– О боже, – выдохнул Александр и, то ли одержимый неким демоном тактичности, то ли движимый чувством момента, мимолетным чувством или непреодолимой волей Фредерики, добавил: – Как знать? Может быть, я тоже тебя люблю… Александр был человеком слова. Сказанное овладевало им моментально. Он уже думал с бессильным ужасом, что его слова – правда, что, лишь произнеся их, он возвел их в ранг истины. Возможно, лишь молчание до поры оберегало его от них. – Но ты сама видишь, – уныло продолжал он, усугубляя обиду, – что это ничему не поможет и ничего не изменит для нас. Это попросту невозможно. Но Фредерика уже водворилась у него на коленях лицом к нему и уткнулась лицом в его лицо. Она ерзала, гладила, цапала… Он шлепнул ее слегка по бумажной юбке и увидел на мгновение бумажные клочки, парящие в летнем воздухе над раскинутыми голыми ногами золотисто-рыжего существа. Его плоть отозвалась помимо его воли. Фредерика – возлюбленная еще более невозможная, чем Дженни. – Прекрати немедля, несносное созданье! Сиди спокойно. Я не совращаю детей. – А я не ребенок. И совращать меня не нужно. – Для меня ты ребенок. И девушка. Красиво удлиненное, грустное, ласковое лицо Александра было к ней ближе, чем она осмеливалась мечтать. – Я не девственница, нет! – завопила она в пароксизме наглости и отваги. В конце концов, был же Эд с его пальцами, был кусачий Кроу. Если она в чисто биологическом смысле осталась нетронута, то это скорее случайность… Мир вокруг Александра куда-то поплыл. – Ты не девственница? О боже! И он принялся целовать ее жадно, рванул ненароком бумажную юбку… На этот раз отодвинулась Фредерика и уставилась на него не слезливо-преданно (чего он опасался), а с неким властным вызовом. Как быстро она повзрослела… Александру стали отчасти любопытны время и место ее первого раза. – В мое время мы… по крайней мере девушки, были более невинны. А может, у нас меньше было возможностей… – Сейчас тоже твое время, – едко отвечала она и добавила, как некогда старик, показавший Генри Джеймсу, что многоречивая уклончивость не есть ложь, по крайней мере, в пределах Хай-стрит и Виндзора: – Ты в нем живешь. Какое-то время они молча слушали яростную трескотню птиц. – Я не выдержу сейчас новых осложнений, – сказал Александр. – Ты умна и наверняка заметила, что у меня неприятности. – Заметила. Но потом решила: меня это не касается. Я не осложнение, я просто хочу, чтобы ты меня разглядел, чтобы относился как к человеку, а не к глупой девчонке. – Хорошо. Но не думаю, что ты хочешь только этого. – На этом я успокоюсь. Пока что. Он снова стал целовать ее, сминая в объятиях. Он понятия не имел, чего они оба хотят. Он решил предоставить решение ей. Поэтому был и смутно рад, и встревожен, когда она вдруг отяжелела и провалилась в глубокий сон, невинно разметав волосы по его бедрам. Александр придерживал ее, глядя на деревья и ниссеновские казармы. А птицы все заливались где-то в вышине. Слушая их простые, болтливые гаммы, он с горечью вспоминал свои прежние размышления о непобедимом голосе из стихов Элиота. – Проклятье, – выдохнул он и притянул ее за хрупкие плечи, чтобы она не соскользнула во сне с его колен. – О, проклятье! 36. Интерлюдии в двух башнях Маркус шел коридорами биологического отделения мимо кораллов, костей и окаменелостей. Триместр кончился, и мальчики все разъехались, за исключением одного-двух иностранцев, невесть почему отданных родителями в Блесфорд-Райд. Развеялся густой запах потной, заношенной одежды, пахло хлоркой и стоялым воздухом. В последнее время Маркус часто проходил здесь, где невидимо нависала надо всем башенка Лукаса. После поездки в Уитби неясно было, продолжается ли еще их великий эксперимент, и если да, то кто им управляет. Когда ехали обратно, Маркус уверен был, что они погибнут: он скорчился на полу машины и уткнулся лицом в кожаное сиденье, чувствуя, как, скрипя, смещаются кости и мелко дрожит плоть. Потом он провалился в темноту и был физически потрясен, обнаружив не только Лукаса, но и себя в машине, пускающей струйки пара из-под капота, но все же целой и припаркованной на школьной стоянке. Он кое-как вывалился наружу и долго лежал, скорчившись на гравии. Лукас каким-то механическим шагом ушел в сторону школы, оставив в машине двери нараспашку и не оглядываясь на