Он долго сидел на заледенелом снегу и, растерянно оглядываясь по сторонам, думал, как же случилось, что он, лучший охотник степи, не набросил на волка аркан. Это его попутал сам Айна, которому почему-то не хочется, чтобы Маганах нашел и взял себе Чигрена. Приближалась долгая ночь. Потемнели и скрылись из виду дальние горы, в черноте замигала над ними одинокая робкая звезда. Маганах должен был отдохнуть, и он опустился в ближний колок, набрал беремя сушняка и вскоре крепко уснул у разложенного на снегу костра. Пастух надеялся, что завтра он выйдет к улусу на Интиколе. Но когда, еле живой, достиг этого степного озера, то увидел на голом его берегу только одни кучи навоза. Люди давно откочевали отсюда. На стойбище остался умирать лишь выхудавший до костей старый пегий пес. Он даже не поднял лобастой головы, не пошевелил облезлым хвостом. Только один его глаз, большой, выпуклый, медленно ходил за человеком. Маганаха затошнило от нестерпимого голода, и он подумал, что нужно убить и сразу же съесть собаку. Маганах понимал, что иначе ему не выжить, что только в этом сейчас его спасение. Ведь степь мертва, люди покинули ее в ужасе перед монголами, никто в степи не накормит, а коз здесь еще мало. И пусть пес неимоверно худ — у него есть теплая кровь, которая вернет Маганаху силы. Но, встретив мутный собачий взгляд, пастух пожалел пса. Во всей степи теперь было их двое, обездоленных, голодных, всеми покинутых. Пусть уж пес околеет сам. Маганах с резким стуком вставил нож в деревянные ножны и, не оглядываясь, чтобы не было больше соблазна, побрел прямиком далее, словно слепой. Киргизских князцов в монгольском лагере встретили, как нищих, презренных кыштымов. Никто из воинов, не говоря уже о зайсанах, не оказывал им подобающих знаков внимания, кормили их скудно, из тех же сальных котлов, из которых ели цирики, и бывало так, что князцам при дележке пищи доставались лишь обглоданные кости. Было обидно вдвойне: в котлах варилось мясо скота, насильно забранного монголами у киргизов. На глазах у Атаяха зарезали его любимого буланого жеребенка, которого князец растил и холил для своего сына. Стиснув зубы, Атаях глядел, как бился жеребенок, плотно прижатый к земле сильными коленями цириков, как учуял он князца и жалобным ржанием звал на помощь, звал хозяина в толпе чужих, страшных людей. Глупая и добрая скотина, разве могла она понять, что сам Атаях находится здесь почти в том же отчаянном положении. Улусы езерцев разгромлены и вконец разграблены, привольная степь опустела. Единственно, кто мог сейчас защитить киргизов, это дядя Атаяха, джунгарский контайша Богатур, но он был далеко за Саянами и еще ничего не ведал о разорительном набеге Алтын-хана. Монгольский лагерь находился в выходящей к Енисею широкой горной долине и делился на две части: по извилистой реке Ербе, прижимаясь к рваным ее берегам, стояли шатры воинов Алтын-хана, а неподалеку по реке Теси расположились цирики Мерген-тайши. Большой, покрытый тугим желтым шелком шатер, с высоким шпилем, на котором висел пышный конский хвост, стоял в междуречье, у подножия крутобокого песчаного холма. Этот шатер служил хану для приема знатных гостей. Его охраняли стоявшие справа и слева у входа плечистые и рослые воины в темно-красной одежде, с обнаженными кривыми бухарскими саблями. Под страхом смерти никому не разрешалось подходить к ним ближе, чем на расстояние полета стрелы. — Конь слушается плети, народ слушается сильного и недоступного властелина, — сказал Иренек. Он завидовал строгому порядку, издревле установленному у монголов: чем далее отстоит от людей хан, тем большим почетом и уважением они окружают его. А в скромную юрту Ишея может войти когда угодно не только любой родовой князец, но и любая собака, потому-то отец медлит и советуется там, где нужно приказывать, уговаривает, где нужно ломать хребты. Прошло уже несколько дней, как киргизские князцы вместе с зайсаном Дага-батором прискакали на поклон к Алтын-хану. Поселили их не сразу, и