– Часть нас. Часть Колодца. Связующее звено. – Я проголодался. – Платок и карандаш должны окаменеть в единое целое, – с какой-то просящей ноткой добавил Лукас. – Этим карандашом я записывал твои видения. Он в каком-то смысле участвовал в нашем эксперименте. Это будет мощный проводник. Маркусу на мгновение представился каменный провод, сопряженный с каменным карандашом. Он тихонько гудел каменные ноты, которые где-то далеко улавливал детекторный приемник. Лукас, как встревоженный пес, всматривался ему в лицо. Когда его юный коллега, обычно столь восприимчивый, выказывал знаки скепсиса или скуки, Лукаса охватывал страх. Теперь он решил не сдаваться: – А ты знаешь, что Матушка Шиптон жила в доме, вырубленном из камня? Как Сивилла Кумская[236] и пифии[237]. Поразительное совпадение. Об этих женщинах точно было известно, что они обитают у врат в иные миры, у связующих пуповин… Понимаешь, доподлинно известно. И мне показалось, что ты ощутил… близость некоего силового поля… или чего-то подобного. – Нет. Тут все непроницаемое и тяжелое. Все давит. Пойдем отсюда. – Какую форму принимает давление? Маркус, чертя в недвижном воздухе красными мокрыми пальцами, обернул к Лукасу каменное лицо и впервые использовал свою странную, неверную власть над ним: – Форму знания, что нужно быстро отсюда уходить. Это место нас не хочет. Ему не нравится то, что мы делаем. На миг его мысленному взору представились извилистые коридоры из гладкого камня с синими прожилками. Они манили внутрь, но Маркус не послушал. – Нам здесь не рады, – повторил он. – Но ты же почти ничего не увидел… – Уходим. Лукас пожал плечами, надел пиджак. – Ну что ж, пойдем. Нужно что-то отсюда взять. В прилегающем лесочке обнаружились весьма удовлетворительные, по выражению Лукаса, цветы: запоздалые зимние акониты, собачья ртуть, зерлик – олений язык – единственный местный папоротник с цельным, неизрезанным листом. Лукас явно хотел их, да еще золотисто-зеленый, резко пахнущий молочай в мелких цветочках[238] отнести к Колодцу и приобщить к вечности, но Маркус сказал, что туда они больше не вернутся. Учитель послушно кивнул. Маркус отвлек его новой хитростью: спросил об Оджеровом кургане. Лукас просиял и ответил, что это на пустоши к югу от Калверли, рядом с Обтрэш-Йет[239], иначе говоря, Вратами. Величественный курган с каменными проемами и порожным камнем имеет долгую историю, в которой были искупительные ритуалы, видения, тайные стуки, миски молока, приносимые в особую луну, хороводы и битвы неведомых существ, видимые в полночь, пастух с собакой, что вошли тут, а вышли в царстве Фэйри, да больше уж и не вернулись. Ехать до него часа два, но это хорошее место. К тому же Лукас взял с собой все для пикника. Прежде чем ехать, он прочел Маркусу истинный рассказ некоего Уильяма из Ньюбриджа о крестьянине, жившем в провинции Дейра[240] (то есть в Йоркшире). Однажды крестьянин услышал, что «из кургана доносились звуки песен, словно там был большой пир. Желая узнать, кто нарушает весельем мертвенную тишину ночи, он подъехал ближе и увидел, что в боку кургана открыта дверь. Когда он заглянул внутрь, ему предстала большая, дивно освещенная зала, полная народу, и мужчин и женщин. Они возлежали за трапезой и подымали кубки за здравие четы, поражавшей равно высоким ростом и невиданной красотою. Видя у женщины венок и причудливый наряд, крестьянин решил, что тут празднуют свадьбу. Один из слуг, стоявших при дверях, протянул ему кубок с красным прозрачным питьем наподобие вина. Крестьянин кубок взял, но пить не стал, а выплеснул тайком на траву. Каков же был его ужас, когда там, где упали капли, загорелась земля! Тут он вскочил на коня и пустился наутек, а кубок крепко сжимал в руке. Люди, бывшие в зале, вскочили и с пронзительным верещаньем понеслись в погоню. Но он невредим доскакал до города, а там отдал кубок местному курату. Только выпустил он из рук кубок, как перестал видеть своих преследователей и слышать их резкие вопли. Конь же его от страха обезумел, да так уж и не оправился. Кубок же, сработанный из неведомой субстанции, неописуемого цвета