– Часто костюм священника – как дурной запах или сыпь на коже. Бывает, я захожу в вагон, и люди потихоньку начинают выходить. Я его ношу, потому что, раз есть устав, нужно соблюдать. Но радости мне от этого нет. Его слова привлекли женское внимание собеседниц к его телу, тут и там выпирающему из лоснящегося от старости костюма. Дэниел взмок. Из-под мышек бежали струйки. Ему казалось, что лоб у него сейчас блестит не хуже, чем затертое сиденье его брюк. Ему казалось, над ним смеются. – Я пойду. Мисс Уэллс затрясла пальчиком: – Ни в коем случае! Стефани, детка, ты с этим шитьем еще можешь двигаться – угости мистера Ортона печеньем. Стефани встала, взяла сухарницу в цветочек и подошла к Дэниелу. Она стояла близко. Ее бедро касалось его плеча, грудь была у самого лица. Она склонялась к нему радетельно. Ее юбки шуршали (она носила обязательную нижнюю – несколько слоев тугого крахмального тюля). Ее платье было цвета темно-румяной розы. Ее волосы густыми, круглыми завитками падали на золотистую щеку. Его охватил удушающий гнев. – Спасибо, я не хочу. – Возьмите хотя бы штучку. Ну же. – Она настаивала, и это было на нее не похоже. – Согрешите разок. – Мне нужно худеть. – От одной ничего не будет. – Чему не будет? Моему жиру? Еще как будет. Может лопнуть костюм, а другого у меня нет. Не нужно. Заберите, уйдите. А она все склонялась над ним. Смеясь, предлагала печенье с джемовой начинкой и шоколадной глазурью. – Нет. Я серьезно говорю: нет. Серьезно. Нет. Ради бога, пожалуйста. Стефани как-то поникла и нерешительно отступила. Мисс Уэллс, вопреки фижмам, проявила недюжинную прыть: бормоча «минуточку» и «припудрить нос», выскочила из комнаты и прихлопнула дверь. Дэниел схватился руками за голову. Вцепился в волосы, слушал, как она ступает: шажок туда, шажок сюда. Потом услышал ее голос: – И почему это люди мешают другим худеть? Каждый стремится что-нибудь сладенькое подсунуть. Даже забавно… Услышал собственный голос: – И не только худеть. Люди вообще стремятся помешать человеку в борьбе с искушением. Любым. Она отступила к камину, протянула округлую руку вдоль доски, украдкой взглянула на него: – Да?.. Газовый огонь изливался трескучим, красным, морочным жаром. От разговора Дэниелу было смутно и муторно. Она вся была из округлостей, складок, нежных продолговатостей – ясных, розовых, золотых. Он впервые понял, что сравнение женщины с цветком или плодом не просто фигура речи. – Люди предлагают тебе печенье – или еще что, – и это игра во власть. Женщина обольстила меня, и я ел[110]. – Ну уж нет. – Ее румянец вспыхнул гуще, под цвет платья. – Увольте. Проповеди над печеньем я выслушивать не согласна. Да и теология у вас подкачала. – Извините, если не угодил. Он позволил прозвучать обиде. На нее не смотрел. Сейчас ей станет стыдно. Она ведь такая славная девушка. Интересно, сколько она понимает из того, что происходит… Он молчал, угрюмо уставясь в узоры ковра. Пусть устыдится собственного гнева. Вот так. Не говорить, не улыбаться, не задабривать, не заглаживать… Она легко пересекла комнату и остановилась вплотную. – Дэниел, простите меня. Я не хотела так грубо. Я не знаю, почему я с вами такая… «Не знаешь? – зло спросил он про себя. – Совсем не знаешь, да? Или и вправду?..» Он упрямо не подымал глаз. Он горел. Вдруг невероятное: она протянула руку и погладила его по волосам. И тут безжалостный Дэниел затрясся. Слепо потянулся, схватил, прижал ее к себе, спрятал горящее, злое лицо в розовых волнах ее юбок. Она замерла и тоже задрожала, а потом шагнула к нему, уравновесив мир, и бережным, обережным кругом рук обвела его голову. Он уткнулся в ложбину ее бедер, качаясь, раскачивая их обоих, и слышал, как она повторяет: «Это ничего, это ничего…» «Ты не знаешь, что это такое», – думал он и бормотал в розовую ткань: «Дай мне. Дай…» И отшатнулся, сгорая, когда вошла мисс Уэллс. (Снова режиссура и тонкое чувство времени как пример игры во власть.) Блестящими глазами окинув этих двоих, она продержала их еще десять минут за болтовней облегчающей, даже приятной, и совершенно бесконечной. Потом царственно отпустила. Спустя