Если неведомые силы замышляли что-то против Паука, сам Паук про это ничего не знал. Напротив, он радовался жизни в шкуре Толстого Чарли. Он так развлекался в обличье Толстого Чарли, что даже спрашивал себя, и как раньше до такого не додумался. А ведь это гораздо веселее, чем бочка мартышек[3]. Больше всего в «бытности Толстым Чарли» Пауку нравилась Рози. До сих пор Паук считал женщин более-менее взаимозаменяемыми. Им не называют настоящего имени и не дают адреса, во всяком случае, того места, где собираются задержаться больше недели, ну разве что телефон одноразового мобильного. Женщины были забавой, украшением и потрясающим аксессуаром, но там, откуда они берутся, всегда есть еще. Они — как миски с гуляшом на лейте конвейера: покончив с одной, просто выбираешь следующую и ложкой накладываешь сметану. Но Рози… Рози отличалась от всех. Он не мог бы сказать, чем и как. Раз за разом пытался определить, почему она такая особенная, но тщетно. Когда она была рядом, он чувствовал себя иначе, словно видя себя ее глазами, становился гораздо лучшим человеком. Пауку нравилось знать, что Рози известно, где его найти: от этого становилось спокойно на душе. Он упивался ее податливыми округлостями, тем, что миру она желала только добра, и тем, как она улыбалась. Все в Рози было замечательным, но, как начал он понемногу узнавать, оставалась одна загвоздка: ее мама. В тот самый вечер, когда за четыре тысячи миль от Лондона Толстый Чарли мучился из-за путаницы с билетами, Паук сидел в квартире мамы Рози и узнавал ее хозяйку с плохой стороны. Он привык, что может чуточку подтолкнуть реальность: нужно просто показать ей, кто тут главный. Обычно хватало самой малости. Но он никогда не сталкивался с человеком, который так прочно укоренился бы в собственной реальности, как мама Рози. — Кто это? — подозрительно спросила она, как только Рози с женихом переступили порог. — Я Толстый Чарли Нанси, — сказал Паук. — Почему он так говорит? — удивилась мама Рози. — Кто это? — Я Толстый Чарли Нанси, ваш будущий зять, и я вам очень нравлюсь, — с полнейшей убежденностью повторил Паук. Чуть заколебавшись, мама Рози моргнула и уставилась на него во все глаза. — Вы, возможно, Толстый Чарли, — неуверенно сказала она. — Но вы мне не нравитесь. — А должен бы, — улыбнулся Паук. — Я просто создан, чтобы нравиться. Мало на свете найдется людей, которые нравились бы так, как я. Правду сказать, я бесконечно всем нравлюсь. Люди сходятся на собрания, лишь бы пообсуждать, как я им нравлюсь. У меня есть несколько наград и медаль одной маленькой страны в Южной Америке, что воздает должное тому, насколько я всем нравлюсь, и моей головокружительной чудесности. Конечно, у меня их с собой нет. Все медали я держу в ящике для носков. Мама Рози потянула носом воздух. Она не понимала, что происходит, но что бы оно ни было, ей это не нравилось. До сих пор она считала, что раскусила Толстого Чарли. Наедине с собой она признавалась, что вначале она не совсем верно себя повела: вполне возможно, Рози не привязалась бы так к нему, если бы после первой же встречи она не выразила бы свое мнение столь громогласно. «Он неудачник, — сказала тогда мама Рози. — Уж я-то страх чую, как акула кровь через весь залив». Но ей не удалось уговорить Рози его бросить, и теперь она изменила стратегию, перехватив контроль за подготовкой к свадьбе, чтобы как можно больше испортить Толстому Чарли жизнь, и с мрачным удовлетворением размышляла о статистике разводов по всей стране. Теперь же творилось что-то странное, и маме Рози это не нравилось. Толстый Чарли перестал быть ранимым увальнем. Увидев вместо него новое, во всех смыслах зубастое существо, мама Рози растерялась. А вот Пауку пришлось потрудиться. Большинство других людей ничего вокруг себя не замечают. Но мама Рози — не большинство. Она все замечала. Сейчас она мелкими глотками пила горячую воду из фарфоровой чашечки и знала, что минуту назад проиграла стычку — хотя и не могла бы сказать, как так получилось или из-за чего произошло столкновение. Поэтому следующую свою атаку она перенесла на уровень выше. — Чарльз, дорогой, расскажите про свою кузину Дейзи. Меня беспокоит, что ваша родня так мало представлена в списке гостей. Хотите отвести ей большую роль на свадебном обеде? — О ком это вы? — О Дейзи, — ласково сказала мама Рози. — О молодой женщине, которую я видела у вас позавчера и которая полуголой расхаживала по квартире. Если, конечно, это ваша кузина… — Мама! Если Чарли говорит, что это его кузина… — Пусть сам расскажет, Рози. — Мама отпила еще глоток горячей воды. — Да. Ладно. Дейзи. Паук порылся в памяти, выискивая ту ночь с вином, женщинами и песнями: самую