Глаза миссис Белл снова обратились к окну. — Время шло, мы изо всех сил игнорировали войну и радовались, что живем в южной «свободной» зоне. Но однажды утром — в конце июня сорок второго года — я застала Моник очень расстроенной. Оказалось, она получила письмо от Мириам, где та писала, что, как и все евреи в зоне оккупации, должна теперь носить желтую шестиконечную звезду, которую ей пришлось пришить к левой стороне жакета. В центре было одно только слово — «Juive»[12]. — Миссис Белл поправила лежавшее на коленях пальто, продолжая его поглаживать. — С этого времени я стала интересоваться войной. По ночам сидела под дверью комнаты родителей — они тайком слушали передачи из Лондона по Би-би-си. Как и многие другие, отец купил наш первый радиоприемник именно для этой цели. Помню, когда звучали сводки событий, папа издавал восклицания, полные отвращения или отчаяния. Из одной передачи я узнала, что для евреев в обеих зонах теперь существуют специальные законы. Им запрещалось служить в армии, занимать важные правительственные должности и покупать недвижимость. Они должны были соблюдать комендантский час, а в Париже ездить только в последнем вагоне метро. На следующий день я спросила маму, почему такое происходит, но она ответила лишь, что мы живем в трудное время и мне лучше не думать об этой кошмарной войне, которая скоро кончится — grace à Dieu[13]. Поэтому мы пытались жить «нормальной» жизнью. Но в ноябре сорок второго все изменилось. Двенадцатого ноября мой отец прибежал домой раньше обычного и сказал, что видел двух немецких солдат с автоматами, прикрепленными к мотоциклам, которые стояли на главной дороге, ведущей от нашей деревни к центру города. На следующее утро, как и многие другие, мои родители, брат и я пошли в Авиньон и с ужасом увидели немцев рядом с их блестящими черными «ситроенами», припаркованными рядами у Папского дворца. Немецкие вояки стояли у ратуши и разъезжали по улицам в бронированных автомобилях в шлемах и защитных очках. Нам, детям, они казались смешными инопланетянами — и я помню, как мои родители сердились на нас с Марселем, когда мы показывали на них пальцами. Они велели нам не замечать их, словно их тут нет. И добавили, что если так поступят все жители Авиньона, то немецкое присутствие нас не затронет. Но мы с Марселем знали: это всего лишь бравада, «свободной» зоны больше не существует, и теперь все мы sous la botte[14]. Миссис Белл помолчала. — С тех пор Моник отдалилась от меня и стала осторожной. Каждый день после школы сразу направлялась домой. Она больше не играла со мной по воскресеньям, и меня не приглашали к ним в гости. Я обижалась, но когда попробовала поговорить с ней, она просто сказала, что у нее теперь меньше свободного времени, поскольку надо помогать маме по дому. Спустя месяц я стояла в очереди за мукой и услышала, как мужчина впереди меня жаловался, что теперь на удостоверениях личности и продуктовых карточках всех евреев в округе стоит штемпель «еврей». Человек, который, как я поняла, сам был евреем, назвал это ужасным оскорблением. Три поколения его семьи жили во Франции — и разве он не сражался за нее в Первую мировую? — Миссис Белл прикрыла свои бледно-голубые глаза. — Помню, он потряс кулаком в сторону церкви и вопросил, куда подевалась надпись «Liberté, Égalité et Fraternité». A я наивно подумала: «По крайней мере его не заставляют носить звезду, как это делает Мириам, — это было бы… ужасно». — Миссис Белл посмотрела на меня и покачала головой. — Я не понимала, что желтая звезда куда предпочтительнее штампа на официальных бумагах. Она на мгновение закрыла глаза, словно воспоминания утомили ее. Затем открыла их и уставилась в пустоту. — В начале сорок третьего, примерно в середине февраля, я увидела Моник у школьной калитки — она увлеченно разговаривала с Жан-Люком, который теперь был красивым пятнадцатилетним парнем. Он покрепче затянул у нее на шее шарф — было очень холодно, — и я поняла, что она ему очень нравится. Я видела, что и он нравится ей — она улыбалась ему, не обнадеживающе, но приветливо и… полагаю, с некоторым смущением. — Миссис Белл вздохнула и покачала головой. — Я по-прежнему сходила по нему с ума, хотя он совершенно не обращал на меня внимания. Какой дурой я была, — горестно добавила она. — Какой дурой. — И стукнула себя в грудь, словно пыталась причинить боль. Когда