один пролет лестницы Дэниел остановился: – Вот тут я живу. Она кивнула не глядя. – Зайди на минутку. Покуда не выговорил, не знал, решится ли. Она вошла. Он заметил, что она закрыла дверь, беззвучно и медленно впустила защелку в паз. Закрыла и у двери осталась. Дэниел включил, один за одним, все свои мрачные светильники. Потом сел на кровать. – Что я теперь могу еще сказать? – спросил почти со злостью. – Не нужно ничего говорить. – Нужно. – Он стукнул кулаком в ладонь. – Ты не можешь так со мной… – Я уже извинилась. Я не хотела тебя подталкивать. – Ну конечно, ты же добрая. Еще какая… Ты со мной по-доброму хотела. – Не надо на меня злиться за это. – Я не злюсь. – Он тяжело перевел дух. – Я просто… Да нет, это бесполезно. Хватит этих бесед. Завязывай свой шарфик и иди домой. Ты не дурочка – понимаешь, что лучше тебе уйти. А я позабочусь, чтобы это больше не повторялось. – Как-то слишком мрачно все получается: как будто я нарочно тебя расстроила. А ты теперь меня выгоняешь. – Ты знаешь, что это не так. Слушай, не ты ведь это все начала? Это я начал. Ну вот. А ты просто со мной по-доброму. Ты меня жалеешь: священник, и еще разное… толстый, например. Ты хорошая. Я мог бы этим воспользоваться, и вышел бы ужас. Но я силы и время на такое не трачу. Поэтому иди, пожалуйста, домой и посиди там подольше. – Какая самоуверенность и какая буря из-за… – Не буря. Просто я практичный человек. – Он собрался с духом и сказал просто и в лоб: – Я тебя люблю. И хочу на тебе жениться. Я хочу… Хочу. Да, не буря, но мне как-то нужно с этим жить. Это мешает мне работать. – Ты не можешь хотеть на мне жениться. Ты… – Но я хочу, – сказал он так твердо и окончательно, словно ответа не ждал, да его не могло и быть. Он наполовину думал, что после этой лобовой прямоты она встанет и уйдет. Он даже наполовину надеялся, что так и будет. Но она неожиданно сказала: – Все хотят. – Чего? – На мне жениться. Даже жутко как-то. В Кембридже сватались все подряд, даже те, кого я и видела-то два раза, а то раз. Официант в гостинице, когда мы отдыхать ездили. Один папин шахтер. Конторщик в банке. Наверное – и это никогда не секс, только женитьба, – наверное, я кажусь удобной. И твои чувства никакого отношения ко мне лично не имеют. У меня просто лицо, как выбирают для рекламы холодильников, – архетипическая жена. Это почти унизительно. – Понимаю-понимаю. Замучили тебя. Мужчинам всё невдомек. Поставила меня на место. Понимаю и приношу извинения. А теперь уходи. Она тихо заплакала, утираясь тылом ладони, не двигаясь с места. Потом проговорила: – Никто не говорит: «пойдем на танцы», «пойдем в поход», «пойдем в постель». Только «будь моей женой», да еще с каким-то загробным благоговением! Я не понимаю, что это. И я так не могу больше… Он встал, за руку подвел ее к кровати, усадил и уселся рядом. – Я бы тебе объяснил, что это, да смысла нет. И ничего тут нет загробного. Я просто тебя хочу – навсегда. Лучше жениться, чем вот так гореть. Это гнусная трата времени, тут уж поверь мне. И я хотел на тебе жениться, но вижу, конечно, что ничего не выйдет. Но не уходи с мыслью, что я тебя не знаю. Я тебя хочу, потому что знаю, какой ты была бы со мной. – Ты не слишком самоуверен? – Заметила? Ну да, я ведь добился почти всего, чего по-настоящему хотел. А теперь вот не выйдет. Я ведь и молился уже об избавлении… – Да как ты смел? – Что? – Вот гнусная мысль! Обсуждать меня с… – Я не обсуждаю… – Я запрещаю о себе молиться. Я не верю в твоего Бога. Я ни к чему этому не причастна. Она сама не понимала, почему такой яростью отзывается мысль, что Дэниел о ней молился. – Вот еще и поэтому все безнадежно, – с неменьшей яростью отвечал Дэниел. – Твоя церковь слишком зациклена на сексе. – Если ты про то, что священники слишком много о нем говорят и у них уже, как у Фрейда, кругом один секс, а больше нет ничего, – я согласен. Но сам судить не могу. Я никогда об этом не думал. То есть сам для себя не думал. Она недоверчиво обернула к нему заплаканное лицо. – Я не гомосексуалист, и вообще ничего такого. Просто занят вечно. Трудно поверить, да, но так оно и было, пока вот…