Ник был убежден в своей правоте, но поймал себя на том, что, прежде чем запечатать вырезанный прямоугольник куском гипсокартона, он просунул голову в темноту, стараясь увидеть как можно больше. В ноздри ударил затхлый запах. Жадно вглядываясь в пространства между стенами, он представлял себя на месте того человека. Пытался вообразить, что творилось в его безумных мыслях. — Оставь мою семью в чертовом покое, — проговорил он странно высоким, эхом заскакавшим по стенам голосом в пустоту, прежде чем вытащить голову. Ник обернулся, чтобы посмотреть, не стоит ли кто-нибудь в дверях. На время работы он оставил свои очки в ванной, потому комната Эдди выглядела размытой, мелкие детали расплывались. Он покосился на гипсокартон, дрель, шпаклевку и дощечку, разложенные по ковру. Что он сделал не так? Ни у кого из его знакомых сыновья не вели себя подобным образом. Среди его учеников встречались и нелепые, и даже откровенно странные. Но это? Ник не был даже уверен, что — «это». — Не надо было оставлять их одних, — назидательно произнес голос жены в его голове. Но рано или поздно это пришлось бы сделать. Где еще их оставлять, если не дома? Ник сказал себе то, чего никогда не слышал от собственного отца. Но, был бы старик все еще жив, он наверняка согласился бы с ним. Как бы родители ни ограждали своих детей от бед, они были попросту неспособны защитить их от всего. Чем больше воды, тем сложнее удержать ее в маленьком стакане — она непременно расплескается. Все, что оставалось, — помочь этой воде найти новый резервуар. — Ты так в этом уверен? — снова раздался в голове голос жены. Нет. Ник уже ни в чем не был уверен. Этот дом требовал непомерных сил на его содержание — на, черт возьми, проживание в его стенах. Ник начал уставать. Каждый следующий день был похож на предыдущий. Вчерашняя усталость просто добавлялась к позавчерашней. Уже через несколько часов можно будет ложиться спать, а количество дел все не уменьшалось. Никогда не уменьшалось! Радио в коридоре затрещало очередным репортажем. Интересно, заметил ли кто-нибудь из его семьи, что по ночам он стал оставлять в доме зажженные лампы? Ник слез со стола, уговаривая себя: «Прекрати. Возьми себя в руки». — Маршалл, — окликнул он сына. — Маршалл, ты у себя? В ответ раздалось невнятное бормотание. — Позови брата, — попросил Ник. — И оба подойдите ко мне. Покажу вам, как заделать пробитую стену. Хоть какая-то польза. Эдди и Маршалл Свет фар проезжающих мимо дома машин гонял по потолку задремавшие в ночи тени. Все члены семьи, уставшие, расползлись по постелям и лежали, прислушиваясь к завернувшему их в бетонные объятия дому, а засыпая, продолжали прислушиваться в своих снах. В трехстах милях отсюда ветер мягко подталкивал свое огромное, бешено вращающееся вокруг оси ураганное детище, жадно припавшее к теплым водам залива, в сторону суши. Река за дамбой уже чувствовала его приближение, чувствовала все прибывающие воды и незначительные перепады атмосферного давления — она уже знала, знала даже раньше, чем успели спохватиться птицы и насекомые. По дому прошуршали шаги, открылась и снова притворилась дверь, кто-то на ощупь продирался сквозь темноту. Это была не она — она передвигалась с куда большей осторожностью. Звуки доносились из общей ванной комнаты мальчиков. Маршалл из кровати наблюдал, как в полумраке со скрипом приоткрывается дверь. Она отползала от косяка медленно, дюйм за дюймом, — а может быть, это была всего лишь игра перепачкавших комнату теней. Маршалл откинул одеяло и отвернулся от двери к стене. — Иди уже сюда, — привычно проворчал он. Это повторялось каждую ночь с тех самых пор, как к ним в дом заявился тот человек. Эдди забрался к брату в кровать и укрыл их одеялом до самой шеи. Они лежали на просторном двуспальном матрасе, прижавшись друг к другу. Эдди бездумно скользил взглядом по узорам на потолке. Младшему было тринадцать, старшему — шестнадцать, и они спали в одной постели, стараясь не думать о своем возрасте. Они знали, что это временно. — Мы со всем справимся, — пообещал Маршалл, по-прежнему лежа лицом к стене. На мгновение Эдди задумался, не обращался ли он и к ней тоже. Но час был поздний, а Эдди — слишком уставшим, чтобы спрашивать. Насколько глупо было беспокоиться о ней? Завернувшийся в одеяло брат казался могучим горным хребтом. Пусть Эдди до стука крови в висках напрягало находиться так близко и касаться кожи другого человека, он был рад, что Маршалл рядом. Если ночью его разбудит какой-нибудь шум, он просто оглянется, услышит его мерное дыхание и поймет, что все в порядке. — Поспи, — шепнул Маршалл, и