– Вот розмарин для памяти… В ответ ему раздался низкий и мелодичный смех. Тут до Фредерики дошло, что за дверью в другом конце уборной скрыта не внутренность шкафа, а некая прилегающая комната. Там, кажется, кто-то был, но этот путь отхода все равно был предпочтительней Солнечного покоя, где в постели раскинулся свирепо-похотливый, веселенький толстый сатир, готовый снова кусаться и бог знает что еще. Фредерика тронула ручку двери, и та отворилась. Беззвучно ступая босыми ногами, Фредерика вошла в Лунный покой. На высоком ложе, под взорами Селены в странной пародии на роденовский «Поцелуй» сплелись два голых тела. Марину Фредерика узнала сразу. Ее неведомый любовник заговорил и оказался Эдмундом Уилки: – Я принес тебе ромашек, любовь моя, розмарина, бело-лиловых очанок, тимьяна и мелиссы, чтобы осыпать ими твое ложе… – А горькую руту безумной Офелии? – Никакой руты. От нее страшная аллергия. Мы же не хотим возлечь на ложе любви, покрытые пятнами и мучимые зудом. Марина снова засмеялась. Уилки что-то ей зашептал. Потом раздался театральный голос великой Марины Йео: – Но я стара, Уилки. Я старая, усталая женщина. Годы иссушили меня… – Они лишь сделали тебя хрупче и мудрей. Я люблю женщин, проживших жизнь. Если, конечно, они хотят моей любви. – Вы неразборчивы, молодой человек. – О нет, я весьма разборчив. Просто я ненасытен. Как и ты, любовь моя. Я это сразу в тебе разглядел. Ну, признайся… Актриса рассмеялась низким, горловым смехом. – Когда я стану еще немного старше, совсем-совсем немного, в этом будет опасно признаваться даже самой себе. – Но этой ночью… мне… – Ах, Уилки, – отвечала Марина, и голос ее дивно дрогнул. – Люби меня, люби меня этой ночью… – Ты плачешь настоящими слезами… – Я могу заплакать, когда мне вздумается. – Не плачь передо мной. Я буду с тобой нежен, очень нежен всю ночь, моя прелестная старушка, и ты откроешь мне то, чего я никогда не видел, потому что лучше тебя нет… – Ах ты, вкрадчивый плюшевый плут… – усмехнулась Марина, и тут, к облегчению потрясенной Фредерики, роденовская композиция перешла в объятия более тесные, любовники откинулись на подушки, речь их оборвалась, послышались шепоты и негромкие стоны. Сейчас или никогда. Прижимая к себе свою «тогу», Фредерика решительно прошагала к двери, миновав изножье кровати и пятно лунного света, лившегося в окно. Проходя мимо ложа с его любовным грузом, она невольно обернулась и вперилась. Поверх утонувшей в перинах, извивающейся в неге актрисы на нее без выражения смотрели карие глаза Уилки. Фредерика сурово кивнула ему, будто свершая некий безумный ритуал приветствия. Уилки блеснул улыбкой, медленно, артистически подмигнул и снова склонился к Марине, словно желая поцелуями помешать ей открыть глаза, пока Фредерика выскальзывает в дверь. Фредерика быстро шла по длинным галереям, где лунный свет перемежался с темнотой. На мгновение остановилась перед портретом-иконой Елизаветы, вдохновленным «Полиольбионом». Астрея по-прежнему держала в руках рог изобилия. Фредерика поправила на плече узел полотенца, чем-то напоминающий Шотландию на платье королевы, и изобразила перед приземистой монархиней довольно приблизительный книксен. У нее не было ни реки, ни рога с золотыми плодами. И нужно было что-то найти на замену «тоге». Она спустилась в большие кухни, где облачилась в бумажные юбки, которые надевала на репетициях для сцены в саду, и порванную муслиновую блузку, оставленную кем-то из массовки. Сверху накинула зеленый плащ. Хотела было в этом наряде босиком отправиться в Блесфорд, но передумала. Вместо этого Фредерика вышла в сад. Обогнув террасу, она подняла голову и долго смотрела на окна мансарды для слуг. Где-то там Александр сейчас… Зря она убежала от