Это обеспокоило меня, но я не мог спросить тебя о таком напрямую. По крайней мере теперь. Между нами еще не было такого уровня доверия, и я не знал, будет ли оно вообще. Так что я поговорил с другими учителями, которые учили тебя дольше, и спросил у них, что они знают о твоей домашней жизни. Было высказано несколько предположений. Кто-то спросил, не сирота ли ты? Или же ребенок родителя-одиночки. Нет, сказали другие, дело совсем не в этом, но с твоими домашними обстоятельствами что-то немного не так. Потом твой учитель математики рассказал, что, если он не путает, с твоими родителями все в порядке, но они где-то в другом месте, а ты живешь, по крайней мере во время школьных семестров, у бабушки с дедушкой. Не то чтобы тебя бросили, добавил он торопливо, но твой отец работает в другой стране, а там совсем мало или вовсе нет приличных школ. Мне стало очень жаль и тебя, и твоих бумажных товарищей. После этого я стал добрее к тебе. Лепка из глины худо-бедно у тебя получалась, но я изо всех сил старался тебя подбодрить. – Неплохая корова, – сказал я. Ты посмотрела на меня с сомнением: – Это должна была быть лошадь. Я разразился торопливой речью на тему того, что искусство – в глазах смотрящего. – Так что же, вообще не важно, что я пытаюсь изобразить? – спросил кто-то из учеников. – Важно. Но вы не можете контролировать то, как это увидят другие. После урока ты задержалась, выжидая, пока все уйдут. Интересно зачем. Вряд ли ты хотела поговорить о субъективности восприятия. Ты подошла, шаркая ногами, к моему столу. У тебя в руках были книги и тетради. Волосы, обычно заплетенные в косички, распустились, и лента свисала вниз по плечу. Тебе было двенадцать лет, и твои руки и ноги казались слишком длинными, словно принадлежали кому-то на десять лет старше. Я был уверен, что ты вырастешь высокой и очень красивой, даже если теперь ты похожа на неуклюжего, неловкого жеребенка. Ты взглянула на меня темными, как краска, глазами. – А вы всегда хотели этим заниматься? Я спросил, что ты имеешь в виду. – Ну, этим. – Ты обвела рукой комнату. Я откинулся в кресле. Никто не спрашивал меня об этом. По крайней мере тут. Я мог бы сказать тебе много всякого. Что, конечно же, я всегда мечтал работать с детьми, учить их видеть красоту и делать красивые вещи. Но я решил сказать тебе правду. – Нет. Казалось, ты не удивлена. Опустив взгляд на свои руки, я поднял их и вытянул перед собой: – Я хотел стать пианистом. – Вы учились в музыкальной школе? Я кивнул. Да, много лет. Я даже уже начал давать сольные концерты. В маленьком городке, где мы жили, не было большого простора для этой деятельности, так что я давал еще и домашние уроки, стараясь накопить денег, чтобы перебраться в большой город. – А что случилось? – Другими словами, почему же я оказался тут? Я попал в аварию… И повредил руки. С жестокой прагматичностью ребенка ты поглядела на меня и сказала: – Но вы же можете рисовать. Я ответил, что только это теперь и могу. – О, – произнесла ты и ушла. Может быть, мне не нужно было быть таким честным. Ты все же ребенок. С ограниченной возможностью понимания. На что я, собственно, рассчитывал? Симпатия? Сочувствие? Я сидел один в классе, почему-то чувствуя себя дураком. Ты не пришла на следующий урок. И на следующий за ним тоже. Хоть я и делал вид, что мне все равно, я был обеспокоен. Что случилось, спросил я у других, почему тебя нет? Кажется, легочная инфекция. Ну, та, от которой кашель и высокая температура. Я боролся с собой, желая послать тебе пожелания выздоровления и одновременно сохранить дистанцию. Я знал, что одноклассники пишут тебе открытки, но не подписал ни одной из них и не написал ничего от себя лично. Через десять дней ты вернулась, бледная, ослабевшая, все еще кашляющая. Ты сильно похудела. Я сделал тебе маленький цветок из глины, раскрасил