своего пассажира. Маркус со временем поднялся, аккуратно все запер и положил ключи в почтовый ящик Лукаса в башенке – там, где начиналась винтовая лестница, ведущая к его двери. Перед глазами у него плавали синие солнечные пятна… Маркус ожидал, что Лукас теперь прервет все отношения с ним. Не имея опыта любви, не задумываясь особенно, он все же понял, что друг его подошел к той крайней черте, у которой иное поведение было бы безумием. Хотел ли сам он продолжать дружбу с Лукасом, продолжать эксперимент, – этим вопросом Маркус не задавался. Он уже дал ответ, когда положил руку Лукасу в пах, положил и не отдернул. Маркус сознавал, что, обратись он по-настоящему к пережитому в ту минуту, он испытал бы отвращение и гнев. Но это не имело значения, не должно было иметь. Он был привязан к Лукасу и ответствен за него – в пустынной его жизни такое было впервые. По крайней мере, он незаметно для себя приобрел достаточный душевный опыт, чтобы оценить эти новые чувства. Лукас, впрочем, сумел со временем проложить извилистый курс меж признанием и отрицанием случившегося в Уитби. Эксперимент и дружбу с Маркусом он тоже признать не спешил. Через несколько дней после Уитби Маркус, никогда и ни в чем не делавший первого шага, постучал в дверь Лукаса. «Входите!» – довольно бодро прокричал Лукас, но, увидев Маркуса, сел в кресло и глядел в стену в каменном молчании, пока мальчик не вышел на цыпочках, тихонько притворив за собой дверь. Маркус не сумел найти слов для учителя и к тому же чувствовал, что тот замкнулся и сейчас просто физически ничего не услышит. Два дня спустя они не вполне случайно столкнулись в галерее. – О, да это ты, Маркус! Пойдем ко мне, угощу тебя булочками. Лукас напоил его стереотипным школьным чаем с булочками. Он все время улыбался и покровительственно обсуждал с Маркусом его школьные успехи, словно это и было самым важным и интересным в жизни его гостя. После этого в школе он дважды прошел мимо Маркуса в своих белых одеждах, вовсе его не заметив. На третий раз вдруг сказал: – Ну вот и ты наконец! – словно Маркус где-то пропадал или опоздал к назначенному времени. С заговорщицким видом учитель увлек его в лабораторию. – За нами наблюдают, – сообщил он. – В этом я убежден. Меня даже посещали. Да. Это неземные организмы – какая у них природа и намерения, я до конца не выяснил, но, как только выясню, эксперимент перейдет в новую фазу. Я ее уже вчерне набросал… Потом пришел день, когда Лукас предложил отправиться в Поле тысячи каменных курганов. Это во Флайингдейлсе – все тот же Йоркшир. Там должна быть высокая мощность излучения. Маркус знал, что, если он снова сядет в машину Лукаса, это будет черный ужас и что, если Лукас попросит, он это сделает. Он давно заметил, что настроения Лукаса никак не отражают истинность или ложность его теорий. Сам же Лукас в светлый момент в начале эксперимента сказал, что от напряжения, которому они себя подвергают, ломались люди и посильнее их. Нужно было что-то предпринять, но Маркус ни до чего умного не додумался и стал патрулировать коридоры биологического отделения «на всякий случай» – как он намеренно расплывчато себе объяснял. Однажды, подходя в полумраке к двери Уродской лаборатории, он увидел на уровне глаз метрах в полутора от себя пылающий красно-оранжевый круг, тоже двигавшийся к двери. Неизвестный предмет был явно непрозрачен, плотен и шаровиден – вовсе не похож на бесплотные послеобразы. Маркус моргнул и перевел взгляд на плиточный пол. Предмет, не теряя яркости, уменьшился, лениво спланировал вниз и двинулся за Маркусом вдоль плинтуса. Маркус зашагал дальше: раз движения этой штуки привязаны к движениям его глаз, значит это оптическая иллюзия. Но, обернувшись, он увидел, что оранжевый шар никуда не делся: теперь он перелетал в коридоре от стены к стене. Такая независимость передвижения означала по меньшей мере наличие собственных намерений. Маркус потянул ручку распашной двери. Как ни странно, оказалось не заперто, и он вошел. Пылающий шар проследовал за ним, став в вечернем свете переливчато-синим. Долгое время он лежал на лабораторном столе, медленно убывая и переходя в тающий, но по-прежнему плотный полумесяц. Последний слабый изгиб упрямо светил еще какое-то время, потом на его месте возникла дымчатая круглая тень