то в простых мужицких юртах. Хан не только не приглашал их к себе, но и совсем не спрашивал о них, словно их здесь и не было. Это выводило самолюбивых киргизов из себя, особенно надменного и подозрительного Бехтена, он брезгливо морщился, водя длинными ушами, и приговаривал: — У дружбы сало, у вражды кровь! Бехтен уже глубоко сожалел, что, соблазненный Дага-батором, вместе с молодежью поехал к Алтын-хану. Легче сделать любую, пусть самую далекую зимнюю перекочевку, чем терпеть всяческие невзгоды и унижения от властолюбивого монгола, который считает киргизов своими вечными кыштымами. Ишей прозорлив, он предвидел это и злорадно смеется теперь над одураченным Бехтеном и над другими князцами, послушавшимися медоречивого Дага-батора. А ведь Алтын-хан — Бехтен в этом был совершенно уверен — больше сердился на киргизов из-за хитростей того же Ишея. Помнит хан, как пятнадцать лет назад приходил к нему русский посол, который вручил Гомбо Эрдени письмо от Белого царя и дорогие государевы подарки. Тесак в серебряной оправе, два золоченых кубка, серебряную братину, а еще аглицкие сукна, турецкий атлас — всего и не перечтешь сразу, что тогда получил спесивый хан. И щедро одарял его царь лишь затем, чтобы Гомбо Эрдени не отводил киргизов от высокой государевой руки. А два года спустя Алтын-хан отправил своих испытанных послов к Белому царю. Русские встретили их с особой пышностью, досыта напоили заморскими винами, накормили отменными сибирскими яствами. А были в том посольстве Алтын-хана два улусных киргиза — проводник и кашевар, — посланные Ишеем тайными соглядатаями. Они следили за каждым шагом монголов, за посольскими беседами их с русскими. И когда один из послов, Дурал-табун, сморенный крепким вином, уснул, киргизы решили его тут же убить, чтобы напрочь сорвать начавшиеся переговоры. Проводник выстрелил в посла из лука и тяжело ранил в горло и в грудь. Русские принялись пользовать кабарожьей струей и травами и все-таки вылечили Дурал-табуна. Другие монголы ушли в Москву — с посольством все кончилось хорошо. Но злопамятный Алтын-хан не мог забыть Ишеевой подлой измены, время от времени он приходил из-за Саян и наказывал киргизов за их вероломство и коварство. Может быть, Бехтен поступил бы точно так же на месте Ишея, но сейчас он думал о начальном князе гордо и недобро, считая его главным виновником очередного разбойного набега Алтын-хана. Про это он и сказал Иренеку, зная, как нетерпимо стал относиться тот ко всему, что замышлял и делал Ишей. Но, вопреки ожиданию, на сей раз Иренек не поддержал Бехтена: — Орел должен знать о намерениях змеи, подбирающейся к его гнезду. «Ты многое начинаешь понимать, Иренек, во многом умеешь разбираться. А это плохо для настоящего киргиза, — с искренним сожалением думал Бехтен. — Правда не там, где мудрость, а там, где сила, только там». О том, что можно как-то соединить мудрость и силу, Бехтен не задумывался. И все-таки Иренек от природы был бесстрашным и жестоким степняком. Случай убедительно доказал это Бехтену, и потом Бехтен не раз ставил Иренека в пример слабовольному сыну своему и прочим молодым князцам. Бродя по монгольскому лагерю безо всякой видимой цели, киргизы остановились у одного из многочисленных жарких костров. Узколобый сморщенный лама в желтом халате с заткнутыми за пояс полами и в желтой, сдвинутой на бритый затылок шапке готовился резать молодого барана. Он длинным сыромятным ремнем не спеша привязал скотину к столбу, а сам, стоя спиной к барану, принялся точить на камне кривой с голубым лезвием ножик. Затем все так же не спеша принес из юрты, встряхнул и постелил на снег клочок серого войлока и, сразу опустившись на оба колена, прошептал что-то, скрестив на груди сухие, тонкие руки. У костра, кроме киргизов, толпились скучающие цирики, все с витыми плетками, при саблях. Они молча наблюдали за читающим молитву ламой, находясь в некотором отдалении. А лама тем временем засучил до локтей рукава халата и одним сильным рывком бросил барана