В школьных постановках мальчикам это помогало. – Может быть. – Так за чем же дело стало? Хочешь, я попрошу у них юбку? Фредерика шмыгнула носом, прогоняя слезинку. Александр был так добр, а она так унижена… Александр поговорил с Лоджем, а тот – с кем-то еще, кто достал туго накрахмаленную бумажную юбку. После некоторых дебатов Джоанну вооружили портновскими ножницами, взятыми у костюмерши. Александр булавками приколол легкую юбку к Фредерикиной физкультурной майке. Лодж в очередной раз проговорил, кто что должен делать. Тут уже подошли актеры, занятые в следующей сцене, включавшей и маску. Среди них были Дженни и сам Кроу, ухитрившийся заполучить роль Фрэнсиса Бэкона, в отороченном мехом бархате. На этот раз пошло лучше. Гнев, прикосновение Александра, мимолетный взгляд на обнаженное, золотистое плечо и недавно вымытые волосы Дженни весьма оживили Фредерикину сложную смесь кокетства и девственного отпора. К тому же юбка помогла ей занять бесполезные руки. Когда Джоанна по собственному почину предостерегающе взяла ее за тощенькое плечо, Фредерика по-королевски поморщилась, что вышло очень убедительно. – К подобным играм непривычна я, – с насмешливым упреком бросила она куда-то в пустоту между Сидом Гормэном и Александром, и в голосе ее наконец-то прозвучала та смесь сухого раздражения и врожденного сладострастия, что столь заинтересовала Лоджа во время проб. Гормэн разошелся по-настоящему и каким-то регбийным броском повалил Фредерику наземь. Джоанна, которую ножницы привели в странное одушевление, принялась стрекотать ими в воздухе, а потом, все стрекоча и хохоча, – выхватывать клочья из Фредерикиной юбки, и это уже походило на всамделишную истерику. Гормэн довольно настойчиво рвал бумагу у Фредерики между ног. Легкие белые клочки лепестками оседали на лужайках и поверхности прудов. Фредерика вывернулась, судорожно прижимая юбку внизу, и резко, нервно, хитро́, как и рассчитывал Александр, пропела строчку из старинной баллады, где торговке обкорнал юбку лихой молодчик: «Спаси, Бог, душеньку мою: сама себя не узнаю». Зрители аплодировали. Уилки обернулся к Александру: – А как вы видите ее конечное состояние: обрывок юбки или телесное трико? Александр, серьезно отнесясь к тому, что было для него серьезным вопросом, ответил: – Волосы распущены, несколько клочков ткани. Что-то среднее между нимфой и шлюхой. Обломок китового уса, несколько цветков, сунутых ей Сеймуром за корсет… – Говоря короче, леди Чаттерли, убранная цветами, – оборвал его Уилки. – Что за чушь? – В любом случае цветы – приятный штрих. Следующей, не по хронологии, а по расписанию репетиций, шла большая маска. Она приходилась на конец второго акта. Здесь может быть полезно вкратце обозначить структуру пьесы Александра, как в исходном виде, так и в том, в котором ее теперь дорабатывал и воплощал Лодж. Каждому из трех актов предшествовал задумчивый диалог между Рэли и Спенсером, которые сидели на темной террасе в луче прожектора, возможно, играли в шахматы и свойски говорили в стихах о вещах практических и неизменно важных, таких как корабельная оснастка, гвинейские каннибалы, дикость и неразумие ирландских крестьян. Или же речь заходила о вопросах теоретических. Друзей занимали луны, причуды зрения и подзорные трубы. Видит ли покрасневший или раскосый глаз такой же покрасневший и перекошенный мир? Последнему вопросу Рэли, по примеру Плиния, посвятил трактат «Скептик». Немножко сплетничали и о королеве – нынешней королеве и Монархине вечной, о Диане, о Глориане Спенсера, о платоновской идее и возлюбленной Идее их современника поэта Дрейтона. В первом акте были Мария Тюдор, заточение Елизаветы в Тауэрской башне и вступление ее на престол. Во втором – Золотой век и омрачавшие его опасности, испанская Армада, казнь Марии Стюарт, политический торг с искателями королевской руки. Его венчала маска с участием придворных: сошествие Девы Астреи. Последней из бессмертных покинула она землю с началом жестокого Железного века и первой возвратилась, чтобы возвестить