только не делала, чтобы вернуть Куземке прежнюю веселость и беспечность. Неделю не отпускала от себя ни на шаг — сказала десятнику, что расхворался Куземко, не может в бор ехать. Днем во дворе под навесом мяли коноплю, шерсть били, у скотины в пригонах чистили. А ночью Феклуша подваливалась к Куземке слабая и покорная, и было ей от Куземкиных ласк душно и мучительно, как прежде, но все же примечала: не тот он и думает о чем-то ином. Попробовала заманить к себе во светелку, на взбитую пуховую постель. Ни к чему уж обтирать вонючие мышиные углы в подклете, коли мужа нет дома и можно дать себе волю, так прямо и сказала Куземке. А он вдруг ни с того ни с сего выкатил на нее сокольи глазищи и грубо бросил: — Мыслишь, что будет слаще? — Может, и так. — Мы с тобою что телята: где сойдемся, там и лижемся. — Худо, что ли? — Пошто худо? Было бы немило, не лизались бы. Никто не понуждает, — рассудил он, вяло махнув рукой: мол, что уж поделаешь, коли так вышло у нас с тобою. В ожидании добрых перемен подлетели филипповки. Мороз с треском рвал окаменевшую землю, воробьи замерзали на лету. Но мужики — не птахи, им не пристало сидеть на печи, когда монголы войною грозятся. Собрала Феклуша Куземку в бор, уехал Куземко, а сама шубейку на себя да цветастый плат и кинулась в церковь исповедоваться к духовному отцу, молодому попу Димитрию. Если уж говорить по правде, то больше пошла за советом — кто еще поможет ей в самом сокровенном деле?