хорошенькую и забавную девушку он привез с собой домой (убедив сперва, что это ее идея), а потом она помогла втащить полубессознательную тушу Толстого Чарли вверх по лестнице. Уже побалованный в ходе вечера вниманием нескольких других красоток, он привез домой забавную крошку на десерт, но, уложив Толстого Чарли в кровать, решил, что уже наелся. Ах эта… — Милая, маленькая кузина Дейзи, — без малейшей заминки сказал он. — Уверен, она была бы счастлива принять участие в торжествах, если, конечно, у нее будет такая возможность. Увы, она работает курьером. Вечно путешествует. Сегодня здесь, а завтра доставляет конфиденциальные документы в Мурманск. — У вас нет ее адреса? Или номера телефона? — Мы вместе можем ее поискать, — согласился Паук. — Прочешем весь земной шар. Она же носится по свету. — Тогда, — сказала мама Рози (с таким видом Александр Македонский, наверное, приказывал разграбить деревушку в Персии), — в следующий раз, когда она будет дома, обязательно пригласите ее к нам. Мне она показалась просто очаровательной, и уверена, Рози будет счастлива с ней познакомиться. — Конечно, — улыбнулся Паук. — Обязательно. Всенепременно. У любого человека, какой ходил по земле в прошлом или будет ходить в грядущем, есть песня. Нет, поймите правильно, никто ее не написал. У нее собственная мелодия и собственные слова. Очень мало кому удается ее спеть. Большинство из нас боятся, что не воздадут ей должного голосом или что слова у нее слишком глупые, слишком честные или слишком странные. Поэтому люди свои песни живут. Возьмем, к примеру, Дейзи. Свою песню она подспудно слышала большую часть своей жизни, и у этой песни был бодрящий маршевый ритм, и слова о защите слабых, и припев, который начинался «Бойтесь, злодеи!». Дурацкая песня, правда? Глупо петь ее вслух. Но иногда она напевала ее себе под нос — в ванной или сквозь мыльные пузыри. Вот и все, что вам нужно знать о Дейзи. Остальное — детали. Отец Дейзи родился в Гонконге. Мама приехала из Эфиопии, где ее семья (богатые экспортеры ковров) владела домом в Аддис-Абебе, а еще виллой и земельной собственностью под Незретом. Родители Дейзи познакомились в Кембридже, куда папа приехал изучать компьютерные технологии еще до того, как это стали считать разумной карьерой, и где мама буквально впитывала молекулярную химию и международное право. Они были очень похожи: равно любили науку, были робкими от природы и легко конфузились. Оба тосковали по дому, но по очень разным вещам. А еще оба играли в шахматы и встретились однажды в среду вечером в шахматном клубе. Как новичков, их посадили играть друг с другом, и в первой же партии мама Дейзи без труда обыграла папу. Папа Дейзи был так этим уязвлен, что робко попросил о матче-реванше в следующую среду и делал это в каждую следующую среду (за исключением каникул и государственных праздников) на протяжении еще двух лет. По мере того как улучшалось их умение общаться с людьми и ее разговорный английский, улучшались и их отношения. Они бок о бок стояли, держась за руки, в живой человеческой цепи и протестовали против появления больших транспортеров, груженных боеголовками. Вместе (хотя и с много большей компанией единомышленников) они поехали в Барселону, чтобы протестовать против «потопа международного капитализма» и решительно «поднять свои голоса против гегемонии корпораций». Именно там они испытали на себе действие распыляемого властями слезоточивого газа, и мистер Дей растянул запястье, когда его излишне бесцеремонно оттолкнула с дороги барселонская полиция. А потом в начале их третьего курса наступила среда, когда папа Дейзи побил маму Дейзи в шахматы. Он был так счастлив, так преисполнен воодушевления и сознания победы, что, расхрабрившись от своего подвига, предложил ей руку и сердце. А мама Дейзи, которая в глубине души боялась, что как только он выиграет, то потеряет к ней интерес, сказала: «Да, конечно». Они обосновались в Англии и остались более-менее верны науке. У них родилась дочка, которую они назвали Дейзи, потому что купили себе тандем, двухколесный велосипед для двоих; став взрослой, Дейзи хохотала до упаду, узнав, что они действительно на нем катались. Они переезжали из университета в университет по Великобритании: папа преподавал кибернетику, а мама писала книги про гегемонию международных корпораций (которые никто не хотел читать) и книги про шахматы, их стратегию и историю (которые хотели читать все) и потому в удачный год зарабатывала больше мужа, который никогда не получал много. С возрастом их политическая активность пошла на убыль, и к середине жизни они превратились в счастливую пару, которую не интересует ничего помимо их самих, шахмат