Кроу. Если бы она позволила ему продолжать, то одолела бы некую новую ступень, сделала бы осмысленный ход в той непонятной игре, которую играла. Но Кроу был ей страшен. Фредерика пустилась бежать. Она оказалась в давешнем зимнем садике с фонтаном, чья нимфа все так же лукаво улыбалась, хотя вода больше не струилась по ее пальцам и бедрам. Фредерика, скрестив ноги, уселась на траву, как божественная монархиня «Полиольбиона», и в задумчивости принялась глядеть на темно-серые стриженые кусты, луну, воду. Долгие десять минут ее взгляд блуждал бесцельно, но затем настало некое торжественное бдение, продлившееся довольно долго. Незаметно рассвело, и сквозь просветы живой изгороди стали видны края пустоши, ранее скрытые ночью. На террасе резко зазвенел гонг к завтраку. В ответ ему на пустоши хриповато и тонко проблеяла овца. Фредерика поднялась, на миг замерла и зашагала к дому. Для тех, кто в это утро в состоянии был есть, в Большом зале накрыли стол к гаргантюанскому завтраку: кеджири, сардельки, тосты, джем, старинные чайники в стиле греческих урн с кофе и чаем. Во главе стола сидел Кроу, элегантный и благостный. По правую руку от него восседала Марина Йео. Когда вошла Фредерика, Кроу сделал вид, что не заметил ее, а она садиться не стала. Она наблюдала, как Александр и Дженни пересекают террасу, с двух сторон держа Томасову люльку. Потом, вспомнив совет Уилки, с большим оживлением ринулась им навстречу, волоча по гравию нижнюю часть коляски: – Вы не ее ищете? Вы потом в Блесфорд? Не подбросите меня? От одиночества и бессонной ночи ее голос и движения были особенно четки и резки. Уставшие от волнений Александр и Дженни щурили припухшие глаза и держались как-то неуверенно. Александр робко обернулся к Дженни и сказал, что не знает, как лучше поступить. Дженни раздраженно отвечала, что Фредерика предлагает разумный вариант. – И держи люльку ровнее, а то я не могу ее пристегнуть. Фредерика обшаривала глазами лицо Александра в поисках следов неземного блаженства. У него как-то по-новому опустились уголки рта, но она не готова была списать это на восторг любви. Уилки, плотненький, гладкий, веющий свежим запахом мыла, возник с новой партией сарделек и кеджири. Он подмигнул Фредерике и оглядел ее с головы до ног: – А где же туфли? – Потеряла. – Хочешь, схожу за ними? – Нет, – отвечала она с неуместной злостью и заметила, как в сонных глазах Александра и Дженни вспыхнула искра любопытства. Александр решительно усадил Фредерику на заднее сиденье и завел мотор. Машинка тронулась. – Я сперва высажу тебя на въезде в Блесфорд, а потом отвезу миссис Перри и Томаса, – сказал Александр. – Не проще ли наоборот? Я бы помогла транспортировать Томаса. – Мы сами справимся. – И к тому же я потеряла сумочку, а в ней ключи. Если я на рассвете всех перебужу звонком, меня четвертуют. Пожалуйста, пусть я пока побуду с вами. – Ты, кажется, все потеряла за эту ночь. – Да, – просто сказала Фредерика. Тут вступила Дженни и едко заметила, что будет гораздо лучше, если Александр сперва подвезет их с Томасом. Александр, борясь со сном, пытался понять, зачем ей это понадобилось. Может, она надеялась убедить Джеффри, что Фредерика была с ними с самого начала. Может быть, хотела уколоть Александра за его любовную неудачу (впрочем, в чердачной комнатке Дженни весьма мило его утешала). А может, виной всему обычная ревность, злость, что он не смог с самого начала решительно отделаться от Фредерики. Он попытался слабо протестовать, но Дженни была непреклонна, охваченная неким особенным, иррациональным женским стремлением к мстительному самопожертвованию. Кончилось тем, что именно Фредерика в странном наряде помогла Дженни дотащить до двери Томаса с его скарбом, весьма