Но теперь они перешептывались. Элизе не удалось разобрать ни слова. Мальчики могли говорить так тихо лишь по одной причине: они знали, что она рядом. Маршалл и Эдди в унисон зашагали вниз по лестнице. Петли чердачной двери взвизгнули, и она издевательски медленно закрылась. Элиза не шелохнулась. И не двигалась так долго, как только могла. Уходи Наутро дождь кончился. Безоблачное рассветное небо ярко-розовым отражалось в окнах. В воздухе подрагивал туман. После бессонной ночи цвет казался и вовсе нереальным: должно быть, усталость играла со зрением злую шутку — разве восход мог окутать дом этим туманным сиянием? За окном: по дубам, по размытому дождем газону, по серому гравию подъездной дорожки — разлилась та же оранжево-розовая дымка. Как в старом стишке: если небо красно поутру…[19] Время ползло, часовые птицы — будто и вправду были часовыми — сменяли друг друга на певчем посту. Мейсоны встали и засобирались на мессу. Они забрались в красный «Сатурн» мистера Ника и уехали — все вместе. Мальчики расположились на заднем сиденье, старший брат повернулся и припечатал дом тяжелым взглядом, словно ожидал, что махина раскроет пасть и ощерится ему в спину. Мог ли Маршалл ошибаться больше? Дом и не думал кусаться — стоило машине выползти на длинную подъездную дорожку, он сгорбился, бесформенный, побитый, и наконец выдохнул. Сколько поперечные балки будут гнуться, пока не переломятся? Как быстро дом разрушится, распадется на черепицу, сайдинг, воздуховоды, вентиляционные отверстия, половицы? Как быстро его осколки потонут в земле? Как скоро сам Всевидящий Один не сможет определить, что возвышалось здесь однажды? Гнуться — все равно что кланяться. Так сказал бы Одноглазый бог. И чем ниже поклон, тем труднее потом выпрямить спину. И все же она гнулась. Мальчик пришел, как они и уговорились — под щебетание малиновок, вскоре после отъезда Мейсонов. Он отстучал в заднюю дверь пароль, которому она его научила: раз, раз-два, раз. Она должна была ждать его. Но ее не было. Несколько минут спустя Броуди постучал еще раз — раньше ему никогда не приходилось стучать дважды — и снова замер в ожидании. Он начал терять терпение. Потом заскучал. Потом забеспокоился. Неужели ее разоблачили? Увезли? Или что похуже? Может, пробираясь в своем межстенье, она не рассчитала сил? Или за все эти месяцы она так отполировала выступы в балках, что в один ужасный момент просто не смогла ухватиться за гладкое дерево? И упала на дно этого тесного, сокрытого от чужих глаз ущелья? Не попробовать ли снова пробраться в дом через боковую дверь? Ту самую, про которую она велела ему забыть? Он встал на цыпочки, но мало что мог разглядеть через узорчатые стекла. Поэтому продолжал стучать. Вновь и вновь. Наконец показалась Элиза. Она изменилась. Казалось, что в теле маленькой девочки поселилась старуха: глаза очертили темные круги, плечи поникли под невидимым грузом. Девочка напоминала согнутое бурей сальное дерево, обвалившуюся, заброшенную хижину посреди леса. Она стояла в дверном проеме по ту сторону ширмы, придерживая рукой щеколду, и не спешила ее открывать. Она рассказала ему о случившемся. О том, как они пришли за ней. Братья узнали о ней, им почти удалось ее найти. Они разорвали ее дом на части, пока искали, а затем заштопали его, будто ничего и не было. Вернулись в свои комнаты и перешептывались, должно быть, несколько часов, замирая при каждом звуке, прислушиваясь к ней. Родителям, насколько она могла судить, они ничего не сказали. Но они знали. Всю ночь двери их спален то и дело распахивались — будто они собирались застать ее