на войлок и грудью придавил его. Цирики враз присели на корточки и сомкнули круг теснее, чтобы получше разглядеть, что лама будет делать дальше. Вернее, они знали, что он будет делать, — их сейчас занимало, как он будет делать. Баран лежал на боку, завалившись и скрючив короткие ноги. Он не бился, как будто ему так было даже удобнее — видно, лама умело заколдовал его. Иренек взглянул и привскочил, и, взвизгнув от нетерпения, толкнул Бехтена в широкую спину: — Почему он не режет? Лама соблюдал обычай, освященный веками. Когда, наконец, наступила та самая, роковая, секунда, он коротким и ловким взмахом кривого ножа пониже грудной кости вспорол барану слабо обросшее брюхо и, отложив нож, сунул руку в кровавый надрез. Баран вытянулся в струну и замер — это лама нащупал и оборвал его сердце. — Хочу так же резать барана! — воскликнул Иренек, и ноздри его хищно затрепетали, и ярче обозначился на лбу поперечный шрам. Усмехнулся тогда довольный Бехтен: этот не дрогнет при виде пролитой крови, не пожалеет врага — жалость удел немощных. А Итпола, плечом к плечу стоявший с Иренеком, зевал и рассеянно смотрел куда-то поверх юрт. У Итполы характер помягче. Абалак и его брат Емандарак сразу далеко отступили из круга и отвернулись. Престарелый Гомбо Эрдени, словно сам бог Кудай, не показывался киргизским князцам и вообще никуда не выходил из своего ханского шатра. А Лопсан-тайшу и Мерген-тайшу киргизы видели уже несколько раз. Усатый, дородный Лопсан на рыжем, с подвязанным хвостом аргамаке проскакал во главе шумливого отряда ханской охраны, возвращающегося с охоты на волков. На старшем сыне Алтын-хана был желтый же, как у лам, атласный халат с зеленой оторочкой, на гордо посаженной голове сидела соболья шапочка с зеленым верхом и павлиньим пером. Мерген-тайша был худ и пониже Лопсана и одевался много проще. Наконец Гомбо Эрдени назначил киргизам день приема. С утра перед нарядным ханским шатром над воткнутыми в землю копьями с конскими хвостами было поднято зеленое, расшитое золотом знамя. Дага-батор отобрал среди князцов шестерых «лучших», которым торжественно подвели их оседланных коней и приказали быть теперь наготове, ждать милостивого ханского знака. Во второй половине дня в юрту к киргизам снова заглянул Дага-батор. — Повелитель многочисленного народа, многомудрый потомок великого Потрясателя вселенной Чингиза, справедливейший Алтын-хан ожидает послов князя Ишея. Князцы недоуменно переглянулись. Ишей не посылал их к Алтын-хану, больше того, беспокоясь за жизни князцов, поначалу совсем не хотел пускать их сюда. Но если хану угодно считать их послами, они будут послами. Это все-таки лучше, чем идти к нему низкородными кыштымами. Не доезжая до шатра шагов двести, а может, и того больше, Дага-батор спешился, тем самым показав князцам пример. Это сделали и киргизы. К ним тут же подскочили поджидавшие их цирики из многочисленной ханской охраны, приняли у князцов коней и плетки. Дага-батор предупредил, что у входа в шатер послы снимают и вешают на столб ножи — даже с холодным оружием нельзя появляться перед ханом. И еще предупредил Дага, что князцы должны подойти к хану непременно в малахаях и не снимать их до конца разговора — нельзя обнажать голову перед небом и перед владыкой могущественнейшего государства. В шатре, потолок которого поддерживался четырьмя обвитыми желтым и бордовым бархатом столбами, стояла призрачная сутемень, перед бронзовыми идолами — бурханами — дымилось воскурение: тонкие голубые струйки, перевиваясь, тянулись к украшенному пурпурно-красными шелковыми коврами потолку, и сладостно пахло нагретой солнцем степью. Алтын-хан, седой, болезненный старикашка с редкими, ниткою, усиками вокруг смятого морщинами рта, неподвижно сидел на низком золоченом троне на стеганых шелковых одеялах. Пред ним стоял золотой кувшин с водой. Алтын-хан шевельнулся, трясущимися руками налил воды в чашку, поднес ко рту и отпил всего один глоток. У правой ноги Алтын-хана, чуть пониже грозного