бодро управляясь при этом колясочными колесами и запасными баночками детского питания. Александр знал, что ему следовало хотя бы изобразить беспокойство по поводу приема, который Джеффри окажет жене, предложить Дженни кров и совет, если таковые понадобятся – а понадобятся они несомненно. Он испытывал облегчение оттого, что в присутствии Фредерики все это было невозможно, и стыдился этого чувства. Когда Фредерика вернулась, Александр нарочно изогнулся, чтобы открыть ей заднюю дверь. Фредерика смиренно забралась внутрь, а потом сказала: – Вы не могли бы отвезти меня до школы и обратно или просто поездить немного, пока я соберусь с мыслями. У меня сейчас некоторые трудности. – Еще бы, – со знающим видом сказал Александр, знавший, в сущности, не так уж много. Он подумал, что сейчас неуместно ни поучать ее, ни расспрашивать, хоть ему смутно хотелось и того и другого. Его не слишком тянуло домой, где предстояло ему крепко задуматься о своем нынешнем положении, поэтому он не стал спорить и молча завел машину. Через пару секунд, шелестя бумажными юбками, Фредерика полезла на переднее сиденье. – Прекрати! – Почему? – Потому что это опасно. И я не хочу, чтобы ты тут сидела. – Почему не хотите? – С этими словами она плюхнулась рядом – просто путаница тощих ног и рук. Поерзала и уселась прямо. Александр медленно поехал дальше. Прошла еще секунда, и Фредерика недвусмысленно положила ему руку на колено. – Фредерика, ты должна это прекратить. Ты обоих нас ставишь в дурацкое положение. – Мне наплевать. – А мне нет. Он остановился. По некой причуде привычки он привез ее к старой бетонной дороге, ведущей к ниссеновским казармам и Замковому холму. С высоких вязов гремел до абсурда бравурный утренний птичий хор… Не прошло и двух секунд, как ужасная девчонка с размаху кинулась ему на грудь и глубоко запустила худые пальцы в его волосы. Потом Александр, как показалось ему, очень долго пытался выдраться из ее объятий: Фредерика оказалась на удивление сильна. В конце концов он разжал ее хватку, затолкал ее обратно в сиденье и зажал ей руки. Он задыхался. Она до крови поцарапала ему ухо. – Я этого не хотел. Я этого не хочу, понимаешь? – Точно не хотите? – Точно. – Ну что ж, значит, я больше думала об этом, чем вы, – проговорила она, словно намекая на некую свою особую проницательность. Александр взглянул на нее: спутанные рыжие космы, меловое лицо с синей тенью под глазами, хмурый лоб, сердитый взгляд. Она была сейчас пародией на деву в саду. – Чем ты занималась всю ночь? – Разными вещами, и хорошими, и гадкими. В основном гадкими, должна признаться. Помимо всего прочего, я невольно сделалась вуайеркой. Могу сказать, что кое-что я за эту ночь узнала. А вы где были? – Об этом предпочту тебе не рассказывать. – Ну и ладно. Все это теперь не важно. Жаль, что я растеряла одежду. Но нарядиться в бумагу все же лучше, чем стащить чужое платье. На это я не способна, а бумага так и так пойдет на выброс. Я очень строго воспитана насчет воровства и всякого такого. Но и буржуазного привито мне немало: видите, как расстроилась из-за тряпок?.. Александр коротко рассмеялся, вопреки себе восхищаясь легкостью, с которой она списала его ночные неудачи, и забавляясь столь точной характеристикой поттеровской морали. Поттеры действительно могли за потерей вещей не заметить потерь более серьезных. – И все же, – мрачно добавил он, – я смутно чувствую, что должен тебя остановить, предостеречь, или как это называется. Бог весть почему я ощущаю ответственность за тебя и твои выходки. – Именно бог весть! Вы за меня в этом смысле нисколько не отвечаете – нисколько. И я не принимаю вашей ответственности. Я сама в ответе за себя сегодня и впредь. Одна беда: ведь я люблю вас!