и, наконец, то, что Маркус определил уже как явную игру зрения. Маркус и раньше видел разное: не только грозный свет в поле или образы, передаваемые Лукасом. Но сияющий шар не был видением или образом. Он был так же реален, как книги и банки, лежавшие на том же столе. «Галлюцинации, – думал Маркус, – всегда узнаешь по неуверенности ощущений. А здесь этого нет». Приходилось, правда, признать, что явление шара было совершенно бессмысленно. Зато присутствие его доставляло огромное чувственное удовольствие – Маркус никогда раньше не знал ничего подобного. Вообще, он не любил оранжевый цвет, слишком резкий и агрессивный. Маркус предпочитал лавандовые оттенки, голубые, зеленые, но этот шар пылал цветом, превосходившим оранжевый. Раньше Маркус поспешил бы рассказать Лукасу о случившемся, чтобы тот помог обезвредить новый опыт, включить его в череду подобных, связанных с их экспериментом. Теперь же он явственно этого не хотел. Не хотел ничего обсуждать и анализировать. Он просто видел пылающий шар – вот и все. К тому же шар казался связан с кое-чем еще, о чем он тоже решил Лукасу не говорить. После поездки в Уитби стал повторяться один и тот же сон, в котором Маркус вне времени пребывал в саду математических форм – тех самых, которые утратил, попытавшись описать их отцу. За время его отсутствия сад потемнел: небо и измеримая растительность волнисто отливали синевато-вороным моллюсковым панцирем. Ни в небе, ни на горизонте не было светил, но внизу лучами и гроздьями расположились, дивно сияя, формы: конусы, пирамиды, спирали и воздушные сети из тонко пряденного бледного света. Они были и порядок, и источник порядка. Конусы и пирамиды напоминали полированный мрамор – это легко заметил бы любой, кого занимают сходства между вещами. Маркуса они не занимали. Впрочем, формы были полны если не жизни, то живой энергии, что исключало мраморную холодность и равнодушный блеск. Маркус не столько пребывал в этом саду, сколько был ему сопротяжен и видел его не глазами, а разумом. По этой ли, по иной ли какой причине он не хотел, чтобы Лукас или кто-то еще знал о саде и мог в него попасть. Бледность сада и синева его помогли Маркусу осознать, как ярко и густо пылало мощью то, что он теперь называл «комнатным солнцем». Входя в лабораторию, он одновременно ожидал найти ее пустой и встретить Лукаса, хоть и не мог представить, чем занят там учитель. Лукас стоял возле раковин в белом халате с закатанными рукавами и в желто-коричневых резиновых перчатках, придававших его рукам вид мертвой плоти. Маркус осторожно приблизился. – Кто там? – не оборачиваясь, спросил Лукас. – Я. – А я тебя ждал. – В голосе Лукаса звучала укоризна, словно Маркус опоздал на условленную встречу. – Извини. – Вот, привожу дом свой в порядок. Пока ничего не случилось. Маркус подошел на несколько шагов. В лаборатории сильно пахло формалином и еще чем-то сладковато-тошным. Лукас горстями перекладывал мертвых пип, жерлянок и прочих бесхвостых амфибий из раковины в высокую банку. Тусклые, пятнистые тельца скользили в пальцах, свесив мертвые лапки. В соседней раковине, покачиваясь, плавали отрезанные конечности и органы. На столе рядом с Лукасом стоял открытый ящичек с инструментами для вивисекции. Учитель улыбнулся Маркусу дружески, но все же чуть свысока, указал на раковину и сказал с натянутой веселостью: – Будь ты суеверен и пожелай прочесть судьбу по этим кишочкам, она, боюсь, предстала бы тебе скудной и серой. Как думаешь, почему древние считали внутренности столь точным зеркалом внешнего мира? Или они считали кур и коз своего рода микрокосмами? Вот если погадать о будущем на собственных внутренностях, можно и впрямь кое-что узнать. Но это, конечно, невозможно. Хорошо было бы еще погадать на генах и хромосомах, но доступный нам инструментарий слишком для этого слаб. – Да, – осторожно подтвердил Маркус и втянул носом мертвый запах, витавший в лаборатории. Лукас задумчиво пробовал треугольное лезвие скальпеля на обтянутом резиной пальце. Потом махнул рукой в сторону банки, кишевшей белыми червями: – А у этих господ внутренности слишком простые и все одинаковые – не погадаешь. Низкие черви. Я червь низкий, но необходимый. Собираю вот их для четвертого класса: низшая ступень познания. У червя много назначений, и служить материалом