— Отчего такой вывод? — глаза инспектора заблестели. — При осмотре тела я увидел, что вену, из которой спустили кровь, резали не единожды, — веско произнес Аттвуд. — Еще два пореза рядом. — Но тогда мисс Тоу умерла бы раньше от кровопотери? — удивился Гилмор. — Как такое может быть? И причем здесь знание медицины? — Эти порезы весьма тщательно заштопаны, мой друг! — Как?! — Тонкой иглой и льняной нитью! — Разве это возможно? — Практика зашивать раны насчитывает не одну тысячу лет, — сложив руки на груди, сказал сэр Валентайн. — Еще медицина Древнего Египта, по разным свидетельствам, применяла льняные хирургические швы для ран горла, плеча и рук. Однако что касается сосудов в теле человека — здесь несколько иная картина. Главным методом лечения поврежденных вен и артерий традиционно считается обычная перевязка сосудов. Многие умы думали и думают по сей день над наложением швов на поврежденную вену или артерию, но есть мнение, что это неизбежно приведет к так называемому тромбозу в области шва, и впоследствии грозит закупоркой сосуда и смертью. У этой теории есть и противники, например, великий русский хирург Пирогов, проводивший сложнейшие хирургические операции в условиях боевых действий. Он, к слову, полностью опровергает догматическое сегодня мнение о бесперспективности наложения шва на поврежденный сосуд. Мне выпала честь быть знакомым с ним лично и несколько раз дискутировать на важнейшие медицинские темы. А другой выдающийся русский хирург Экк впервые осуществил эксперимент на собаке по сшиванию воротной и нижней полой вен. — Не совсем понимаю, доктор, — проворчал Гилмор. — Поясните. — Накладывать шов на поврежденный сосуд — это огромный прорыв в медицине! И наш безумец, который так жестоко истязал бедняжку Элеонор, проделал две такие операции на ней! Представляете? Две! — Хотите сказать, он экспериментирует? — детектив недоверчиво прищурился. — Не исключаю такой версии. Для чего тогда зашивать вену дважды? — Продлить мучения жертвы. Насладиться зрелищем. Или кровью, которую этот безумец выкачивал из нее. — И эту версию исключать нельзя, — согласился Аттвуд. — Однако то, что он зашивает сосуд, продлевая жизнь своей жертве, уже свидетельствует и о глубоких познаниях в медицине в целом, и об эксперименте русского доктора Экка в частности. Ведь поймите — это может стать великим открытием! Вдруг наш убийца амбициозен и тщеславен? Жаждет войти в историю? Войти в касту хирургов-первооткрывателей? — Слишком много вопросов возникает в таком случае, — с сомнением в голосе произнес Гален. — Почему здесь, в этом месте? Почему эксперимент сразу на людях и так жестоко, когда можно на животных? К чему тогда кровопускание и уродование тела? Что он делает с кровью? К чему весь этот бред со следами дьявола? Кто именно в этих местах может обладать такими глубокими знаниями медицины, как вы и доктор графства? — Некоторые ответы могут быть в качестве предположений. А в остальном — не знаю, мой друг. Но чем скорее мы найдем их, тем быстрее поймаем безумца… Джиневра Милтон была в ярости. Она не находила себе места от мысли, что Алисдэйр Эддингтон совершенно не обращает на нее внимания. Подлец! Негодяй! Но… такой милый и желанный! Злость часто и неожиданно для нее самой сменялась нежностью при появлении образа любимого в ее голове. Она представляла себе, как он обнимает ее и чувственно целует в губы. В такие мгновения сладострастная слабость разливалась по всему телу. Ну почему, почему он так жесток и равнодушен? Наступала обида, тут же превращаясь в гнев, от которого лицо покрывалось румянцем. Кулачки Джиневры сильно сжимались, а дыхание учащалось. И так происходило довольно часто, стоило девушке оказаться в собственной комнате наедине со своими фантазиями. С момента приезда виконта из Лондона в «Эддингтон Холл» такие мысли становились все сильнее и навязчивее. От них было очень тяжело избавиться, и практически невозможно контролировать, чтобы они не появлялись вовсе. Она безумно любила Алисдэйра и мечтала только о нем. О той минуте, когда он наконец-то обратит свой взор на нее, а в глазах будет светиться любовь к ней. Джиневра придирчиво рассматривала себя в зеркале, поворачивая голову вправо-влево. Затем взяла гребешок и принялась расчесывать волосы, делая движения руки, быть может, чересчур