она продолжила, ее голос дрожал: — На следующий день я спросила у Моник, нравится ли ей Жан-Люк. Она взглянула на меня внимательно и печально и сказала: «Тереза, ты не понимаешь», — и это подтвердило мои подозрения. Я вспомнила ее реакцию на мой рассказ о своем увлечении. Моник было неловко, и теперь я знала почему. — Миссис Белл снова постучала по груди. — Но она была права — я не понимала. А если бы поняла… — покачала она головой. — Если бы только поняла… Миссис Белл немного помолчала, собираясь с мыслями, затем продолжила: — После школы я прибежала домой в слезах. Мама спросила, почему я плачу, но я постеснялась рассказать ей о случившемся. Она обняла меня и велела вытереть слезы, поскольку у нее есть для меня сюрприз. Пошла в угол комнаты, где шила, и принесла пакет. В нем лежало очаровательное маленькое шерстяное пальто, синее, словно небо ясным июньским утром. Я надела его, и она поведала, как стояла в очереди за материалом пять часов и шила его по ночам, когда я спала. Я обняла маму и воскликнула, что пальто мне ужасно нравится и я сохраню его навсегда. Она рассмеялась: «Нет, глупышка, не сохранишь». — Миссис Белл слабо улыбнулась мне. — Но я сохранила. Она погладила лацканы и нахмурилась. — Однажды в апреле Моник не пришла в школу. На третий день я спросила учительницу, где она, но та ответила, что не знает, однако уверена: моя подруга скоро появится. Потом начались пасхальные каникулы, и я по-прежнему не видела Моник и приставала к родителям с вопросом, куда она пропала, но они посоветовали мне забыть о ней — у меня, мол, появятся новые подруги. Но я хотела видеть Моник и на следующее утро побежала к ее дому. Я постучала в дверь, но никто не вышел. Посмотрела в щель между ставнями и увидела на столе остатки еды. На полу валялась разбитая тарелка. Поняв, что они уходили в ужасной спешке, я решила немедленно написать Моник. Села у колодца и стала сочинять в уме письмо к ней и тут поняла, что не имею ни малейшего понятия, где она. Я почувствовала себя просто ужасно… Миссис Белл сглотнула. — В это время, — продолжала она, — все еще стояли холода. — Она непроизвольно вздрогнула. — Хотя была поздняя весна, я по-прежнему носила синее пальто. И все время гадала, куда могла подеваться Моник и почему ее семья уехала так неожиданно. Но мои родители отказывались обсуждать это со мной. Затем, с детским эгоизмом, я поняла, что у ситуации есть обратная, хорошая сторона. Вне всяких сомнений, Моник вернется — если не сейчас, то после войны, — но в ее отсутствие Жан-Люк может обратить свое внимание на меня. Помню, я всеми силами пыталась добиться этого. Мне исполнилось четырнадцать, и я начала потихоньку пользоваться маминой помадой; на ночь я накручивала волосы на бумажки, как это делала она, и подкрашивала свои бледные ресницы гуталином — иногда результат оказывался комичным; кроме того, также щипала себя за щеки, пытаясь сделать их румяными. Марсель, который был на два года моложе, заметил все это и начал безжалостно меня дразнить. Однажды, теплым сентябрьским днем, я поссорилась с Марселем — он так издевался надо мной, что я не смогла этого вынести, — и выбежала из дома, хлопнув дверью. Я шла по дороге около часа, пока не добралась до старого полуразрушенного амбара. Я вошла в него, села на пол, на солнечное пятно, спиной к лежавшему там сену, слушая гомон стрижей под крышей и далекий грохот поезда. И так мне вдруг стало грустно, что я расплакалась и не могла остановиться. Мое лицо было мокрым от слез, и вдруг позади послышался шорох. Я решила, что это крыса, и испугалась. Но затем любопытство взяло верх над страхом. Я встала и пошла в конец амбара, и там, за охапками сена, под грубым серым одеялом лежала… Моник. — Во взгляде миссис Белл отразилось недоумение. — Я была потрясена. Не могла понять, почему она здесь. Тихонько позвала ее, но она молчала. Я запаниковала. Хлопнула в ладоши у нее над ухом, склонилась и осторожно потрясла ее… — Она проснулась? — спросила я. Сердце колотилось в моей груди. — Она проснулась? Миссис Белл посмотрела на меня с любопытством. — Да, проснулась, слава Богу. Но я никогда не забуду ее лицо. Она узнала меня, но смотрела поверх моего плеча и взгляд ее был полон ужаса, который потом сменился облегчением, смешанным с удивлением. Она прошептала, что не слышала, как я вошла, поскольку крепко спала — ночью она