и Дейзи, а еще реконструкции и отладки забытых операционных систем. Ни один из них не понимал Дейзи. Нисколечки. Они винили себя в том, что не подавили в корне ее увлечение полицией, когда оно только-только начало проявляться — приблизительно тогда же, когда она научилась говорить. Дейзи тыкала пальцем в патрульные машины с тем же воодушевлением, с каким другие девочки показывали на пони. Ее седьмой день рождения пришлось отпраздновать маскарадом, чтобы она могла надеть костюм младшего офицера полиции, и в коробке с фотографиями на чердаке у родителей еще хранились фотографии, на которых ее лицо светилось бесконечной радостью семилетнего ребенка при виде торта — семь свечек вокруг синей мигалки. Дейзи выросла в прилежную, веселую и смышленую девушку, которая осчастливила родителей, поступив в Лондонский университет, чтобы изучать там право и вычислительную технику. Отец мечтал, чтобы она читала лекции по праву, мать питала надежду, что ее дочь станет королевским адвокатом, а после, может, даже судьей и употребит закон на то, чтобы давить гегемонию корпораций, где бы и как бы она ни проявилась. А потом Дейзи все испортила, сдав вступительные экзамены и пойдя на работу в полицию. Полиция встретила ее с распростертыми объятиями: с одной стороны, имелось распоряжение принимать как можно больше узких специалистов (лучше женщин), с другой стороны, число компьютерных преступлений и мошенничеств росло день ото дня. Дейзи там очень была нужна. Откровенно говоря, там нужен был целый отряд Дейзи. Теперь, четыре года спустя, можно честно признаться, что карьера в полиции не оправдала надежд Дейзи. Да, разумеется, родители не уставали предостерегать, что полиция — это расистское и сексистское учреждение, которое раздавит ее индивидуальность, превратив в нечто бездушное и ординарное, так же верно превратит ее в часть «столовской культуры», как растворимый кофе, но дело было не в этом. Нет, больше всего ее раздражала необходимость заставлять остальных полицейских понять, что она тоже полицейский. Она пришла к выводу, что для большинства копов работа полицейского — это то, что делаешь, дабы защитить среднего англичанина от страшных хулиганов из неблагополучных семей, которые хотят взломать бензоколонку или стырить сотовый телефон. С точки зрения Дейзи, речь шла совсем о другом. Дейзи знала, что пятнадцатилетний парнишка, сидя у себя в комнате где-нибудь в Германии, способен запустить вирус, который отключит электричество в больнице и вреда принесет больше любой бомбы. Дейзи держалась мнения, что по-настоящему плохие парни знают, как работают FTP-cepверы, разбираются в шифровании данных и пользуются одноразовыми сотовыми. И сомневалась, что хорошие парни все это умеют. Отпив глоток кофе из пластмассовой чашки, Дейзи поморщилась: пока она листала страницы электронных документов, кофе остыл. Она просеяла всю информацию, которую дал ей Грэхем Хорикс. Спору нет, это — тот самый случай, когда с первого взгляда видно, что дело нечисто: взять хотя бы чек на две тысячи фунтов, который Чарльз Нанси, по всей видимости, выписал самому себе на прошлой неделе. Вот только… Вот только что-то не складывалось. Пройдя в конец коридора, она постучала в дверь кабинета суперинтенданта. — Войдите! На протяжении тридцати лет суперинтендант Камбервелл курил за рабочим столом трубку, а потом в здании ввели запрет на курение. Теперь он обходился куском пластилина, который скатывал в шарик и раздавливал, мял и ковырял пальцем. С трубкой в зубах он был мирным и добродушным и, по мнению подчиненных, истинная соль земли. С куском пластилина в руках он был неизменно раздражительным и вспыльчивым. В удачный день дотягивал даже до обидчивости. — Да? — Я по делу «Агентства Грэхема Хорикса». — М-м-м? — У меня неспокойно на душе. — Неспокойно на душе? При чем, скажите на милость, тут душа? — Думаю, мне следует самоустраниться от расследования. На суперинтенданта это впечатления не произвело, он только посмотрел на нее свирепо. Предоставленные сами себе пальцы лепили из голубого пластилина пеньковую трубку. — Причина? — Я встречалась раньше с подозреваемым. — И? Провели с ним отпуск? Крестили его детей? Что? — Нет. Я встречалась с ним лишь однажды. Ночевала у него. — Хотите сказать, вы с ним побаловались? — Глубокий вздох, в котором в равных долях смешались усталость от мира, раздражение и тоска по унции «Старого Холборна». — Нет, сэр. Ничего подобного. Я просто у него переночевала. — И это все, что вас связывает? — Да, сэр. Он смял пластилиновую трубку в бесформенный ком. — Вы сознаете, что попусту тратите мое время? — Да, сэр. Извините, сэр. — Делайте свою работу. А меня оставьте в покое.