мир рухнул в круговерть сновидений. Самое необходимое Альбомы с фотографиями мальчиков. Снимки Маршалла до стрижки и выглядывающего из-за сосны Эдди в ковбойских сапогах — он тогда наотрез отказывался выходить из-за дерева. А вот будущие мистер и миссис Мейсон в то время, когда они были просто Ником и Лорой, — стоят в конфедератках и мантиях перед университетскими дубами и парапетами. Выцветшие черно-белые детские фотографии их собственных родителей, то в прищуре глаз, то в острой линии подбородка которых прослеживались черты Ника, Лоры и их сыновей. Документы из сейфа в шкафу родительской спальни, карточки социального обеспечения, свидетельства о рождении, налоговые бланки, полисы страхования жизни, страховки на случай наводнений и пожаров. Прочие документы, заменимые и невосстановимые, нужные и бесполезные. Что еще у них есть важного? Старые школьные дневники? Детские рисунки и поделки, одноразовые тарелки, к которым были приклеены макароны, выложенные в слова «Я люблю тебя»? Потрепанные чучела кроликов, медведей и пингвинов, запрятанные в коробках на чердаке и вызывающие сочувственное сострадание во взрослых сердцах? Насколько незаменим новенький набор дорогих ножей, который им подарили на прошлое Рождество? Любимая книга с загнутыми уголками? Раритетное лоскутное одеяло? Все увезти не получится. Каждая вещь — балласт. Взять одно значит отказаться от чего-то другого. Нужно подумать о расходниках: собрать сумки с одеждой на неделю, не забыть о ванных принадлежностях, приткнуть в багажник канистру с бензином на случай, если он закончится на заправках. Даже зубная паста, детская присыпка и туалетная бумага кажутся бесстыдно громоздкими, когда дело доходит до размещения сумок. Багажник на крыше машины уже забит под завязку, а сиденья в салоне занимать нельзя — там разместятся пассажиры. Путь в Индиану неблизкий, а отели по всему югу будут переполнены. Место в машине пригодится, когда им захочется вытянуть ноги или сменить позу. Их тела тоже были своеобразным багажом. Надо сказать Маршаллу, что с его старой бейсбольной перчаткой ничего не случится, если оставить ее дома, а укладывать в чемодан системный блок и вовсе смешно. Надо сказать Эдди, что купить новые книги — не проблема, как и старую приставку Nintendo, в которую он, между прочим, все равно уже не играет. Надо вдвоем подумать о старых граммофонных пластинках, о комнатном растении, подаренном им покойным другом, о множестве свадебных фотографий в рамках — ведь все они дублируются в альбомах. Надо напомнить себе, что вещи, приносящие радость, не являются жизненно необходимыми. Давно заползшая под кровать обувная коробка с памятными безделушками. Письма от бабушки. Весь этот несуразный дом, в который они столько вложили. Дом — всего лишь вместилище для множества составляющих жизнь вещей. Коробка. Что с ним может случиться? На чьей машине ехать — Лоры или Ника? Какая дороже? Какая дороже им самим? Придется заколотить несколько окон. Выдернуть провода из розеток. Закрыть все внутренние двери — чем больше барьеров, тем лучше. Нужно хотя бы попытаться спасти все то, что останется, пусть не взять вещь с собой и означает признать, что ее потеря не станет трагедией. Пробуждение мира Прозрачную голубизну неба наконец прорезали первые полосы серых облаков. Деревья неестественно изогнулись, птицы исчезли. Сверчки, почуяв свободу, петардами выскакивали из травы, но стройный хор цикад уже смолк. И когда они успели исчезнуть? Затишье перед бурей было не более чем красивым преувеличением. Наэлектризованный воздух едва не потрескивал от напряжения. Дом Мейсонов, как и другие строения по соседству, разразился эхом заколачиваемых окон. Дома будто сплотились, объединенные этим стуком, пусть их и разделяли деревья и дикие поля, усеянные небольшими выпасами лошадей, коз и коров. Выстроившиеся вниз по дороге дома на колесах были брошены на произвол судьбы. Владельцы не потрудились даже спрятать в трейлеры шезлонги и горшочные растения — их уязвимые жилища все равно не были способны защитить имущество. Коноводы загнали лошадей в прицепы и покатили по ухабистым грунтовкам к дамбе, животные вели себя смирно и выглядывали из кузовов, позволяя ветру трепать их гривы. Буксиров на реке не было. Матросы пришвартовали баржи к берегу и разошлись по домам помогать своим семьям готовиться к урагану. Ничего необычного для южной Луизианы, ничего выходящего за рамки. Привычный летний ритуал. Правда, ураган на этот раз ожидался куда масштабнее, рвался поставить новый рекорд по шкале потенциального ущерба и силе ветра — его четко выраженный глаз на