его в красный цвет и оставил на твоей парте. Я делал это для всех учеников, которые болели. В конце урока ты поблагодарила меня, но не задержалась в классе, как обычно. Почему-то я расстроился. Ты показалась мне более тихой, чем всегда. Ты перестала делать бумажных зверей и лепить из глины. Вместо этого ты начала раскрашивать лист за листом в глубокий ровный синий цвет. Затем в оранжевый. Затем в зеленый. Я шутил, что ты стала абстракционистом, но ты не смеялась. Однажды я остановил тебя в коридоре и спросил, как ты. Не глядя на меня, ты ответила, что все хорошо. – Я слышал, что ты болела… – Мне уже лучше, спасибо. – Но что-то случилось? – не мог удержаться я от вопроса. Не поднимая глаз от пола, ты покачала головой. Я хотел сказать, что ты можешь поговорить со мной, что у тебя есть кто-то, кому можно все рассказать. Что я знаю, что ты живешь с двумя пожилыми людьми и тебе может быть одиноко. Но не стал. Я дежурно похлопал тебя по плечу, и ты пошла дальше. Странно, но мне не хватало тебя, остающейся в классе после урока, и нашей прямой, состоящей из твоих вопросов болтовни. Мне не хватало твоего пения, твоих цветов, твоих постоянных вопросов, твоего внимания ко всем моим словам, даже к самым незначительным указаниям. Я надеялся, что к концу семестра все это может вернуться. Особенно когда я объявил, что у нас будет выставка всех наших изделий, сделанных за год. Большинство учеников было в восторге, все переговаривались и обсуждали, какие из работ лучше выставить. У некоторых было из чего выбирать. Но ты, казалось, даже не услышала того, что я сказал. Я пропустил несколько уроков, прежде чем спросить тебя. В тот день ты снова задержалась, правда, не нарочно, а потому, что стопка твоих рисунков упала на пол, разлетевшись, словно листья. – Ты подумала о том, что…? Вздрогнув, ты уставилась на меня. – Что бы ты хотела выставить… На выставке конца года… Ты казалась невозмутимой. Невыносимо. – Да… – Прекрасно. И…? – Я еще не решила… Я не знаю… Я было начал предлагать что-то, но остановился. Что я делаю? Это же, несомненно, лучший способ убедить тебя не участвовать. – Ну… Если тебе понадобится помощь, скажи мне. Ты кивнула и вышла из комнаты, шаркая ногами. Но однажды, когда я уже перестал надеяться на то, что ты станешь прежней, ты задержалась в классе после урока. Я сидел за столом, рассматривая какие-то рисунки к нашей выставке. – Что произошло? Я озадаченно посмотрел на тебя. Ты подошла ближе, прижимая к груди стопку книг. Ты так и не набрала свой вес после болезни, и твои щеки остались бледными и впалыми. – Ты о чем? Ты показала на рисунки. – Я пытаюсь подобрать рамки… – начал я. – Нет, – перебила ты. – Я имею в виду, с вашими руками. Что произошло? Я понял, но не хотел отвечать. Но ты настаивала. – Вы сказали, была авария… И вы больше не могли играть на рояле… – Играть я могу, – ответил я и добавил: – Но только немного… Ты молча глядела на меня, ожидая объяснений. Я отложил рисунки. – Я получил работу в хоре… Прекрасная детская группа… Ангельские голоса и всякое такое… Это не было… – Я рассмеялся. – Мы в основном исполняли гимны, но за это хорошо платили, и я мог оплачивать свои занятия музыкой… Ты не отрывала от меня глаз. Я не знал, куда смотреть – на тебя или на свои руки. Я отвернулся к окну, в которое падали лучи позднеполуденного солнца, оставляя на полу яркие пятна. – Мы ехали на концерт в соседний город… Все мы, весь хор, на автобусе… Шел дождь… Наверное, я задремал… Я помню, что проснулся от толчка… Жуткий скрежет… Автобус смяло, как консервную банку… Сиденье перед нами внезапно прижало нас. Если бы я не… не сунул руки между мальчиком, который сидел возле меня, и металлической ручкой, я думаю, его раздавило бы… – Вы спасли ему жизнь? – Ну, наверное… Я хочу думать, что да… Но я не знаю. – И вам переломало кости?