резкими и порывистыми. Из-за того, что молодой виконт не замечал ее красоты, она уж и сама стала отмечать изъяны в своей внешности, от которых портилось настроение. Ей все чаще казалось, что нет в ней никакой красоты. Вот, к примеру, в уголках глаз появились едва заметные морщины. Боже, как они уродуют ее глаза! А волосы? Джиневра с силой провела гребешком по густым прядям и затем поднесла его к лицу. Столько волос застряло между зубцами! Да она линяет, словно шелудивый пес! В раздражении сняв пучок волос с зубцов гребешка, баронесса подошла к комоду. Достала с верхней полки фарфоровый горшок, в котором уже лежали ее волосы после предыдущих расчёсываний, положила пучок внутрь и закрыла горшок крышкой. Вернулась к зеркалу и снова посмотрела на свое отражение в нем. — Джинни, девочка моя? Где ты? Слегка слащавый голос мамы заставил Джиневру скривиться — она терпеть не могла, когда ее так называли, вдобавок еще и таким приторным тоном, от которого буквально воротило изнутри. Особенно в такие минуты, когда на душе было неспокойно и томительно больно от мыслей, что ее девичье счастье одновременно так близко и так далеко от нее. — Я здесь, мама! — все же прокричала она и вздохнула. Послышались звуки шагов по лестнице, и в комнату вошла баронесса Милтон. — С тобой все в порядке? Почему ты снова закрылась в своей комнате? — сложенные руки на груди и пытливый взгляд не предвещали разговора о чем-то приятном. — Все нормально, мама, — как можно спокойнее ответила Джиневра, глядя на себя в зеркало и поправляя минутой ранее расчесанные волосы. — Зачем ты говоришь мне неправду? Я же все прекрасно вижу — стоило только появиться здесь этому молодому гуляке, как ты вновь сама не своя! — Мама! Не говори так о нем! — А как еще о нем говорить? — вкрадчиво произнесла Уитни Милтон, затем сделала несколько шагов вглубь комнаты и грациозно присела на кровать чуть в стороне от дочери. — Я очень хорошо знаю их породу. Норберт в молодости таскался по девкам, равно как и его отец Хамиш. И вот теперь Алисдэйр проявляет исконно мужское качество всех Эддингтонов. А ты, глупышка, сохнешь по этому бабнику! — Да хватит же! — взвилась Джиневра, бросая гребешок на стол. — Неужели тебе доставляет удовольствие говорить мне все эти гадости? — Отнюдь, — с безупречным спокойствием возразила баронесса. — Я просто хочу тебя образумить. — Неужели?! За что ты так ненавидишь его? Руки Джиневры были крепко сжаты в кулачки, ее глаза сверкали от возмущения и переполнявших эмоций. — Ошибаешься, девочка моя. Нет никакой ненависти, — на какое-то мгновение по лицу Уитни пробежала тень презрения, однако тут же испарилась, уступая место маске сдержанности и напускного безразличия. — У меня больше опыта и информации, которая позволяет мне делать такие выводы. И основываясь на них, я хочу тебя уберечь. — От чего? Это всего лишь твои фантазии! Алисдэйр не такой, и те слухи, на которые ты опираешься, — также всего лишь слухи! — Бог мой, какая же ты глупышка! — Не говори со мной, как с дурочкой! — Джиневра вскочила на ноги, ее дыхание участилось. — И не собираюсь, — баронесса также встала с кровати. — Ибо ты ею и являешься! Неужели ты не понимаешь, что безразлична ему? Ведь он даже не смотрит в твою сторону! Или думаешь, у него в Лондоне мало девиц, которые с легкостью дадут ему то, что он пожелает? Гнев резко сменился отчаянием. Джиневра и сама не раз думала об этом, но в силу своей любви гнала подобные мысли прочь из своей головы. Однако они с регулярным постоянством возвращались, и теперь не без помощи «добрейшей» маменьки. Слезы потекли из глаз девушки, она закрыла лицо руками и зарыдала, уже совершенно не сдерживая нахлынувшую обиду. Где-то внутри стало очень больно и безумно жалко саму себя. — Джинни, девочка моя, — вновь немного приторная тональность и нотки показной жалости, что раздражало еще больше. Ведь Джиневра знала жестокий характер своей матери и ее уникальную способность наслаждаться чьим-то горем или душевными муками. — Хватит так называть меня! — закричала она и выбежала из комнаты. Быство спустившись по лестнице, Джиневра выбежала из дома, чувствуя, что ей больше невмоготу находиться в нем. Скрывшись в любимом уголке сада, она продолжала плакать и злиться на мать одновременно. За ее жестокую правоту. Кое-как