и небывалого вида, долго хранился в местной церкви, и те не могли до него добраться. Но порой, тронув его, любопытный мог бы услышать их рыданья, песни и угрозы». Маркус спросил, что значит имя Оджер. Некоторые считают, сказал Лукас, что это искаженное французское Ожье ле Дануа. Огер Датчанин, славный паладин Карла Великого[241], унесен в Авалон[242] чародейкой Морганой, но обещано: в час великой беды он вернется, подобно королю Артуру, Мерлину и прочим, опочившим на века под камнями и курганами. Другие утверждают, что Оджер – просто местный гоблин. Он принимает приношения в виде плошек молока и порой донимает домашний скот своими грубыми шалостями. К кургану круто подымалась по склону холма полузаглохшая тропинка. Сам же холм, некогда отданный под запашку, так густо зарос орляком, вереском и терновником, что было ясно: пустошь вытеснила человека. Курган, высокий, четко очерченный на фоне неба, стоял на небольшом круглом возвышении, обведенном остатками насыпей и рвов. Сияющий Лукас шутливо заметил: как знать, может, легенды правы, и эти рытвины – следы предсмертных корч Страховидного Червя или дракона, приковавшего себя к холму для последней битвы. Они топали вверх, нагруженные холщовыми сумками с едой для пикника и банками для образцов флоры и фауны, и чуть запыхавшийся Маркус не спрашивал, почему страховидные черви для Лукаса лишь смешная выдумка, зато лесной народец, люди, спящие под курганами, ангелы в соборах, «матушки», за пятьсот лет вперед чующие сдвиги магнитных полей, – недопонятые проявления неких Сил. Лукас, конечно, все разъяснит. Впрочем, Маркус не особенно гнался за ясностью и даже предпочитал некую расплывчатость понятий и категорий. Он так и не уверовал до конца в теорию Лукаса. Замысел и Схему он принимал, но все литосферы, биосферы и энтелехии считал лишь красивыми словами. «Проводники» и «вехи», оставляемые Симмонсом по всему Йоркширу, вызывали в нем смесь скепсиса и страха. Вероятней всего, это были самые обычные предметы. Но вот эксперименты – от них и впрямь начиналось что-то внутри: подергивало, покалывало, подстрекало, ширилось, сжималось, пело. И была тут связь с полями неких сил, в которые он верил волей-неволей и которые чем-то походили на респектабельные штуки, объясняемые в школе: электричество, рентген, магнитное притяжение. Электрический разряд может подкинуть мышь, овцу, человека и трясти, пока не застучат зубы, может сжечь, обуглить, оставить после себя мертвый ком. Нечто прошло сквозь него, когда он увидел свет в Дальнем поле, и сейчас некая родственная волна снова и снова сотрясала его. Не будь тут Лукаса, думал он, его разум был бы стерт, как мел с доски. Или тело было бы стерто, и настал бы вакуум. Они разбили что-то вроде лагеря у заваленного землей, замкнутого жерла кургана. Симмонс склонен был считать Маркуса за некое подобие ивовой лозы, указующей подземные воды, или магического жезла. Или, как мрачно подумал Маркус, стоя на голом холме под темнеющими тучами, – громоотвода. Вот и сейчас Симмонс потянул его за рукав куртки: – Ты чувствуешь что-нибудь? Чувствуешь, что это за место? – Пусти! – раздраженно дернулся Маркус. – Я не могу думать, если ты меня все время трогаешь. Он отошел, спустился немного по склону, добросовестно стараясь освободить сознание. С надеждой повторил, что хочет есть. – Мы работаем на пустой желудок, что тебе прекрасно известно, – огрызнулся Лукас. – Тот же принцип, что со Святым причастием. Когда закончим, будет пикник. Я много всего припас, и очень вкусного, кстати. – Он неожиданно хихикнул. Маркус продолжил бродить, прислушиваться к земле и воздуху, нюхать, всматриваться. Курган был стар и безмолвен. Внутри была земля, пыль и воздух, пронизанный землей и пылью. Живое вырастало из кургана, и все тут было спутано и сплетено. Земля с травой и волчцами, земля пополам с костьми – и отовсюду тянулась жизнь, и вода, пронизывая все, питала ее и испарялась. Маркус положил руку кургану на травянистый бок. В нем было собственное тепло. Спустился пониже, нашел синий цветок. Покричал Лукасу: – Я нашел синий! Слышишь, синий