врасплох, схватить прямо там, в выползшем в коридор из их комнат тусклом свечении ламп. На нее была объявлена охота. Ни с того ни с сего. Или… Может, Броуди знал о причинах? — Нет, — замотал головой он. — Не знаю. Правда не знаю. Подожди. Младший же и раньше был в курсе? — Он никогда меня не искал. До этого момента. — Но ты в порядке? Элиза прижалась лбом к сетке, разрешетив бледную кожу пятнистой россыпью света. По-прежнему придерживая запертую дверь, она исподлобья уставилась на него. Наконец, едва шевеля губами, она заговорила. — Ты приносишь мне краденые вещи, — выдавила она. — Лак для ногтей. Еда. Приставка. Настольные игры. Все, что ты приносил, ты крал из других домов. Броуди поковырял дверную ручку сетчатой ширмы кончиками пальцев. — Я еще кое-что принес. Думаю, тебе понравится. — Ты забирал что-то из моего дома? — Не то чтобы… — замялся он. — Почти ничего. — Что ты украл? — Я собирался вернуть! — Что ты взял? Что именно? Броуди склонил голову набок. Стиснул зубы. Пожевал губами. Если он и нервничал, то слишком уж карикатурно. — Я не знаю. По мелочи. Диск, кажется. Пару монет, несколько долларов. Ракушку. Складной нож. Всего-то. — Убирайся. — Да я хоть сейчас все верну! — Он потянул сетчатую дверь обеими руками, но Элиза рывком захлопнула ее и задвинула маленькую щеколду. — Но я правда могу сбегать домой и принести, — заныл он. — Оно все у меня под кроватью. Я не воровал, Элиза, — я просто одолжил. Иногда я беру что-то, но я же могу вернуть… — Не произноси моего имени. — Почему? — Не называй меня по имени. Ты потерял на это право! Броуди отшатнулся на пару ступеней вниз, будто получил от нее удар ногой под дых. — Но я могу все исправить, — попытался он снова. — Я все верну. — Ты меня никогда не видел, — продолжила она. — Вообще никогда. Меня вообще не существует. Если будут спрашивать — ты меня не знаешь. И все твои воспоминания обо мне и через сто лет останутся выдумкой. Все это — твой сон. Дурацкий лживый сон. — Прости меня. — Поздно! — Элиза сорвалась на крик. — Броуди, ты все испортил! — Девочка растянула губы. Ее щеки покраснели, а глаза увлажнились. — Это мой дом, Броуди. Мой дом! И из-за тебя он рушится! — Извини. — Не смей возвращаться, — процедила она. — Никогда и ни за что. Убирайся. Она захлопнула и заперла дверь. — Уходи! — крикнула она. И повторила. Уходи. Повторяла снова и снова, пока у нее не осталось сомнений в том, что он послушался. Уходи. Пока стены ее дома не стали повторять вместе с ней. И плакать вместе с ней. Крыльцо Эдди сидел на диване-качелях и всматривался в скользящие по двору тени: в кусты азалии, обсыпанные увядающими цветами, в пятнисто-полосатый газон, расписанный заходящим солнцем сквозь трафарет спутанных ветвей деревьев, в рассекший пампасную траву четкий силуэт крыши, отогнанный закатом на добрую версту — по крайней мере, так казалось — от самого дома. Река вздыбилась полноводием — так, что Эдди была видна белая верхушка огромного круизного лайнера, медлительным облаком направлявшегося к Мексиканскому заливу. Корабельные динамики давились музыкой, больше похожей на жужжание крутящегося над ухом комара. Эдди закрыл глаза и подождал, пока лайнер проплывет мимо. Сегодня родители сообщили, что через несколько дней уедут отмечать годовщину, оставив их с Маршаллом дома. Совершенно одних. На целую ночь. Ни один из мальчиков не упомянул о найденном на чердаке следе. Вчера вечером они то и дело стучали в дверь общей ванной, чтобы тихонько, запинаясь, обсудить новые обрывки нескончаемых мыслей, вертящихся в голове. Но прозвучало ли там хоть что-то действительно