Вдруг из толпы выбежал солидный господин. — Все, что угодно? Ну на тебе, все, что угодно. Он поднял стакан и вылил содержимое на голову девушки. В воздухе запахло спиртным, капли влаги в черных волосах и на лице девушки заискрились в золотистом свете из окна. У Корделии внутри похолодело. — Ну, — мужчина зло улыбнулся. — Нравится? Девушка не отреагировала, только в ее фигуре появилось легкое напряжение. — Нравится? Я тебя спросил. Корделия поморщилась, взглянула на часы и, поправив шляпную булавку, двинулась через людское болото. От некрасивой сцены сделалось гадко, и Корделия вернулась бы, если б не потратила на цепь столько сил. Она оглянулась — грубиян говорил что‑то девушке, и его тень накрыла глупышку. Корделия покачала головой, обогнула парочку модниц и услышала конец фразы: — … что я вырвала у нее, хи, волосок. — Фу! Зачем? — донесся ответ. — А ты зачем заставила ее встать на одну ногу? — Это хотя бы смешно. А вырывать у людей волосы — как минимум, не знаю… невежливо! Корделия остановилась. Под сердцем будто заледенело, и она снова оглянулась на «предмет». Его перетаскивали из угла в угол два господина во фраках. Они засмеялись, затем один взял из саквояжа розу и вложил в руку «предмета». Корделия с ознобом поняла, что мужчины изображают похороны. Она не выдержала — бросилась к ним, опустилась на колени — ее темно‑фиолетовое платье зашуршало по мраморному полу — и потянула цепь на себя. — Что вы делаете? — спросил мужской голос. Корделия на миг остановилась, и вопрос повторили. Корделия дернула головой и наклонилась к лицу девушки, по которому бродили полосы солнечного света. — Простите, velaho. Девушка не ответила. Она не двигалась, не моргала, и только грудь слабо поднималась и опускалась в такт дыханию. Корделия сбросила витки цепи и сказала тихонечко: — Уходите отсюда быстрее, velaho. Что‑то изменилось в зеленых глазах, но «предмет» так и не пошевелился. Корделия вздохнула. Пора. Пора. Корделия встала и пошла сквозь толпу, и тут увидела Йонниберга. * * * Два дня спустя, в убогом доме посреди портового района, Стефан открыл дверь на втором этаже. В комнате царил полумрак. Стефан зажег ворвань в переносной лампе и окунулся в него, будто в прохладные темные простыни. Шкафы. Стол. Один стул. Снова шкафы. Казалось, все было на месте, и в то же время чего‑то не хватало. Стефан подошел к окну, которое выходило на кирпичные трубы жироперерабатывающего завода. Среди них плыла луна, и ее мерцание серебрило деревянный стол. Из центра его торчал нож, на краю свалили одежду. Тут же вздымала меч глиняная фигурка — воин с двумя факелами за плечами; и чашка сушила вино на донышке, и пахло кислятиной, и пожухлые розы свисали из недопитой бутылки. Когда Стефан протянул руку к цветам, бурые лепестки вздрогнули и осыпались с мягким шорохом. — Давно ли она у вас сняла комнату, госпожа Свенсон? — Я вам уже сказала. Стефан лукаво улыбнулся, хотя внутренности скрутило: он заметил бордовые пятна вокруг ножа и на лезвии. На столешнице угадывались очертания тонкой кровавой ладони, и выходило, что девушка до остервенения играла в ножички сама с собой. — А, если так, уважьте старика еще раз, госпожа Свенсон. Будьте уж любезны. — Года два назад, — нудным тоном ответила хозяйка из коридора. — Пришла, улыбается, как проклятая, аж скулы сводит, и говорит: «Дайте мне комнату, милая женщина». Ну, я и дала. Может, таки обождете час‑другой? При центральном‑то освещении виднее. Если бы не отключали еще… Стефан скривил губы. Он подумал, что женщина наверняка воровала ворвань из жироподающей трубы и сваливала все на «отключения». Половина города так делала, и а другая половина об этом знала — городская система снабжения, магистрат, департамент