И чего хотят от него эти кошмарные существа? Как странно они говорят — вроде по-русски, а вроде бы и нет. — Посвети-кось. Лицу стало жарко. Совсем рядом потрескивал огонь, сквозь веки просвечивало багрянцем. Тот, что велел посветить, сказал: — Гли, ликом бел, пригож, недырляв. В другой ситуации Ластик, возможно, почувствовал бы себя польщенным, но не сейчас. — Росток не велик ли? — засомневался страшный Клюв. — Сказано аршин да двунадесять вершков. Ну как кошачья рожа вдругорядь забранится? — Гожий мертвяк, влачим, — решил Митьша (похоже, он тут был главный). — Поспевать надоть. Луна на ущербе, свет скоро. Ластика подхватили с двух сторон, положили на жесткое, прикрыли рогожей. В нос шибануло чем-то таким пахучим, что он едва не расчихался. Подняли, понесли. Теперь бы и подглядеть, что вокруг, но накрыли Ластика на совесть, с головой — ничего не видно. Пришлось, как пишут в романах, обратиться в слух. Слух снабжал информацией скупо. Звук шагов. Судя по чавканью, шлепают по грязи. Фр-р-р-р! — фыркнуло у Ластика над самой головой. — Но, дура, балуй! Ага, лошадь. Кинули на мягкое, пахучее, немного колкое. Сено. Поверх рогожи накрыли еще чем-то — вроде мешковиной. — Пошла! Скрипнули колеса, копыта зачавкали по грязи. — Чудну, — прогнусавил Клюв. — Немчина поганого схоронили на хрестьянском погосте. Митьша ответил: — Без домовины сунули, яко пса. Сказывали, на Немецкой слободе мор язвенный. Подкинули втай, басурманы. Ярыжек моровых страшатся. — Митяй, а на нас-от язва с мертвяка не кинется? — Милостив Господь. Коту энтому смердячему про то, откель сволокли, молчок — в ворота не попустит. Всё это было малопонятно и очень тревожно. Ластик потихоньку приподнял край рогожи — посмотреть, что вокруг, однако почти ничего не увидел. Темнотища. Лужа блестит, большая. Какой-то забор из заостренных бревен. С той стороны громко залаяла собака. — Митьша, рогатка! Вертать али как? — Не робей, дери бороду выше. Спереди крикнули, басом: — Стой! Кто таки? Не тати ли? Куды едетя до свету? И лязгнуло железо. Телега остановилась. Митьша важно ответил: — На Ваганьков рогожи везем, на подворье князь-Василья, ближнего государева боярина. — Василья Ивановича? Старшóго Шуйского? Ну поди, поди, — разрешил бас. Противно заскрипело дерево, телега качнулась, покатила дальше. Копыта застучали суше и звонче — повозка ехала уже не по земле, а по деревянному настилу. Клюв с Митьшей между собой больше не разговаривали, только время от времени вздыхали. Ластик же лежал и всё гадал: какой это у них тут год? «Боярин», «подворье». Достать бы унибук, да пошевелиться страшно. Эти люди принимают его за покойника. И пускай. А там видно будет. Холодно было, градусов десять. Если б подвигаться, Ластик, может, и согрелся бы, а так совсем закоченел. — Вона, терем-от, — произнес гнусавый после долгого молчания. — Слава те, Исусе. — Гли, Клюв. Не сбреши, что немчин на погост подкинутый, — напомнил Митьша. Второй пообещал: — Рта не растворю. Ты сам с им. Боюся я его, змеиного ока. Постучали по деревянному — наверное, в ворота: два раза, потом еще три, негромко. — Отворяй, Ондрей Тимофеевич! То мы, Митьша с Клювом! Добыли что велено! Заскрежетали тяжелые створки. Мягкий, врастяжку голос спросил: — Нут-ко, борзо, борзо. Псам я сонного зелья дах, не забрешут. Берите, за мной несите. Да сторожко вы, бесы. Аще узрит кто. Ластика вынули из телеги, куда-то понесли. Он и в самом деле был ни жив ни мертв — дело шло к развязке. Сейчас выяснится, за какой такой надобностью «немчина» из могилы вытащили. Главное, как с этими митьшами объясняться? Они, наверно, и языка-то нормального не понимают. Что будет, что будет? Под ногами несущих скрипели деревянные ступени, пахло чем-то кислым, незнакомым, и еще свечным воском, как на Новый год. — В малу камору, — приказал Ондрей Тимофеевич — очевидно, тот самый «кот смердячий» и «змеиное око». — Дверь узка, не оброните… Годите мало, посвечу… Чего зенки вылупили? В домовину его. Глава — туда, ноги — туда. Снова эта непонятная «домовина». Ластика положили на жесткое, по бокам вроде как бортики, высокие. Глаз он не открывал — ни-ни. Понимал, что сейчас его снова станут рассматривать. Так оно, похоже, и было. Потрескивала свеча, Митьша с Клювом переминались с ноги на ногу. «Змеиное око» молчал. — Горазд отрок, вельми горазд, — не выдержал Митьша. — Зри, Ондрей Тимофеевич: и волос черен, и личико бело, а леп-то, леп, яко ангел Божий. — Пошто немчин? — спросил боярин. — Откелева? Ты ответь, безносый. Созоровали, душу живую порешили? Заказывал ведь того не делати! Было слышно, как Клюв шумно сглотнул. — Дак… На улице он… На улице валялся. Вот те крест святой! — Ладно. Не мое то дело. Никто не сведал? — Никто. Хошь на святу икону побожусь! — пришел на помощь Клюву Митьша. Воспользовавшись этой дискуссией, Ластик позволил себе приоткрыть один глаз. Низкий дощатый потолок, бревенчатые стены. Комнатка, совсем маленькая. В стене напротив светится прямоугольник — дверца. По краям, вдоль стен, лавки. И сам он тоже лежит на лавке, в каком-то ящике. Мамочки! Это же гроб! Так вот что такое «домовина»… Осторожно покосившись в сторону, Ластик рассмотрел тех троих. Страшные, кого он мельком видел на кладбище, были одеты в рванье, на ногах залепленные грязью лапти. Митьша невысокий, всё время кланяется. Лица не разглядеть — стоит спиной. Второй мужик долговяз, костляв, весь зарос черными волосами, а на носу у него повязка, из-за чего тогда, при свете факела, и показалось, будто это клюв. Отсюда же, надо понимать, и прозвище. Но главный интерес сейчас, конечно, представлял собой третий — ясно было, что судьба Ластика будет зависеть именно от этого человека. В руке он держал канделябр с тремя горящими свечами, близко к лицу, поэтому видно его было хорошо. Ох и не понравился Ластику смердячий кот Ондрей Тимофеевич! Был он не то чтобы сутул, а будто присжат, словно пружина, в любой миг готовая распрямиться. Не поймешь какого возраста — на гладком лице торчали перышками два жидких уса. С губ не сходила ласковая улыбка, но круглые глаза смотрели холодно, и в самом деле, по-кошачьи. Голос тоже был кошачий — мурлыкающий, негромкий. — Ныне привлакли отрока годящего, — сказал он и облизнулся. — Не то что даве. Рубль с полтиною дам, ако сговорено. Маленькая, но, видно, сильная рука поглаживала эфес кинжала, что торчал из-за широкого переливчатого пояса. Там же, крест-накрест, был засунут и еще один. Рукоятки у обоих кинжалов были в виде змеиных головок.