– Думайте, Соня, у вас лучше всех получается отвечать на такие вопросы, – отзывался Данилов, успевший прийти в себя и вновь увлечься головоломкой, которую им оставил Марк. – Лен, лен, лен… Это не по-немецки, не по-английски, не по-французски. – Соня знает, что говорит, – с гордостью отозвалась Даша – лисья душа. – Она читает книги на четырех языках. Сердце Сони подскочило. В углу одного из камней, вокруг которого раствор был углублен, а частями совершенно отсутствовал, красовалась большая нацарапанная буква «W». – Нашла! – прокричала она так, что ее испугало собственное эхо. Тесало и молоток потрудились на славу, камень вылез целиком, в углублении лежали те же свернутые, но уже вчетверо, тетрадные листы. Арсений развернул их. – Эти записи значительно красноречивей, они тоже написаны карандашом, но грифель совсем стерся. Думаю, их вынимали много раз и перечитывали. – Какой год? – спросил Гриша голосом тотчас же померкшим. Он весь сжался и стал тяжело дышать. Соня жалостливо смотрела на него: еще одно испытание, еще раз придется пройти через это мучение. – 1890-й, – отозвался Арсений. – Год, когда умерла Ева Львовна. Он призадумался, сложив листы так, как удерживало их время и безжалостные изгибы. – Эти записи старые. Им одиннадцать лет. Они долго не протянут, отсырели. Давайте сыщем все до конца и поднимемся в гостиную. Надо будет сделать их фотографические копии. Гриша, с помощью вашей пресс-камеры. Чтобы доказательства не рассыпались прямо в руках и благополучно дожили до суда. – Да… – выдавил тот. Хорошо, что Соня тогда предложила взять в поездку его «Моментальную камеру Аншютца». – Но у меня с собой лишь пятнадцать фотопластинок! – Будем снимать те записи, которые совсем плохи, – кивнул пристав. – Итак, ищем дальше. Следующие два камня были помечены буквами «e» и «i», записи под последней не датировались. Ни года, ни месяца, ни дней. Только сплошной текст, по-прежнему написанный карандашом. – Как же мы поймем, какая запись за какой следует, если случится, что половина из них, точно, как эта, не будет содержать никаких временных пометок? – выразила Даша общие страхи вслух. – Да и знать бы, сколько их всего! – подхватила Соня. – Здесь же явная буквенная последовательность, – потер висок Бриедис. – Он буквой на камне обозначал год или два. – А как же len? – бросила Даша. – Это последняя запись. Он помечал свои тайники буквами какой-то фразы, – Арсений поставил на пол фонарь. – Эту пометил тремя буквами, последними в той загадочной фразе, потому что знал, что дуэль будет вехой его жизни здесь. Он предчувствовал свою смерть. – Helfen – Wehren – Heilen, – проронил Данилов с неохотой и будто в пустоту. – «Помогать – Защищать – Исцелять» – девиз Тевтонского ордена. Мой отец тоже был историком… был бы, если бы закончил Мертон. Все разом повернулись к нему. Глава 20. «Помогать – Защищать – Исцелять» После ужина, состряпанного девушками на скорую руку из продуктов, аккуратно разложенных рукой дотошной миссис Маклир в буфетах кухни Синих сосен, все с притворной нарочитостью и громко, чтобы Каплан их услышал, стали прощаться и расходиться, желая друг другу приятных снов. Каплан был удивлен, с каким неряшливым видом они явились в библиотеку, но поинтересовался только тем, в какой род крокета играли ребята. А когда те в девятом часу ушли в свои спальни, пожал плечами и тоже отправился спать. В доме было множество спален с аккуратно застеленными кроватями, точно намеренно приготовленными для встречи гостей. Пристав вновь посмеялся над чистоплюйством здешних слуг. – Когда у тебя на попечении прокаженный, привыкаешь к вечным попыткам себя обезопасить, – пояснила Даша. – Наверное, тот, кто здесь служил, тем и был занят, что следил, чтоб ни соринки не упало на все эти белые ковры и обивку. Или Тобин требовал такой чистоты. Так он старался восполнить свое нездоровье. Но я все же рекомендую лечь в одежде и не пользоваться подушками. Три