властелина, сидели на шелковых подушках Лопсан-тайша и Мерген-тайша, слева — приближенные зайсаны, к ним, торжественно представив хану киргизских князцов, на цыпочках, по-рысьи, подошел Дага-батор. Великий потомок Чингиз-хана слезящимися плутоватыми глазами долго с интересом смотрел на вошедших, разглядывая и как бы оценивая в отдельности каждого из них. Но вот в тусклом старческом взгляде его мелькнуло явное недоумение: — Разве мои данники-киргизы так обеднели, что у них нет соболей на подарки? Киргизы, быстро переглянувшись, смущенно молчали. Им почему-то и в голову не пришло, что Алтын-хану нужны сейчас какие-то особые подношения. Разве он не достаточно взял у них сам, разорив езерские улусы? — О милостивый, всеми почитаемый хан, да будут долгими твои годы! Киргизы принесут тебе, устрашающему врагов своих, подарок из многих сороков соболей, — вкрадчиво, с церемонным восточным поклоном произнес Дага-батор. Алтын-хан, не слушая его, принялся сосредоточенно ковырять скрюченным пальцем у себя в приплюснутом, желтом, как воск, ухе. Он был явно недоволен недостаточно почтительным отношением киргизов к его ханской особе. Но государственный разговор с послами нужно было продолжать, и Алтын-хан, не вынимая пальца из уха, спросил: — Сколько идет за вами скота? Он был зол, надменен и капризен, этот тощий, слабый, похожий на мертвеца старик. Сознавая, как больно жалил он в самое сердце честолюбивых киргизских князцов, Гомбо Эрдени делал это сладострастно и с тем большим удовольствием, что здесь присутствовал наследник ханской власти Лопсан. Пусть Лопсан внимает его мудрым словам и учится, как нужно вести себя с соседями. Это следует знать достойному наследнику: задние копыта всегда идут по следу передних. — Табуны не спешат к тебе, не спешат и отары, славный и могущественный повелитель-хан, — заметно робея перед грозным властелином, произнес Бехтен. Сказал и, вздохнув, втянул голову в плечи. Глухой голос князца все же заставил Алтын-хана нахмуриться, и когда толмач перевел ему, что именно сказал Бехтен, могущественный хан неторопливо проговорил: — Если не спешат табуны, то, наверное, придут молодые люди на боевых конях, с луками и пищалями. Когда мне их ждать? — Они тоже не идут к тебе, повелитель, — вскинув смелый взгляд, сказал Иренек. — Тогда я буду воевать удрученных бедствиями киргизов. — Ты воюешь их, хан! — задиристо крикнул Иренек. Князцы, не ожидавшие дерзкого ответа Иренека, испуганно отступили к двери, сжались и замерли. Гомбо Эрдени с видимой растерянностью зашамкал белыми губами и мелко задрожал от охватившей его ярости: — Посадить криводушных в аманатскую юрту! Связать! Морить голодом! Пусть поразят их тяжелые язвы!.. Или придут ваши воины, или собаки изгложут ваши поганые кости! — и захлебнулся слюной в хриплом старческом кашле. От неминуемой смерти спасли Маганаха волки. Он еле брел по бесконечной степи, цепляясь за мерзлую землю отекшими ногами и боясь упасть. Если не убережется и рухнет, то хватит ли сил встать — этого Маганах не знал. Ему на пути стали попадаться птицы, зайцы и даже дикие козы, но они держались дальше, чем может поразить стрела, а о преследовании их нечего было и думать. Наконец Маганах увидел впереди размытое, неопределенного цвета пятно на снегу. Обессиленный, кое-как добрался до этого места и сразу осел на колени, и его сухие, голодные глаза вмиг застелились слезами. Это были останки отбившейся от стада и растерзанной волками коровы. Звери попировали здесь немало, растащив свою жертву по частям, но, жадные до теплого мяса, они не успевали доесть один кусок, как принимались за другой. Маганах вынул прямой нож с широким лезвием и принялся обстругивать мерзлые мослы. Тонкие стружки розового мяса, извиваясь и крошась, падали ему в обтрепанный подол шубы. Маганах щепотками подбирал их, бросал в запекшийся рот и жадно, взахлеб сосал. И все явственнее ощущал подступавшую к горлу противную тошноту. Это виноват голод, после долгой голодовки всегда так тошнит. Набирая