нашел! Очень красивый цвет… Лукас ловко протрусил вниз и пришел в большое одушевление. Синие венчики подымались над высокими, суженными кверху чашечками, переходившими в гладкий короткий стебель, в самом низу окруженный розеткой листиков. – Не срывай, – воскликнул Лукас. – Это редкие. Для наших мест очень редкие цветы. Весенняя горечавка. Тут ее встретишь не каждый год. В долине Буррен[243] карст – там ее побольше. Но все равно это бесспорная редкость. Это знак. Эксперимент проведем прямо здесь. Погоди, я принесу акониты. И может, еще молоко. Как думаешь? Вроде ритуального возлияния? Местные так делали. Маркус сидел и задумчиво смотрел на редкую горечавку. Лукас тем временем вернулся и разложил вокруг нее зерлик, собачью ртуть, еще другие цветы и аконит. Налил из термоса молока в пробирку и пристроил ее стоймя рядом с горечавкой. Подумав, некоторые цветы положил крест-накрест. Повернулся к Маркусу: – Я еще возьму одно из твоих пенни. Приложу еще свое, и у нас будет хорошее приношение. В подземный мир люди всегда брали с собой монеты. И я точно где-то читал, что горечавки – факелы мертвых. Синий цветок казался невинным и диким. Маркус сказал: – Наверно, не стоит нам пытаться вызвать мертвых. – Нет-нет, я не об этом. Нам нужно где-то войти. Пройти насквозь в другое измерение. Нам нужен только свет, факел, ничего больше. Теперь вопрос: каким образом войти? Как поступали наши мудрые предки? Они плясали. Плясали так быстро, что космос плясал с ними вместе и становился их частью. И тогда они видели, как пляшут частицы материи… Поэтому дервиши крутятся – чтобы освободить разум и получить власть над твердыми частицами… Маркус повесил голову: – Я не могу крутиться, как дервиш. Он смотрел на круг из цветов. Глупо, конечно. Но что-то мерцает там, в круге, пробивается какой-то смысл… – Мы возьмемся за руки крест-накрест прямо над этим местом. Получится фигура, о которой ты говорил, с пересечением посредине. И если это и впрямь Место силы, то мы окажемся над другим пересечением – пересечением двух миров. Мы выйдем на одну волну со здешними силами… – Это с Оджером?.. – Оджер просто имя. Можно точно так же сказать: трава, горечавка, собачья ртуть, аконит, земля, воздух, вода… – Я себя глупо чувствую. – Ну пожалуйста, попробуй. Попробуй хотя бы, раз уж мы столько мучились. Маркус протянул длинные, костлявые кисти, и Лукас сжал их руками плотными и квадратными. В первый раз с начала эксперимента они намеренно продлили прикосновение. Маркус был вял, но Лукас вцепился накрепко. – Откинься. Опустоши сознание. Начали! Руки сцепились еще сильней, потом напряглись от кистей до плеч. Ноги переступали все быстрей и быстрей. Тяжелое небо качалось и прядало, курган то нависал над ними, то валился куда-то набок, а ноги их топали, шаркали, кружились. Маркус услышал собственный смех, взволнованный и дикий. Лукас издавал какое-то странное уханье. Воздух тонко и резко пел в ушах. Еще быстрей. От кружения мир слился в пляшущий кокон из линий серых, бурых, золотых, зеленых, телесных. Иногда в самой его середине вспыхивала синяя точка цветка. Если бы кто-то мог видеть их со стороны, он вспомнил бы не о дервишах, а скорей о мальчишках, сцепивших руки тугой восьмеркой и кружащих по школьному двору, чтобы потом земля из-под ног, чтобы смеяться, вопить, спотыкаться, и вдруг застыть, и смотреть, как школа, ограда, футбольные ворота торжественно проплывают мимо. Кружились, вертелись и вывернулись из смеха в одышливое молчание. Ритм их ног сделался деликатно-автоматичен… Кончилось все странно и до скудости просто, как и большинство известных нам столкновений со сверхъестественным. Собственно конца кружения никто из них не помнил. Они очнулись по разные стороны холма, причем обоим показалось, что они необыкновенно крепко спали. Маркус полулежал на холодном склоне. Открыв глаза, он увидел лишь черноту. Некоторое время, показавшееся ему очень долгим, он думал, что сейчас ночь, и не мог вспомнить, где находится. Но постепенно чернота приобрела очертания тоннеля, по которому двинулся на него белый диск. Диск рос и мерцал, молочно-матовый, пока