почти не спит и потому очень устает. Затем Моник с трудом поднялась и долго смотрела на меня; наконец мы обнялись, очень крепко, и я попыталась ее успокоить… — Миссис Белл помолчала, в ее глазах блестели слезы. — Мы сели на охапку сена. Моник сказала, что находится в амбаре восемь дней. Но на самом деле она пробыла там десять суток. Я знаю это, поскольку, по ее словам, девятнадцатого апреля к ним в дом пришли люди из гестапо. Она в это время ушла за хлебом. Немцы забрали ее родителей и братьев, но их соседи, Антиньяки, увидели, как она возвращается, и спрятали ее у себя на чердаке, а ночью привели сюда, в заброшенный амбар — по чистой случайности тот самый, где Моник рассказала мне, кем является на самом деле. Мсье Антиньяк велел оставаться здесь, пока ей грозит опасность. Он сказал, что понятия не имеет, как долго это продлится, но нужно быть терпеливой и храброй. Он велел ей затаиться и выходить только для того, чтобы набрать из ручья воды в кувшинчик, да и то под покровом ночи. Губы миссис Белл дрожали. — Мое сердце чуть не разбилось — Моник была совершенно одна, разлученная с семьей, и не имела ни малейшего понятия, что сталось с ее родителями и братьями. Я попыталась представить, как бы справилась с такой кошмарной ситуацией. Наконец-то мне открылся весь ужас войны. — Миссис Белл посмотрела на меня горящим взглядом. — Как могло случиться, что ни в чем не повинные люди, мужчины и женщины — и дети! — страстно добавила она, — дети… — На ее голубых глазах сверкали слезы. — Их просто уводили из домов — как семью Моник — и запихивали в поезда, отправлявшиеся… «к новым горизонтам», — презрительно выговорила она. — Это был эвфемизм, о котором мы узнали позже, равно как и о «рабочих лагерях на востоке». — У нее перехватило горло. — «Место прибытия неизвестно». Это был еще один… — Она закрыла лицо руками. Я слышала тиканье дорожных часов. — Вы уверены, что хотите продолжать? — мягко спросила я. Миссис Белл кивнула: — Хочу. Мне это нужно… — Она достала из рукава блузки носовой платок, приложила к глазам и опять стала рассказывать. Ее голос прерывался от эмоций. — Моник выглядела очень худой и голодной. Волосы растрепались, одежда и лицо были в грязи, но на шее у нее висело прекрасное ожерелье из венецианского стекла, которое мама подарила ей на тринадцатилетие. Моник постоянно теребила бусины, словно ее успокаивало прикосновение к ним. Она сказала мне, что отчаянно хочет найти свою семью, но понимает: ей пока надо оставаться здесь. Сказала также, что Антиньяки очень добры, но не могут приносить ей еду каждый день. И тогда я заявила, что буду делать это сама. Моник стала возражать, боясь навлечь на меня опасность. «Меня никто не увидит, — запротестовала я. — Притворюсь, будто собираю землянику, — и кому какое до меня дело?» И тут во второй раз Моник попросила меня поклясться, что я сохраню ее тайну, никому не скажу о ней — даже родителям и брату. Я поклялась и побежала домой, голова моя кружилась. Я взяла на кухне хлеба и намазала на него немного масла; отрезала кусок сыра от скудного пайка; нашла яблоко и положила все это в корзину. Потом сказала маме, что иду за дикими ирисами, которые цвели в это время года. Она удивилась моей кипучей энергии и велела не заходить далеко. Я побежала к амбару, незаметно проскользнула в него и отдала Моник еду. Она жадно съела половину и сказала, что остальное должна растянуть на два дня. Ее беспокоили крысы, и она положила остатки еды под старый горшок. Я пообещала ей вернуться как можно скорее и принести еще еды. Я спросила, не нужно ли ей еще что-нибудь. Моник ответила, что, хотя днем тепло, по ночам ее мучает холод — и потому она не может спать. На ней было только хлопчатобумажное платье и кардиган, и еще имелось тонкое серое одеяло. «Тебе нужно пальто, — сказала я, — настоящее теплое пальто… — И тут меня осенило. — Я принесу тебе свое, завтра, ближе к вечеру. А теперь лучше пойду, а то родители спохватятся». Я поцеловала ее в щеку и ушла. Ночью я почти не спала. Меня мучили мысли о Моник — она одна в амбаре, вздрагивает от шороха крыс и мышей, от уханья сов и так дрожит от холода, что утром болит все тело. Потом я подумала, как согреет ее пальто, и настроение улучшилось. Моник была моей подругой, — у миссис Белл дрожали губы, — и я собиралась присматривать за ней. Я отвела глаза, не в силах вынести эту