раза Соня бегала на цыпочках из своей комнаты к дверям отца. И когда до нее донесся благословенный храп, она поспешила в комнату Даши. Будущая курсистка сидела за столом, нависнув над книгой: взяла с собой учебник, надеясь найти час-другой на подготовку к поступлению. Команда сыщиков собрала благодаря догадке Гриши богатый улов, в числе которого была целая тетрадь, помеченная буквой «Н», правда, лишенная обложки и чрезвычайно тонкая, тоньше ученической, но дающая начало всему дневнику и исписанная чернилами. Они тихо спустились в столовую, где стоял длинный обеденный стол. Гриша снес фотоаппарат и уже устанавливал его на штатив для съемки страниц. – Отберем те, которые совсем ветхи. – Арсений пристраивал записи у объектива. Но страницы долго пролежали согнутыми, скрученными в свитки, и не хотели располагаться ровно. Больше всех пострадала та часть дневника, листы которой были сшиты, но чернила еще держались. А вот грифельные записи осыпались и истирались от каждого прикосновения. – Их можно отутюжить, – сказала Даша. – Нет, тогда грифель сотрется совсем, – тотчас возразила Соня. – Нужно раздобыть два стекла. Расположить листы между двумя стеклами. – Данилов, вы не против, если я выну из оконной рамы в той комнате, где стоит рояль, пару стекол? – и, не дожидаясь разрешения, Арсений исчез за дверьми. Вышло около семидесяти листов, исписанных с двух сторон. Девушки раскладывали их по порядку, следуя буквенным обозначениям, которые они решили сделать в подвале, чтобы не потерять последовательности всех записей. В левом верхнем углу Соня делала пометку карандашом – писала ту букву, которая соответствовала нацарапанной гвоздем на камне. Они перекладывали листки осторожно, брали их кончиками пальцев, точно древние манускрипты, устлав ими почти весь стол. Арсений, тщательно их изучив, выбрал пятнадцать страниц. С осторожностью располагая их меж стекол, они отсняли кадр за кадром. – Жаль, что нельзя сделать фотокарточку больше, – вздохнула Соня. – У нас будут негативы, мы попробуем распечатать большие карточки. – Данилов снимал фотоаппарат с треножника. – Я слышал, что такое возможно. Он опять был тих, краска сошла со щек. Беднягу ожидала пытка в семьдесят страниц рукописного текста откровений его порочного отца. Соня так переживала за Гришу, что совершенно позабыла о своей ревности к Даше. Четверть часа назад они рука об руку увлеченно занимались тетрадными страницами, на миг Соня перестала на нее злиться, радуясь возрожденной дружбе. Перебравшись в гостиную, вся компания расселась на софе и мягких креслах, выбрали по жребию чтеца. Участь сия выпала Соне. – Что ж. – Дрожащими пальцами девушка приняла рукопись, будто брала древний манускрипт. Отдавая дань памяти ее хозяину минутой молчания, она набрала воздуха в грудь и начала: – «13 октября 1885 года. Некоторое время мне придется провести здесь, в подвале, но это ничего, напротив – весьма прелюбопытный эксперимент. Моя история полна приключений, в ней есть война, запретная любовь и даже то, что люди зовут пороком. Но я готов испытать себя заточением ради двух вещей, более всего мне дорогих. Ради войны и победы. Дай Бог продлится оно недолго. Тобин сумеет найти как помочь. Добрый, преданный Тобин, он неизменно рядом и всегда готов прийти на выручку. Его удивительный дар видеть вещи в свете истины, умение убедить любого в собственной правоте – и впрямь чудо с небес. Он – ангел справедливости, за которым я готов идти до самой смерти и за которого отдал бы жизнь не моргнув глазом. Он – олицетворение поднявшихся с колен отверженных и покинутых. Если бы не наш дорогой друг, кто знает, смогли бы мы с Евой разорвать цепи предрассудков, устаревших устоев, смогли бы венчаться, будучи братом и сестрой, родились бы у нас наши прекрасные дети? Хоть кое-кто и уверял, что от такого брака появятся на свет уроды, подобные Квазимодо, Гуинплену или Урии Хипу, но и это оказалось неправдой. У