не заполнил поле зрения. Тогда вместо безымянной черноты разлилась безымянная беловатость. Потом понемногу словно бы туман растаял перед глазами, и он увидел холм в рытвинах, нищие поля, жерло кургана, каменные врата, к которым он привалился. Маркус поднялся и неуверенно побрел туда, где они кружились. Горечавка была на месте. Пробирка опустела. На цветах лежала монета в полкроны, видимо выкатившаяся у кого-то из кармана. С другой стороны холма, спотыкаясь, шел Симмонс. Не то ушные перепонки, не то ветер, не то сам курган издавал пронзительное пение, звучавшее у Маркуса в голове. Лукас возложил руки ему на плечи, Маркус ответил тем же торжественным жестом. Они стояли, опустив головы, дыша тяжело. Потом нагнулись, подобрали пробирку и монету, которую Лукас забрал себе. Отъехав на несколько миль, наконец поели. Сэндвичи с мясом, щедро присыпанным солью, термос томатного супа, яблоки, сыр и сдобный пирог, набитый цукатами, сразу придали им сил. Когда садились в машину, Маркус оглянулся и увидел на фоне аспидного неба толстый витой столп особенного света – янтарного, что ли? – подымавшийся над курганом, словно ураган или водяной смерч из мальчишеской книги, словно ствол прозрачного, непомерного дерева, запускающего тонкие, чуткие корни в расщелины, тянущего их вдоль насыпей, щупающего испод выступов. Тогда он промолчал: Лукасу пришлось бы искать слова для того, что они сделали, а таких слов могло не оказаться. Получив сэндвич, он несколько секунд жадно жевал, стараясь не думать, а потом почуял поверх мясного запаха запах страха, исходивший от Лукаса и наполнявший крохотную машинку. Сказал мягко: – Наверно, не стоит нам об этом сейчас говорить. А может, и никогда не стоит. Лукас поднял от сэндвича круглое, потное лицо. Маркус повторил: – Я даже точно знаю, что говорить не нужно. Маркус надеялся, что так Лукасу будет легче. Если нет, то больше он уже ничего не мог сделать. Только добравшись до дома, они сообразили, что ни тот ни другой не высчитал по часам, сколько длилась чернота. 27. Коронация Большинство гостей, собравшихся второго июня у миссис Тоун, никогда еще не видели телевизионной передачи. В их числе были все члены семейства Поттер, Фелисити Уэллс, чета Перри и Лукас Симмонс, который взволнованно сообщил Маркусу, что и коронация, и просмотр телевизора могут оказаться полезными опытами в смысле передачи энергии и мирской власти. Что до шестерых приглашенных мальчишек, у некоторых в доме телевизор уже был. Супруги Элленби могли похвастать изрядным опытом: они не раз посещали прихожан, угощавших их чаем и шерри под телевизионный аккомпанемент. Еще пришел Александр, надеявшийся на приглашение от Кроу и обманувшийся в надеждах. Ближе к полудню раздался звонок. Миссис Тоун открыла дверь и узрела на пороге Эдмунда Уилки в компании неизвестной девицы. – До меня дошел слух, что ваш дом сегодня открыт для всех, – любезно сказал Уилки. – И я подумал: а не зайти ли? Кстати, познакомьтесь: это Каролина. На улицах ни души, город натурально вымер. Нам страшно захотелось людей. Вообще-то, мы званы на вечерние увеселения к Кроу, но приехали рановато. Обняв девицу за талию, он мимо хозяйки прошагал в переднюю и небрежно бросил длинный шарф и круглый мотоциклетный шлем на резной дубовый комод. Миссис Тоун провела их в гостиную. Уилки давно уж был бельмом на глазу ее супруга. Он нарушал все правила подряд, он раскалывал класс на враждующие фракции, оставаясь при этом сам по себе. Он нагло заявлял, что своего громкого успеха добился не благодаря, а вопреки усилиям директора и блесфордского сообщества в целом. Но Бэзил Тоун все же питал к нему некую извращенную приязнь: не за живой интеллект, коему не доверял, а за трудность педагогической задачи. Как многие учителя, он любил именно тех, с кем было особенно тяжело. Как многие блудные сыновья, Уилки по временам возвращался в родные пенаты, чтобы эту любовь подпитать, похвастать ею и решительно отвергнуть. Билл Поттер был к Уилки холоден. Блестящий ум признавал за ним охотно, но не терпел его позерства и спорных моральных ценностей и вообще