замерзшего мяса за пазуху и в подоткнутые полы шубы, Маганах думал о том, сколь всевидящи и справедливы бог Кудай и родовая отец-гора: волк отобрал у голодного пастуха убитую ворону, волки же оставили Маганаху столько мяса, сколько хватило бы на праздничный обед людям всего Мунгатова улуса. Теперь можно смело идти дальше, до самой Ербы-реки, где в монгольских табунах пасся самый лучший в степи бегун, красавец Чигрен. Так устало брел пастух по устрашающе высоким горам и покатым заснеженным долинам, отмечая свой трудный путь слабыми, скоро прогоравшими кострами. И когда наконец он почувствовал в себе силы, то, увязая в сугробах, пошел за дикой козой и добыл ее, и слаще меда показалась ему дымящаяся на морозе козлиная печень, которую обертывал он пластиком желтого жира и слегка поджаривал на углях. Пастух потерял счет времени, прежде чем с заснеженного лобастого холма увидел внизу плоскую долину двух рек, широкую, заставленную монгольскими шатрами. Возле шатров копошились, занимаясь мирной работой, алтын-хановы цирики, а в логах и на южных склонах холмов повсюду паслись кони и овцы. Коней паслось великое множество, и были они все больше рыжей и гнедой мастей. Как отыщет Маганах среди них своего быстрого Чигрена? Кто пустит бездольного кыштыма в монгольские табуны? С Енисея тянул злой низовой ветер. Холод прожигал Маганаха насквозь. Укрывшись за обледенелым камнем, пастух долго разглядывал ненавистный вражеский лагерь. А все было здесь обычно. Если б ему не сказали, что на Ербе монголы, он принял бы их за собравшихся на совет здешних кочевников: такая тихая, несуетливая жизнь текла на стойбище. Лишь изредка меж заиндевевших шатров проезжали запорошенные снегом всадники с низко склоненными копьями. Да коротко поблескивали клинками цирики, в полном боевом наряде стоявшие на карауле у высокого ханского шатра. Немного в стороне от монгольского лагеря, там, где Ерба прижимается к обрывистому склону небольшого лысого холма, стояло одинокое бедное жилье. Без сомнения, это была качинская юрта. Над нею едва приметно кучерявился белесый кизячный дымок. Почти не чувствуя стынущих в сапогах ног, Маганах стал ждать, не выйдет ли кто из юрты. И вскоре он дождался. На пороге жилья увидел сутулого хилого старика с круглым и плоским, как блин, лицом. В руке он держал перед собой обмерзшее кожаное ведро. Старик постоял немного, потоптался на месте, как бы раздумывая, куда идти, и вернулся в юрту. По виду это был не монгол и не киргиз, скорее в нем можно было признать качинца. В прозрачных розоватых сумерках, когда долина была ярко расцвечена созвездиями костров и тысячеголосо ржала и гудела, Маганах легко, как тень, спустился с холма и, прячась от монгольских дозоров в полыни и косматых кочках пикульника, выбрался на выбитую скотом узкую тропинку, которая, изрядно попетляв, привела его к юрте старика. — Где кочует твой род? Из какой реки пьешь воду? — спросил старик, потирая красные от едкого дыма глаза. — Я качинец и вижу, что ты тоже качинец. Но почему ты не откочевал, когда появились монголы? — Кочуют, парень, на коне, на верблюде. А хан все забрал у меня, даже котла не оставил. Девка была — девку забрал. Как один жить буду? — сивая, свалянная в мочало бородка старика судорожно запрыгала. Старик засобирался принести себе воды, Маганах почтительно взял у него из рук кожаное ведро, по скользкому каменистому откосу, спотыкаясь, спустился к Ербе. Прорубь уже затянуло зеленым ледком и забросало снегом. Маганах ловко пробил лед пяткой сапога, зачерпнул в ведро чистой, зеленой воды, и оно показалось ему слишком тяжелым — едва донес. Вернувшись в юрту, Маганах опустился на овчину у очага, и сразу его кинуло в сладкий сон: разморенные теплом веки падали, поднимать их было все труднее. Заметив, что гость засыпает, старик показал на покрытую рваной кошмой травяную постель по другую сторону очага. И, не сказав ни слова, Маганах на четвереньках дополз до постели и ткнулся носом в пахнувшую кислым кошму.