для вивисекции в четвертом классе – не самое важное из них. Впрочем, червей в мире хватает, а я хочу все оставить в порядке, прежде чем… – Прежде чем что? – осмелился спросить встревоженный Маркус. – Прежде чем случится то, чему суждено. Что-то случится, Маркус, и в скором времени. Мне уже были несомненные знаки: я тебе расскажу. Например, я знал, что ты сегодня придешь. Это вполне могло быть правдой, но в голосе учителя уже не было той победительной уверенности, с какой утверждал он, что все предопределено. Лукас выглядел нехорошо: серое лицо, блестящие кудри поникли, лоб и подбородок блестели липким потом. Маркус хотел уйти, но знал, что не должен. – Пойдем ко мне? – предложил Лукас. – Нужно подготовиться к предстоящему, чем бы оно ни обернулось. Мне были знаки, что я впустил в мир некие силы. Во внешних сферах идет противостояние – это моя вина, моя ошибка. Дефект в мыслящей ткани – от него может быть великое благо или великий вред. Пойдем. Пожалуйста! Ты должен все узнать, на случай если… Маркус согласился. Лукас радостно потер руки в скрипучих перчатках и шлепнул в банку новую горсть трупиков. Маркус оглядывался, вспоминая самое начало, тот день, когда мучительный свет загнал его сюда. Он смотрел на кучки позвонков, на эмбрионы в банках, на анатомические плакаты с Мужчиной и Женщиной. Что-то в них показалось ему странным. Он пригляделся: из каждого плаката был аккуратно вырезан кусок, изображающий гениталии. Там, где тела были представлены в разрезе, отсутствовали семенные пузырьки, фаллопиевы трубы, весь сборчатый, извивистый, гроздистый аппарат продолжения жизни. Получились ровные квадратные отверстия, окошки, за которыми виднелась ранее скрытая, не выгоревшая на солнце стена. Маркус глянул на учителя, ни минуты не сомневаясь, что это его работа. Лукас тем временем свернул тряпичный чехол с инструментами и ловко убрал в белый карман халата. Расставил на полках влажные банки и поманил Маркуса: пойдем. В своей башенной комнатке Лукас долго осматривал то подушечки на креслах, то карнизы, то еще что-то. Маркус неловко стоял в дверях. – Теперь без проводков не обойдется, – мрачно сказал Лукас. – Меня уже подключали. Тут, знаешь, приходится остерегаться. На миноносце, например, в Тихом океане проводки прямо артистически устанавливали. Ты не замечал, кстати, парадокс: мы были в Тихом океане с миротворческой миссией – на миноносце, на уничтожителе. А кто миноносцы делает? Люди. Вот так: даже в простых словах парадокс. Недавно у меня была прямо серия встреч – и даже почти столкновений – с очень любопытным фургоном. Это определенно знак. Знаешь, что на фургоне написано? «„Волшебный луч“ – мы несем людям свет», а пониже адрес: Уитби. Как тебе названьице? И еще рисунок: двуцветный круг вроде инь и ян: океан света над океаном тьмы. Некую толику этого света мы в Уитби сконцентрировали зажигательным стеклом, кровью, вином и прочим. Тут никаких сомнений. Но мне думается, мы зашли недостаточно далеко. Нашей жертвы оказалось недостаточно, и мы были наказаны: я утратил чувство допустимого, чувство такта… Заметь, Маркус, еще один парадокс: как часто слово «чувство» используют для определения вещей вовсе не чувственных. Это все проклятый антропоморфный мир. Дальше, дальше от всего антропоморфного! Кстати, есть способы вырваться из этого мира. Пишут о сексуальной магии, о разных ритуалах… Но опасность слишком велика, все так обманчиво… Погоди, о чем это я? Ах да, фургон! Понимаешь: я еду, а из переулка – он. Или на перекрестке дорогу перегородит. И водитель явно не из нашего мира: как демон в ангельском облике. Кожа на лице грубая, звериная, волосы золотые, явно поддельные. И он – существо это – то улыбается, а то будто угрожает, какие-то жесты делает, то ли манит, то ли гонит. Двусмысленно. Не знаю, как это толковать. А еще недавно под дверью лаборатории кто-то оставил молочную бутылку с кровью. Тут, конечно, тоже свой смысл – но какой?.. И постоянно наблюдают за мной. Постоянно лица в этих вот окнах, а тут сам знаешь, как высоко. Смотрят и не скрываются, улыбаются еще: знай, мол, что под наблюдением. А если занавески задвинуть, они внизу у лестницы висят и гримасы строят. И дыхание. Понимаешь, звук дыхания в комнате, словно тут рядом с башенкой вселенское легкое дышит. Вот