мало интересовался его судьбой. Последнее во многом происходило оттого, что психология как часть культурной иерархии Билла почти не занимала. Когда Уилки вступил в серебристо-розовую гостиную миссис Тоун, мистер Тоун, тоже розовый, с волнистыми серебряными волосами (мальчишки почему-то считали, что это парик), радостно поднялся ему навстречу. Билл недовольно хмыкнул и глубже ушел в кресло. Уилки, продолжая тискать подругу, весело кивал знакомым: Биллу, Александру, Стефани, Фредерике, Джеффри Перри. Возвысив голос над звучными переливами Димблби[244], он сообщил присутствующим, что подругу зовут Каролина. У смуглой брюнетки Каролины была красиво растрепанная мальчишеская стрижка, тонко проступающие кости, как тогда было модно, пружинящая походка и крошечные балетки, благодаря которым щиколотки казались тоненькими, а икры округлыми. – Смотрите, – вмешалась Фредерика, – королева выходит. Каролина закатила глаза: – Боже, ну и фарс! Миссис Тоун сокрушенно вздохнула. – Да сядьте же, наконец, Уилки, – раздраженно сказал Александр. В те дни никто не знал, как отнестись к пронырливому любопытству телекамер, к немеркнущему оку экрана. Не было еще ни общественных, ни личных норм, и даже журналист компании Би-би-си, официально освещавшей церемонию коронации, спрашивал: «Хорошо ли это, что за великим и торжественным обрядом зритель будет наблюдать из собственного кресла, с чашкой чая в руке? Были серьезные сомнения касательно…» Что до прессы, то большинство газет выказало по этому поводу демократичный энтузиазм: «Скромный маленький экран послужит сегодня окном в Вестминстерское аббатство для ста двадцати пяти миллионов человек. Все эти миллионы от Гамбурга до Голливуда увидят сегодня же, как королевская карета с радостным перезвоном проедет по ликующему Лондону… Восемьсот микрофонов включены и настроены, сто сорок радиокомментаторов готовятся поведать миру о короновании Елизаветы II. Но сегодня день телевидения. Благодаря ему новым смыслом наполнится представление монархини и признание ее народом. Стоя у кресла Святого Эдуарда[245], королева обернется и явит себя народу – не только в аббатстве, но и по всей стране…» Экран называли маленьким, королеву – восторженно и многократно – крохотной фигуркой. Восхищались тем, как прямо и стойко держится она, изнуренная, должно быть, долгой церемонией, тяжестью торжественных роб и еще большей, чрезмерной тяжестью короны. Слова уменьшительные и увеличительные сыпались с экрана, а на нем мерцали серо-белые тени, колко вспыхивал металл и драгоценные камни, и среди них двигалась куколка, матово-искристая, ростом в полдюйма, потом в дюйм, потом в два. Возникало лицо дюймов восемь в ширину, то мрачно-серьезное, то милостиво сияющее. Черно-белый улыбчивый образ из сборчатого льна, золотой парчи и переливчатого шитья перламутровых оттенков: розового, нежно-зеленого, земляничного, аметистового, желтого, золотого, серебряного, белого. Ленточные узоры, расшитые бусинами золотистого хрусталя, жемчугами и алмазами, подобранными по размеру от меньшего к большему. Черные, туго завитые волосы и черный рот – видимо, от красной помады. В те дни ненакрашенные губы считались голыми. Прямоугольно обрезанная, размером с марку или конверт, двигалась процессия пэров, чьи мантии, круглые лысые головы и дворянские короны делали их похожими на кегли. Словно вышитые мягким гобеленовым стежком, волновались клумбы лиц с обобщенными чертами, толпы проплывали за толпами, все казалось одинаковым и одновременно различным. Серая круговерть пушечных лафетов, лилипутских пэров в коронах и бриджах, окон, мальчиков-хористов. Этот поток сгущался, расточался, перемешивался, провожаемый густым, раскатистым голосом Димблби, взрывами псалмов и гимна. Кто и что из этого вынес? Пресса, избрав лексикон патетический, местами архаичный и неуклюже назидательный, восхваляла новый Елизаветинский век. «Завтрашний день сулит нам новый Век Елизаветы, когда растущие ресурсы науки, индустрии и искусства будут мобилизованы на службу человеку, дабы облегчить его бремя и дать новые возможности для жизни и досуга.