пришествие нового Века Златого. «Возвращается Астрея-Справедливость, возвращается Царствие Сатурна». Тут все было по Вергилию. В третьем акте – закат королевы, восстание графа Эссекса и победы в топях грубых ирландцев. Отдельное место уделил Александр беседе, бывшей в Тауэре между Елизаветой и королевским архивариусом. На вопрос, почему ее так занимает судьба свергнутого Ричарда II, королева отвечала: «Я сама – Ричард II. Неужто это вам неизвестно?» Тут проступил «Король Лир», вплетенный искусно: словечко, полсловечка – и все о предательстве, одиночестве, смерти. Иногда Александр думал, лучше было все это убрать. Лодж действительно многое убирал, выкидывал – обрезал то, что Александру представлялось живыми ростками мысли, возникшими в нем самовольно, зачатками его священной рощи. Лодж утверждал, что независимо от происхождения они покажутся зрителю претенциозными завитушками. В каждом акте была одинокая узница или узник – сперва Елизавета, потом Мария Стюарт, потом растленный и подлый Эссекс. В эпилоге был Рэли, тоже брошенный в Тауэр, не знающий, что впереди у него пятнадцать лет заточения, страшные дебри Ориноко и неоконченная «История мира». Мудрый, неулыбчивый Спенсер тогда уже умер, его замок Килколман был сожжен ирландскими дикарями-повстанцами, а с ним, как полагали, и многие тома бесконечной «Королевы фей». Нищий к концу жизни, он был по приказу Эссекса похоронен в Вестминстерском аббатстве рядом с Чосером. С тех пор как погас огонь Спенсера, все длинней и холодней делались тени в Александровой пьесе. Одинокие монологи в Тауэре чередовались с увеселениями и излишествами, весьма богато разработанными Лоджем. На фоне танцующих возникали черные посланники с тревожными вестями из внешнего мира: казнен королевский врач Родриго Лопес – повешен, но не до смерти, после чего выпотрошен и, наконец, четвертован. Благородную и нелепую смерть обрела Мария Шотландская в злосчастном своем парике[283]: у обезглавленной нашли под фижмами прильнувшую верную собачку. Эссекс в страшном одиночестве шел по городу, где объявлен был предателем, в свой дом, откуда путь был только на плаху. Александр надеялся, что его посланники – сродни грозным вестникам греческих трагедий и говорят стихом особо живым и полнокровным. Лодж обкромсал и их, заявив, что они будут отвлекать от действия. Александр возразил, что в них-то и воплощено подлинное действие пьесы, что они должны воздействовать поэзией на воображение публики, покуда серебряные и золотые маски плетут кружева удовольствий и славят добродетели, а поэты беседуют на ступенях террасы. Лодж добавил тогда, что в холодные вечера зрители будут зевать и ерзать и никакие пледы и термосы не помогут. И вообще: движение, больше движения! Александру, сказал Лодж, представляется бесконечный ласковый вечер с луной и звездами, парящими высоко в небе, а сам он достаточно перевидал постановок на открытом воздухе и знает, что будет на самом деле. Втайне ему казалось, что пьеса Александра немного схожа с Фредерикой Поттер: умная – безусловно, но слегка деревянная. Обоих требовалось расшевелить. Маска «Астрея», Александрова пьеса в пьесе, прерывалась вестью о смерти шотландской королевы: образы золотого мира, свершаемого круга и вечного урожая обретали свой мрачный контрапункт. Лодж хотел спустить Астрею и ее девственных спутниц на золотых шпагатиках с небес, но это оказалось невыполнимо. Тем не менее в их торжественном танце, как и в остальных масках, участвовал весь двор, включая Рэли, Спенсера и Бесс Трокмортон. Была и антимаска сатиров в шерсти и с рогами, навербованных из числа мальчишек. Кульминацией ей служили организованно-буйные сатурналии и знаменитое «несси-восси!», в первозданной красе перенесенное из книги Обри. Из Уилки – Рэли вышел весьма элегантный Дионис. Марина Йео, воссевшая на высоком троне и убранная драгоценностями, долго оставалась среди всего неподвижной точкой, пока и ее не умолили станцевать. Королева чинно и благостно снизошла до танца. Астрею и ее прислужниц играли Антея