видишь, и я тоже антропоморфно мыслю: конечно, там все не так. Там по-другому все… Эту речь Симмонс произнес, как показалось Маркусу, с какой-то угрожающей интонаций, выделяя важные пункты ударами кулака по столу. Казалось, Лукас обвинял Маркуса в том, что он каким-то образом вызывает все эти явления или искажает их истинную суть. «Лукас сумасшедший», – подумал Маркус. Это было страшно, но не потому что безумный Лукас мог как-то ему повредить, а потому что с этой минуты по-иному вставало перед ним их общее прошлое. Ведь это он, Маркус, боялся сойти с ума. И неколебимо рациональный, совершенно вменяемый Лукас предлагал объяснение всему, что так его мучило. Они вместе переживали события, неведомые большинству: например, телепатическую передачу образов. Это значило, что они на одной волне (господи, какой ужас он говорил сейчас про проводки!), что их общий опыт – не бред. Теперь оказалось, что Лукас попросту сумасшедший, и Маркус снова остался один. Один на один с прежним своим ужасом: с лестницами, с водяной геометрией в сливе раковины, с рассеиванием, со световыми полями… Если же Лукас не вполне сумасшедший, значит они могли своими экспериментами вызвать гнев неведомых, но грозных внешних сил. Маркус всегда скептически относился к потребности Лукаса каждое видение и ощущение обряжать в красивые имена и снабжать историей. Впрочем, за скептицизмом скрывалось порой желание верить: ведь сам Маркус не знал ни красивых имен, ни славных историй. Конусы, порывы ветра, световые спирали, магнетизм и молот сердца, колотящий в грудь, никогда не казались ему работой ангелов или демонов. Но это не значило, что ангелов и демонов не было. Теперь все изменилось. И если Лукас безумен, значит Маркус за него в ответе. В ответе, потому что принял его дружбу. И еще он, наверно, в ответе за события, что привели его друга к безумию, за все эти фотизмы и гипнагонию. – Что вы думаете теперь делать, сэр? – спросил он ровным, почтительным голосом. Лукас устало повалился в кресло у камина: – Я вызвал тебя, чтобы передать тебе очень важное сообщение. (Слово «вызвал», напомнив о духах, наполнило Маркуса тоскливым страхом.) – Спасибо за доверие. Лукас сидел в мрачном молчании, очевидно пытаясь вспомнить суть сообщения. Потом сердито хлопнул себя по бедрам и выкрикнул: – Нам следовало пойти дальше! – И заговорил уже совсем другим голосом: – Известно ли тебе, что в тюрьмах его… теперь уже ее величества отбывает наказание великое множество мужчин, часть которых я не называл бы преступниками в настоящем смысле слова. Другим, впрочем, оправдания нет. Но я говорю о первой категории, о стариках, что выскакивают голые из кустов, обнажаются перед глупыми девочками… о тех, кто в публичных местах занимается тем, чем принято заниматься в уединении… Многие из них молят, криком кричат о гормональном или даже хирургическом вмешательстве. Но им отказано в облегчении. А ведь в другие времена, в других культурах все было иначе. Фрейзер пишет о жрецах древних богов: Адониса, Таммуза, Аттиса – все свидетельствует о том, что они оскопляли себя добровольно и радостно… Я думаю иногда: если пост, воздержание и аскеза открывают путь к новому, иному знанию – чем хуже нож? Впрочем, я не за этим тебя позвал. Маркус чувствовал, как к запаху пота и какао в тесной комнате примешивается резкая вонь страха. – Может, нам лучше оставить все это? – сказал он. – Может, это слишком огромная для нас задача? – Не думаю. Все, к чему стоит стремиться, связано с опасностью. Нам явлены знаки и вехи, и мы последуем им – даже если нас ждет катастрофа. Маркус вежливо молчал, ожидая, пока Лукас скажет, куда указывают вехи. – Я тебе уже говорил, что на пустоши Флайингдейлс больше тысячи мелких каменных курганов. Больше тысячи. Я вычитал среди прочего, что первые боги и богини, Афродита например, являлись людям колоннами, курганами, заостренными камнями. Я думаю, это были средства призвания сил, создания силовых полей, выходов энергии, если хочешь. Краеугольные… да, краеугольные камни мира! – Лукас улыбнулся, радуясь промельку древнего знания, последнему своему каламбуру. – Мы с тобой поедем туда. Думаю, темные силы выставят против нас защитный круг. Может статься, что мы сгорим дотла. Но если нет, то сможем проникнуть внутрь. – Как? – выдохнул Маркус.