успокоившись по истечении непродолжительного времени, Джиневра решила развеяться и прогуляться улицами деревни, тем более, что скоро она увидит своих подруг Бетси Тернер и Мариссу Эддингтон. Надежда на то, что последняя сможет вскользь упомянуть что-либо обнадеживающее о своем старшем брате, была маленькой, но все же была. И она придавала сил, даже какой-то скрытой веры, что еще не все потеряно, что еще может произойти нечто, и судьба соблаговолит подарить ей возможность быть рядом с любимым. Хотя сама Милтон прекрасно понимала, что Марисса втайне завидует ее красоте и не желает видеть ее рядом с Алисдэйром в силу этой зависти, скрыто наслаждаясь ее страданиями. Дурочка! Пусть лучше присматривает за своим мужланом Ройлом Фармером, пропахшим свежеиспечённым хлебом. Джиневра пошла тихой центральной улочкой в сторону парка, располагавшегося вдоль реки. Долгий и скучный дождь наконец прекратился, оставляя после себя сырую прохладу и грязные, местами со скоплением воды, улицы. Многочисленные ручейки текли по мостовой, унося с собой земляную жижу. Проходящие мимо люди вежливо приветствовали девушку, которая грациозно кивала в ответ, уже окончательно успокоившись после очередного неприятного разговора с мамой. Подобрав подол платья повыше, чтобы не испачкать его, Джиневра Милтон аккуратно переступала через лужи и островки намытой грязи. Из кузницы раздавались мерные удары молота о наковальню, мимо нее по мостовой проскакал всадник, торопясь куда-то и совершенно не заботясь о разлетающихся брызгах из-под копыт его скакуна, а из таверны на площади доносился гомон уже изрядно подпитых голосов, которые, как всегда, живо обсуждали очередную пикантную тему, коротая время за кружкой доброго эля. Не стоило обладать большим умом, дабы догадаться, что таковая была об убийстве Элеонор Тоу и Сатане, разгуливающем по окрестностям графства и оставляющем следы на земле. До встречи с подругами оставалось еще много времени, и Джиневра, дав волю своему любопытству, решила как можно ближе подойти к таверне и послушать, о чем именно толкует народ. Вдруг услышит что-нибудь пикантное и сможет поделиться этим с Мариссой и Бетси. — А я тебе и говорю, что никакой это не дьявол! — услышала девушка, когда оказалась неподалеку от настежь распахнутых окон и дверей питейного заведения. — А кто же тогда следы в лесу оставил? А? — Женушка твоя толстозадая! — гоготнул третий голос, чем вызвал всеобщий смех. — Иди к черту! — Все просто, — продолжал первый. — Элеонор, царствие небесное, очень красивая… — Была. — А… ну да… была. Вокруг нее парни так и вились. Вот у кого-то нервишки и не выдержали — убил бедняжку в приступе ревности. — Так просто? — А чего тут сложного? Только дубина констебль — сущий размазня! Прижми каждого, да покрепче, у виноватого нервишки и не сдюжат! — А… ик… следы? — вопрошающий, видимо, был уже хорошо подпитым. — Тьфу ты, черт! Да зверь какой пробежал! Мало ли чего? А вы, олухи, в эти басни верите! — Но девчонку изрядно подрали, — вставил другой голос. — Слыхали? Все брюхо выпотрошили, как требуху у рыбы! Скажешь, из-за ревности? На кой черт так кромсать? Штрыкнул пару раз, и дело с концом. Ан нет! — Да кто его знает! Может, псих какой-то! — Последнее время ее видели с Селби. Вроде как они встречались. — Хочешь сказать, что это он? — А почему нет? Про молодого виконта, наверное, знаете? Ну, что он также долго дружбу с Тоу водил? — И чего? — А ничего! Он пару недель как вернулся уже. — Сынишка Норберта? Славный малый! К чему клонишь? Что это он убил? — Совсем рехнулся! Кончай налегать на кружку, раз такую чепуху несешь! Я просто сказал, что он вернулся из Лондона, а Элеонор влюблена в него… — Была. — А… ну да… была. Может, они это… ну снова… того. А Селби заревновал. — Так это Селби ее убил?! — Да мне почем знать! Но мог же! Из ревности. — Если каждую вот так резать только из-за того, что она водит дружбу с молодым Эддингтоном, — то это чего? Пол графства перерезать надо? Лицо Джиневры покраснело от стыда и возмущения. Пьянчуги! Да как они смеют говорить такое?! О нем! О ее Алисдэйре! — Не мели чепуху! Парень он хороший и добрый. Мне вон помог однажды — век помнить буду. Если бы не он, то мой сынишка вполне мог бы червей в земле кормить! Вылечил он его. — А что же доктор Янг? Не смог?