Уорбертон и те самые нимфы и феи, что на пробах ввергли Фредерику в такое отчаяние. Роли у них были – одно присутствие, почти без слов. У Антеи было лицо Венеры Боттичелли, фигура королевы красоты и умение держаться с достоинством. Она могла нести сноп пшеницы под дюжиной разных углов, и все они прекрасны. Она помавала белыми руками или склоняла голову, отягченную косой цвета спелой ржи, – и зрители, включая Лоджа, непроизвольно улыбались: настолько все это было хорошо и правильно. Ее свиту из граций и юных фрейлин окружал ореол здоровой женственности, невинности, готовности к игре. Было тут и преклонение перед «настоящими актерами», и оно с каждым днем все обильней питало общую атмосферу вакханалии. Девы мило хихикали над сэндвичами, хранящимися в шлемах, влюблялись в великого Макса Бэрона, Криспина Рида, Роджера Брэйтуэйта, Боба Гранди, ведая и не ведая, какое действие производили их сладко-наивные страсти. Из этой стайки юных плеяд Фредерика, в силу своей роли, а в большей степени – своей природы, оказалась исключена. Она не умела мило хихикать. Никто не шел к ней за сочувствием, когда смех прорывался вдруг потоком слез. Никто не хвастался ей похищенным платком Брэйтуэйта с вышитой монограммой. Вскоре стало известно, что она небезразлична к Александру, но это почему-то сочли глупостью и даже неким, как она мрачно подозревала, жалким отклонением. Ярость, которую вызвали в ней нежные щебетанья плеяд, еще сыграет свою роль в этой истории. Щебетания повлияли и на Дженни. Призвав разум на помощь любви, она решила, что этим летом Александр не должен слушать монологи о стиральной машине и видеть малыша Томаса. Это потребовало тщательных расчетов, поскольку и Томас, и стиральная машина по-прежнему составляли изрядную часть ее жизни. Она занималась ими по ночам, она просила приятельниц из числа плеяд посидеть с Томасом. Она съездила в Калверли, сделала прическу, накупила летних платьев и летящих юбок. Сегодня Дженни была в оборчатом платье из персикового поплина с завязками на плечах. Она сидела, почти слившись с плеядами, и выглядела моложе, загорелее, мягче. Это тронуло Александра, который подошел и сел у ее ног. Рядом тут же уселся Уилки и заявил, что очень ждет их общей сцены. Лодж в красивых позах расположил плеяд с одного края террасы, мальчишек-сатиров спрятал за кустами, а немногочисленных придворных рассадил на ступенях, ведущих к высокому трону. Девушки в танце вышли вперед, рассыпая воображаемые гирлянды. Мальчики запрыгали, пружиня, как акробаты. Лодж ввел в мизансцену лордов и леди, решительно шагая там, где тем предстояло плясать и бегать. Музыки не было: камерный ренессансный ансамбль еще не прибыл. Фредерика села рядом с Александром. Теперь не было причин оставаться, но она боялась что-то пропустить. – Ах, Роберт, мой милый, – напевно проговорила Марина Йео, обращаясь к Бэрону в роли Дадли. Лодж шепнул Уилки: – Пора! Уилки прижал Дженни к каменной колонне. – Это должна быть не колонна, а дерево, – вставил Александр, нервно подаваясь вперед. Уилки тем временем втиснул пухлое колено в складки персикового платья. – Ах, нет! Ах, нет, сэр Уолтер! – весьма натурально воскликнула Дженни. Уилки прилип лицом к ее груди над оборочками. Она вспыхнула и убедительно запнулась. – Восторг! – выдохнул Лодж. – О Роберт, наше счастье только тень, – сказала Марина. – Движенья наши с каждым днем коснеют: одни и те ж, хоть кажутся новы́… – Александр, скажите, – шепнула Фредерика, – почему актрисы вместо слов испускают какие-то птичьи трели? Почему нельзя говорить просто и четко? – Тихо, – отмахнулся Александр. – О Ро-о-о-берт… – с жутким сипом выдала Фредерика. – Да тихо ты, наконец! Колено Уилки вжималось все глубже, он все решительней тискал бедную Дженни. – Несси-восси, – проговорила она. – Стоп! – вмешался Лодж. – Дитя мое, тут нужно не смущение, а что-то вроде экстатического визга. Попробуете еще раз? – Что-то вроде оргазма, – ввернул Уилки. – Это, кстати, будет очень смешно, если только она угадает время, – сказала