важное? По большей части говорил Маршалл. Говорил и говорил. С самим собой, с Эдди. Говорил: — Мы правы. Мы реально оказались правы — но как мы им скажем? Да никак. Потому что отпечаток ноги — такое себе доказательство. Он и так почти высох — я и подумать не успел сбегать за маминым фотоаппаратом, как он испарился. … но я же не двинулся, правда? Ты его тоже помнишь? Какой он был формы? Явная пятка, свода стопы нет, и большой палец — похоже ведь на палец? Полумесяцем, худощавый… Если наступить и оттолкнуться ногой вот так? Или такая форма может быть из-за мозоля. Нет остальных пальцев и свода стопы… Но они могли успеть высохнуть. Я же прав? Окно не протекало, потолок тоже — мы их проверили. Это точно был отпечаток — человеческий след. Кто-то наступил на мокрую крышу, а потом влез обратно. Кто-то маленький. Однозначно меньше нас. А значит, мы справимся. «Но как?» — подумал Эдди. — Нет, говорить им не надо. Все равно не поверят! Нам нужны доказательства. Нужно что-то сделать. Нужно… хотя бы знать, что делать. И не паниковать. Я могу спросить в Интернете. Тот парень наверняка знает. И он нам верит. Нужно… Эдди, мы сможем. Мы разберемся. Но как? Эдди все сильнее раскачивался. Дороги назад уже не было. Он больше не станет притворяться, будто не слышал всех этих звуков, будто не замечал пропадающие и кочующие с места на место вещи, будто ничего этого не происходило, не существовало. Будто не обнаруживал приоткрытой оставленную запертой дверь, будто не видел краем глаза, как, словно без причины, взметается пыль. Знание отрезало всякий путь к отступлению. Равновесие было нарушено. Равновесие блаженного неведения. Он больше не мог бродить вечерами по коридору, не тревожа темные комнаты, зияющие по обе его стороны, щелчками выключателей. Сидеть за письменным столом и не оборачиваться на скрип половицы за спиной из-за этой странной, скорее бессознательной уверенности, что то, чего он не знает, не может причинить ему вреда. Эдди больше не понимал прошлого себя — того мальчика, который неделями слушал, как что-то скребется в стенах, но не встрепенулся даже после пропажи чертовых книг. Чем он руководствовался? Чем он думал? Эдди даже пытался скрыть это существо от своей семьи. Оберегал его. Почему? — Пошел ты, Эдди, — прошептал он себе под нос. — Пошел ты! Идиот и предатель. Вот же гребаный чудила. Эдди утешал себя только тем, что, по крайней мере, велел ему убираться. Хотя бы попытался. Пусть он держал все в секрете, он понимал, что существо надо прогнать. Он так и не смог рассказать об этом Маршаллу. О том, как он раньше рассуждал и как вел себя. Эдди не хотел, чтобы брат узнал и разозлился на него. На его столь долгое бездействие. Эдди все сильнее раскачивался. Раскачивался агрессивно, пока спинка не стала отскакивать от сайдинга дома, встряхивая его при каждом столкновении. Голова болела и кружилась, но Эдди не останавливался. Вот бы его можно было потрясти, как ту старую детскую доску для рисования[20], затерянную где-то там, на чердаке, — и начисто вытряхнуть последние дни, недели, месяцы. Черт возьми, если бы он только мог, то стряхнул бы с себя весь этот дом, вычистил бы настоящее и вернулся бы на северное побережье в самое свое младенчество. Начал бы сначала. Попытался бы вырасти в кого-нибудь другого. В кого угодно. Только не в этого глупого напуганного Эдди. Из дома донеслись шаги. Кроссовки прошаркали по кафельному полу прихожей. Крутанулась старинная дверная ручка, заскрежетал провернувшийся в кипарисовых недрах чугунный замок, заскрипели массивные петли. В дверном проеме показалось лицо Маршалла.