историю, так похожую на мою. Миссис Белл снова гладила пальто, словно пытаясь его утешить. — Я придумала, какие замечательные вещи принесу Моник — пальто, карандаши и бумагу, чтобы ей было чем заняться, книги, кусок мыла и зубную пасту. И конечно, еду — много еды… — Откуда-то издалека послышался звонок. — Я мечтала о пире, который устрою своей подруге. — Миссис Белл опять постучала по груди. — Но я ничего не сделала. Вместо этого предала ее — самым ужасным образом. Катастрофически… Дзинь. Миссис Белл удивленно подняла глаза — тоже услышала звонок. Она встала, аккуратно положила пальто на спинку стула и покинула комнату, приглаживая волосы. Раздались ее шаги в холле, а затем женский голос. — Миссис Белл?.. медицинская сестра… просто поговорить… простите, хирург не сказал вам? Примерно через полчаса… вы уверены, что это удобно? — Нет, не удобно, — прошептала я. Миссис Белл вошла в гостиную в сопровождении светловолосой женщины лет пятидесяти, быстро взяла пальто и отнесла в спальню. Сестра улыбнулась мне: — Надеюсь, я не помешала вашему разговору. Я с трудом подавила желание заявить, что так оно и есть. — Вы подруга миссис Белл? — Да. Мы с ней… беседовали. — Я встала и посмотрела на вернувшуюся миссис Белл. Ее лицо еще хранило эмоции, вызванные рассказом. — Я пойду, миссис Белл, но скоро позвоню вам. Она положила руку мне на плечо и пристально взглянула в глаза. — Да, Фиби, — тихо сказала она. — Будьте так добры. Я спустилась по лестнице, ощущая тяжесть, но вовсе не двух чемоданов, которые едва замечала. По пути домой я думала об истории миссис Белл, и мне было горько, что ее так тревожат события, случившиеся столь давно. Дома я отобрала одежду, которую надо отвезти Вэл, с дрожью вспомнив о предстоящем мне сеансе, а остальное приготовила для стирки и химчистки. По пути в магазин я заглянула в «Оксфам» и вручила мешок с вещами миссис Белл добровольной служащей — женщине лет семидесяти, которую часто там видела. Она иногда бывала сварливой. — Все вещи здесь от Джегера и в прекрасном состоянии, — объяснила я, краем глаза заметив, как дернулась ситцевая занавеска, закрывавшая примерочную кабинку. Я достала аквамариновый костюм. — Новый он стоил двести пятьдесят фунтов, а ему всего два года. — Приятный цвет, — сказала женщина. — Да, очень нежный. Шторка отодвинулась, и передо мной предстал Дэн в бирюзовом вельветовом пиджаке и малиновых брюках. Мне захотелось надеть солнечные очки. — Привет, Фиби! Я так и думал, что это вы. — Он посмотрел на себя в зеркало. — Как вам этот пиджак? Что я могла сказать? — Крой хорош, но цвет… жуткий. — Его лицо погасло. — Простите, но вы сами спросили. — А мне нравится цвет, — возразил Дэн. — Он… ну… как вы его опишете? — Синий павлиний, — предположила я. — Нет — цианоз. — О! — Он скосил на себя глаза. — Что-то связанное с цианидами? — Точно. Уж очень… ядовит. — Я скорчила женщине гримасу. — Простите. Она пожала плечами. — Не беспокойтесь — я тоже думаю, что он отвратителен. Но между прочим, ему к лицу, — кивнула она на Дэна. — Симпатичный парень. Дэн благодарно улыбнулся женщине. А он действительно симпатичный, поняла я: прямой нос, красивые губы, ямочки на щеках, ясный взгляд серых глаз. Кого он мне напоминает? — Но с чем можно носить этот пиджак? — вопросила служащая. — Вам следует подумать об этом. Поскольку вы наш постоянный покупатель, я должна вас предупредить. — О-о, он подойдет к самым разным вещам, — дружелюбно ответил Дэн. — Например, к этим брюкам. — Не уверена, — возразила я. — Отношение Дэна к одежде было весьма оригинальным: типа, смешивай все подряд. Он снял пиджак и радостно возвестил: — Я возьму его! И это тоже, — кивнул он на стопку книг в твердых обложках, лежавших на прилавке. На самом верху находилась биография Греты Гарбо. Дэн похлопал по ней и взглянул на меня. — Знаете, что Луис Майер хотел, чтобы она сменила имя, на его взгляд, неблагозвучное? — Э… нет, ничего об этом не слышала. — Я взглянула на прекрасное лицо на обложке. — Мне нравятся фильмы с участием Гарбо. Хотя я не смотрела их целую вечность, — добавила я, когда Дэн протягивал служительнице деньги. Он взглянул на меня. — Тогда вам повезло. Гринвичский кинотеатр организует в этом месяце сезон «Россия-матушка» и собирается показать «Анну Каренину». — Он взял сдачу. — Мы с вами обязательно сходим. Я уставилась на Дэна. — Не… уверена.