Фредерика Александру; тот не ответил. Уилки впился в обнаженные части Дженни и что-то яростно зашептал ей на ухо. На сей раз «сэр Уолтер» прозвучало с некой особой вибрацией, а «несси-восси» вполне сошло бы за экстатический визг. Лодж рукоплескал, Уилки целовал Дженни, Александр сердито шикал на Фредерику. Тут Королева-девственница в целомудренном гневе поднялась с трона, и вся труппа покатилась со смеху. Чуть позже прозвучала первая нота бутылочного оркестра, которому суждено было достичь высот великолепных и ужасающих. Уилки, опорожнив бутылку пива, задумчиво дунул в горлышко и выдул хриплый и ухающий совиный вопль, неожиданно звучно отразившийся от камней и деревьев. Он попробовал еще раз, на сей раз в такт танцам. Александр засмеялся и с другой стороны террасы дунул в бутылку, еще не допитую. Кроу повелительно взмахнул своей указкой, и они вдвоем прогудели и профыркали некое подобие мелодии. Лодж поклонился им, крикнул «бис!» и вернулся к танцам. В скором времени Уилки составил из мальчишек октет игроков на бутылках, а затем и целый оркестр, сочетая большие и малые сосуды от шампанского, сидра, пива и виски. К духовым он добавил ударные из тех же бутылок, обогатив звучание щебетом, пением и вздохами. Позже инструменты погибли в дикой какофонии, к огорчению многих музыкантов, но покамест Александр на том конце террасы кивал и отбивал такт ногой. Антея потряхивала роскошной гривой волос и красиво поводила руками. Томас Пул нашел полную бутылку «Гиннесса», долгим залпом осушил ее почти до дна, заахал филином, и дуэт превратился в трио. Плеяды хихикали. Под конец Александр в танце провел Дженни вдоль террасы в Большой зал. Плеяды порхнули следом. Фредерика, немузыкальная и неуклюжая, осталась на попечении Кроу, который, по-военному сунув свой жезл под мышку, предложил ей руку и ввел в зал. Кроу разливал горячительное. Макс Бэрон, сидя на столе, читал плеядам лекцию о тайне «Гамлета», в котором он, кстати, сыграл Клавдия и был весьма отмечен. Александр и Дженни сидели рядом на приоконном диванчике. – Что, черт побери, шептало тебе это существо? – спросил Александр. Уилки как раз с большой помпой подносил Марине Йео большую чашу вина. – Он сказал: «Вот подожди, сейчас я просуну руку!» Но это все глупые шутки… – Уилки был, помню, премерзким мальчишкой. – Он уже не мальчишка. И не мерзкий. Но не стоит воспринимать его всерьез. Дженни вся порозовела от счастья: вернулись сладкие первые дни. Александр сжал ее руку. – …И я понял! – восклицал Бэрон, обращаясь к плеядам. – Я понял, как дважды два, что Клавдий совратил Офелию еще до начала действия. Так все приобретает смысл. Это в нем зачаток гнили, это ему она поет в четвертом акте… Он встал на зов, был вмиг готов, Затворы с двери снял; Впускал к себе он деву в дом, Не деву отпускал[284], — чистым, холодным сопрано пропела вдруг Антея Уорбертон, неприятно поразив Фредерику. На миг наступила полная тишина, потом хором хихикнули плеяды. – Именно, – припечатал Бэрон. – И она поет это ему – королю Клавдию! В последний раз походя предает бедного Гамлета… – Которого там нет, – мрачно перебила Фредерика. – Не в этом дело! Что-то подгнило, и Клавдий… – Этого не может быть, – сказала Фредерика. – Я понял: когда она пришла петь со своими цветами, Клавдий знал, о чем она!.. Ее нужно играть и молодой, и старой, этакой девушкой-вамп. Она знает, что за всем тут – Клавдий и что она – его творение. – Потрясающе! – ахнула Антея. – Вот ведь глупость. – Фредерика хотела буркнуть это себе под нос, но голос звучно разнесся по залу, как голос ее отца. – Это очень оригинальная теория, – мягко вступил сидевший с ней рядом шелковистый Кроу. – Чепуха. Шекспир слишком силен для таких приемчиков. Если бы он это имел в виду, то было бы ясно всем. Лаэрт думает, что Гамлет завладел ею обманом. Но всего этого просто не может быть. – А мне невдомек, почему бы нет. Я же говорю вам: я понял, я осознал… – Вы осознали, – тщательно, точно и непростительно едко парировала Фредерика, – ваши собственные мысли.