меня два чудесных близнеца, мальчик и девочка – настоящие ангелочки. Мои мысли омрачены лишь тем, что отец так и не принял сей брак, настоял на том, чтобы уничтожить записи о нашем венчании, фотокарточки и семейные альбомы, но ему неподвластно разрушить цепи таинства, нас объединившего. Союз был заключен в церкви, он вечен и нерушим. Второе, что меня огорчает, – он отобрал Гришу, будет растить его как собственного сына. В нашем семействе есть скелеты в шкафу. В Швейцарии умер наш старший брат, родившийся недоношенным, о смерти которого они умолчали, дабы не дать пищи молве, будто мать, родив уродца, избавилась от него, оставив в лечебнице. Гриша назван в его честь. А по новым документам теперь якобы рожденный в 1876-м. Только вот как им удастся выдать трехлетнего мальчика за девятилетнего, ума не приложу. Не понимаю, кого они хотят запутать такой дурной математикой? Или маменька решила взвалить на себя бремя воспитания еще одного инвалида, которое не вынесла, будучи молодой, но которое способна нести в старости? Уродцем мой Гриша не был, здоровый и счастливый малыш. Опять подкупят врачей, и те наградят его несуществующими болезнями. Но дай Бог они его не выкинут так, как выкинули своего первенца. Ложь будет раскрыта раньше! Ей недолго существовать. Мы вернем его. Я верю, так и будет. Аминь. 21 октября 1885 года. Здравствуй, дневник. Неделя заточения. Но я не сетую. У меня здесь есть все: кровать с целым ворохом теплых одеял, стол, книги и тетради, перья, чернила, несколько дюжин свечей. Правда, подвал оказался сыроват, и тепло из дома не желает спускаться, хотя иногда я слышу ароматы снеди, что готовят на нашей кухне, играю сам с собой в угадайку, какое блюдо снесут в мою темницу сегодня. Я пытаюсь не думать о свободе, сосредотачиваю память на лекциях, что читали в Мертоне, пытаюсь их перенести на бумагу. Что еще нужно ученому мужу? Тишина и одиночество. 29 октября. Сегодня Тобин сказал, что сумел устроить все так, будто я отправился на войну. Я сижу в подвале, а все думают – воюю в Болгарии. Это он очень умно придумал. Тобина любят, его слушают. Несмотря на то что он содействовал нашему браку, отец его уважает, спорит с ним, полемизирует, но в его тоне всегда есть пиетет. 2 ноября. Тобин стал посещать знатные дома Риги, рассказывает об этом с удивительным подъемом. Я счастлив за него, бедный библиотекарь в Англии, здесь он интересный гость вечеров у губернатора Зиновьева, моего троюродного дяди, связал крепкую дружбу с сослуживцами отца, в особенности с Пашковым. 1 декабря. Давно я ничего не писал в дневник, но стало мне уж больно тоскливо – больше месяца я здесь. Ощущаю, как беднеет моя мысль. Пустота в голове. Тобин говорит, надо ждать, когда придут вести с полей сражения в Болгарии, чтобы можно было объявить меня мертвым. Я стану призраком и обрету свободу. Мы с Евой и маленькой Эв, как зовет ее Тобин, уедем, а потом будем думать, как забрать Гришу. 17 декабря. Ужасные новости. Родители настаивают на том, чтобы Ева вышла замуж, негоже, мол, одинокой даме да с маленьким ребенком, которого долго скрывать не удастся. Я, право, ожидал подобного, но не так скоро. 19 декабря. Два дня размышлял, как отвести родителей от мысли выдать Еву. И мне пришла отличная идея, решающая все мои страхи разом. Пусть Тобин возьмет ее в жены. Этот брак все равно будет считаться недействительным, ведь венчание никто отменить не в силах. 23 декабря. Впервые в жизни Тобин отказывает мне, своему возлюбленному брату. Мы через столько уже прошли, а он – нет, и все. 24 декабря. Первый Сочельник без елки, без колядок, без службы в родной церкви в Рождественскую ночь. Отец Николай, кажется, собирается остаться в нашем приходе насовсем. Отца Василия вызвали куда-то в другую губернию, нет вестей о нем. 29 декабря. У меня совсем сдают нервы, порой мне чудится, что я не могу дышать. Все давит: стены, холодный пол, тяжелый потолок. Одеяла и куча теплой одежды не спасают. Очень холодно. А вестей с полей почему-то нет. Я прорыдал весь день, как ребенок. 