ночном снимке со спутника казался разверзшейся зеницей планеты. Гадать о направлении его движения уже не приходилось. Потерянное глазное яблоко Одина явилось за своим отмщением. Мировое око искало ее. Катилось по заливу прямо к реке. Местные жители, не важно, провели они здесь много лет или только переехали с озера на южное побережье, знали, что вариантов у них было немного: либо оставаться, либо уходить. Риски были неизбежны в обоих случаях. Уйти означало не иметь возможности помешать незначительному ущербу вылиться в сущую катастрофу. Некому будет заколотить разбитое окно досками или, за неимением оных, перевернутым на бок столом. Некому будет потушить едва успевший заняться пожар. Но решение остаться влекло за собой не меньше опасностей. Иногда остаться значило пропасть без вести — история знала подобные случаи. Могла обрушиться крыша. Отползающая штормовая волна могла просто слизать дом с фундамента, будто пряничный, и разбросать по округе его обглоданные стены. И не успевших спастись жильцов, если только не утащит их в свои глубины. Вернувшись с работы, дядя Броуди заявил, что они останутся в своем тесном, невысоком, зато кирпичном домишке, втиснувшемся на обочину поросшей деревьями улицы. Они жили поодаль — в целой полумиле от дамбы, которую, по его словам, обязательно перекроют, когда начнет вздыматься штормовой вал. В худшем случае вода зальет иссохшие корни обступивших их домик деревьев. Они заведут собак внутрь, злую запрут на кухне и спокойно переждут бедствие. Если вода все-таки прибудет — заберутся в притулившееся под крышей маленькое чердачное помещение, куда дядя уже отнес топор, которым, если и этих мер будет недостаточно, он прорубит деревянный потолок. Тетя Броуди уже съездила в город и запаслась консервами, бутилированной водой, батарейками для радио и фонариками. Дядя принялся заколачивать окна, а Броуди хотел пойти прогуляться где-нибудь поблизости, но тетя не отпустила его, мотивировав запрет тем, что день сегодня был сумасшедший и не хватало им еще переживать, куда запропастился племянник. Надвигался ураган, и она боялась, что, не успев вернуться до того, как грянет буря, он уже не найдет дорогу домой. Нигде не безопасно — Считать какое-то место безопасным, — нравоучительно заговорил Один, — все равно что верить, будто мир замер, а люди — не меняются. Ты знаешь место достаточно хорошо, только если принимаешь, что с каждым мгновением оно умирает. С каждым мгновением выскальзывает из твоей хватки. Хочешь удержать его — готовься к изъеденным мозолями ладоням. «Они у меня и так в мозолях», — мысленно буркнула Элиза, в полумраке оглядывая свои руки. — Я говорю, что пришло время уносить отсюда ноги. Теперь я понимаю, что это следовало сделать давным-давно. Но я позволил себе забыть, кто и что ты такое. Используй ураган в качестве оправдания перед самой собой — и беги. Элиза фыркнула. То есть вообразила, как фыркает. Грезила наяву. Теперь она вообще не издавала звуков. Только очень тихо дышала. Мир, который она знала, существовал отныне лишь запечатленный под ее закрытыми веками. Призраки наполнявших его звуков воспоминаниями подрагивали на чувствительных слуховых рецепторах. — Вот что я тебе расскажу, — вздохнул Один. — Однажды, тысячу лет назад, будучи еще зеленым юнцом, я взобрался по могучему стволу Мирового Древа и отломал одну из его ветвей. Я намеревался посадить ее в землю и вырастить из нее собственное Мировое Древо, которое оберегал бы от посягательств. Оно было бы только мое, служило бы мне одному. Как водится, это не сработало. «Конечно, не сработало. Деревья из палок не растут». — А ты так много знаешь о волшебных деревьях? — поддразнил ее бог. — Они растут по совершенно иным законам, нежели обычные. Дело было во мне. Один опустился рядом с ней на колени, избороздившие его щеки морщины были похожи на длинные шрамы. Впадина, оставшаяся от глаза, не перестала быть им — просто теперь зрела внутрь. — Я посадил ветку в болото — и ее кора превратилась в штукатурку, стекло и кирпич. Ее собственные ветви вскоре расползлись навесом столь густым, что ни ветру, ни дождю не удавалось сквозь него пробиться. Могучие корни моего дерева никогда бы не сломались и не загнили. Оно никогда не провалилось бы в утробу раскинувшихся вокруг болот. Никогда бы не упало. «Но что же случилось?» — Я не был готов. Я был молод. Я понял, что этот дом стал бы моим надгробием. Что я собственными руками рыл себе могилу. Я не был даже близко к этому готов. Однажды ночью я разломал ветви своего дома в щепки и похоронил его останки в земле, в теперь уж давно затопленном краю.