30 декабря. Тобин согласился на брак с Евой. Чувствую некоторое облегчение и воскрешение былых надежд. 6 января 1886 года. Вот и наступил Новый год, но я сажусь за свой дневник только сейчас. Тобин теперь муж Евы. И грустно от этого, и спокойно одновременно. Это было необходимо. Мы будем терпеливы и преодолеем все преграды. 8 января 1886 года. Сегодня впервые ко мне спустилась Ева. Я был удивлен, что она не знала об этой уловке с подвалом. Тобин так осторожен, что не сказал даже ей, пока все не получилось. Папенька с маменькой с просьбой обо мне дошли до императрицы Марии Федоровны. Скажи пожалуйста, заступилась сама императрица! 23 апреля. Я все же захворал. Так что чуть не пришлось всем раскрыть тайну моего заточения и позвать врачей. Меня выходили Тобин и Ева сами. С какой заботой ухаживал он, менял простыни, кормил меня. Только благодаря его стараниям и спасся. 24 апреля. Смешно, только обнаружил жаровню. Думал, отчего так тепло здесь. А это Тобин жаровню мне снес. 25 апреля. Там, за стенами, пришла весна. Говорят, уже и почки набухать стали. 1 мая. Вестей с Болгарии нет и нет. Тобин сказал, так скоро о смерти пропавшего без вести объявлять нельзя. Возможно, придется ждать до 90-го года, тогда и объявим. Боже, четыре года! Узнал, опять прорыдал день. Стыдно. Я должен крепиться. Тобин прав. Нас быстро выведут на чистую воду с этой Болгарией, ведь меня там не было. Надо ждать, чтобы как следует быльем поросло. 13 мая. Семь месяцев заточения. И такие мысли в голову лезут. Мне кажется, я никогда не любил Еву. Нет, конечно же, любил, как свою дорогую сестру, тянулся к ней, как тянулась и она ко мне. Мы часто маленькими лежали, обнявшись в кровати. Когда был болен, искал ее утешения, не матери. Мы пробыли в одной утробе, разделенные тонкой пеленой, девять месяцев, девять месяцев пытались протянуть друг другу руки, наши сердца бились так близко, что и вообразить сложно большую близость, чем наша. Но сейчас, сидя в одиночестве и тишине, я стал слышать свои мысли отчетливо. Будто для правды, хрустальным звоном звенящей в наших сердцах, именно что нужна такая тишина. Я стал ясно себя понимать, и мне делается страшно от этого понимания. Я увидел, как был все же одинок все это время. Да, у меня есть и Тобин, мой названый брат, готовый отдать за меня жизнь, рискующий ныне, чтобы устроить мою судьбу, вынужденный лгать открыто людям, играя дружеское расположение. Но меня неустанно посещает мысль, что я выбрал не тот путь и не нашел ту половину сердца, которая заполнила бы существующую пустоту в груди. Ева не стала той половиной. Наша любовь всегда равнялась тем чувствам, которые неизменно испытывают близнецы. Мы теснее связаны, нежели простые братья и сестры. Однажды отец жестоко наказал меня, когда нашел нас в темноте библиотеки на подоконнике. Мы даже не держались за руки, но он прогнал Еву, а меня долго отчитывал, стыдил и называл последними словами. Помню тот летний день, все время до начала осени я должен был провести дома, в заточении. Прямо как сейчас. Обида с тех самых пор точила мое сердце, и я только и делал, что искал, как насолить ему, выставлял чувство к сестре напоказ. Потом оно переросло в привычку и заменило собой настоящее чувство, должное быть между супругами. Господи, у меня ведь уже есть дети! Это трусость – думать такое. Я здесь один на один со своими пороками, и, кажется, это и есть те монстры, которых следует бояться и которые не слышны и незаметны, пока ты живешь простой жизнью. 2 июня. Попросил принести молитвенник. Стало куда теплее. 18 июня. Сегодня опять приходила Ева, принесла подарок – альбом, где собраны все наши фотокарточки тех лет, когда мы жили в мире и покое. Фотокарточки проявляла маменька, она уже почти смирилась с нашим союзом. Она же и утаила от отца альбом, спасла от уничтожения».