дознания, — и все закрывали на это глаза. Люди — ну что с них возьмешь? Они столетиями воровали, убивали и торговали собой, и варили некачественный алкоголь, и пили отвар душицы. «Отвар… Пожар…» — закружились в мыслях рифмы. Стефан мотнул головой и двинулся вдоль стены и книжных полок. На заголовках царил Север: «Закат и падение Северной империи», «Северные кочевые народы», «Налогооблажение у северных народов: от древних племен к Орде, от Орды — до наших дней». Стефан провел по корешкам пальцами и вспомнил, что девушка окончила тривиум по истории северных искусств. Седьмая или восьмая женщина, которая получила высшее образование в Леемстаде, но не стала от этого и на талер счастливее. Стефан двинулся дальше и обратил внимание на две свечи в нише стены. За ними, в глубине, окоченел портрет Герцогини Льда в молодости (ах, какая же она была красивая!), а под ним — конверт. Стефан поцокал языком и, поставив лампу в нишу, вытянул письмо. Судя по штемпелям, его доставили пару лет назад, но оно до сих пор дышало тяжелым ароматом духов. В СООТВЕТСТВИИ С ВОЛЕЙ ЕЯ БЛАГОРОДИЯ НАПРАВЛЯЕМ ВАМ ИЗВЕЩЕНИЕ И ПРОСЬБУ БОЛЕЕ НЕ БЕСПОКОИТЬ ЕЕ ЗПТ НЕ ПРИНОСИТЬ ЕЙ ДЕНЕГ И НЕ РАСПРОСТРАНЯТЬ СЛУХИ О ВАШЕЙ ЗПТ ЯКОБЫ СУЩЕСТВУЮЩЕЙ ЗПТ РОДСТВЕННОЙ СВЯЗИ ТЧК ПОВТОРЯЕМ ЗПТ ВАС ВВЕЛИ В ЗАБЛУЖДЕНИЕ ТЧК ТАКЖЕ ЗПТ В СООТВЕТСТВИИ С ВОЛЕЙ ЕЯ БЛАГОРОДИЯ ЗПТ ВОЗВРАЩАЕМ ВАШИ ТРИСТА ШЕСТЬДЕСЯТ ТАЛЕРОВ ТЧК ПРИНОСИМ НАШИ ИЗВИНЕНИЯ ЗА ЭПИЗОД В ИМЕНИИ ТЧК ЛИЧНЫЙ ПОВАР ЕЯ БЛАГОРОДИЯ ЗПТ ЛИЧНЫЙ ДВОРЕЦКИЙ ЕЯ БЛАГОРОДИЯ ЗПТ ЛИЧНЫЙ КУЧЕР ЕЯ БЛАГОРОДИЯ ЗПТ ФРЕДРИК ЭГБЛАД — Госпожа Свенсон, вы мне по секретику скажите: к ней гости‑то захаживали? — Стефан помедлил и вложил письмо обратно в конверт. — И не то чтобы любые гости, а мужские. Трутни, тасказать? — Что я, следила что ли? — сердито ответила хозяйка. — Мать ее приходила. — Мачеха. — Ну или мачеха, кто их там разберет. Стефан покачал головой, взял лампу и отошел от ниши. Через пару шагов его ослепил свет. Что‑то екнуло под сердцем, но потом Стефан догадался, что встал перед зеркалом. Он приподнял лампу и увидел старика: лысого, утробистого, в алой форме департамента дознания. Судя по виду, старику безумно хотелось спать, и Стефан ощутил с холодком, с полной ясностью поступь своей смерти в этой сонной одури. Он ведь так и умрет. Заснет в департаменте или дома и больше не проснется. Стефан с трудом отогнал эти вязкие мысли и пошагал мимо книжных полок. Снова Север. Север. Север. Начиная с темного времени и кончая современными авторами. Стефан вновь провел пальцами по пыльным, ребристым корешкам — ему нравилось это ощущение — подумал и вытащил самую замусоленную книгу. Из ее торца высовывались змеиные закладки‑язычки красного бархата, а на обложке значилось: «Легенды и суровая правда Северных кочевых народов под ред. Хакана Дарфельда». Стефан поставил лампу на полку и пролистал до первого из язычков. «…Разгром найкитов и мерманов и казнь Осахи осенью 112 года подвели черту под долгой войной. Двухголовая змея пала, и у Арнадотира не осталось соперников на Севере[63]. Он объявил себя единым правителем степей, соединив племена в единую квази‑империю, просуществовавшую почти тысячелетие, до падения Северной Орды в 1029 году. Эхом великой битвы 111 года дошло до нас пророчество‑проклятие Осахи, которое, по преданию, он дал перед своим сожжением[64]: И аспида две головы взовьются вновь Над северной землей, над золотом степей. Осахи сыновья исполнят хор мечей И вражеские стяги стопчут в кровь[65]. И поныне имена этих двух племен и их грозный герб остаются символом непримиримого и свободолюбивого духа Северного народа…» Стефан зевнул и перелистал до следующей закладки. «… подобно любым богам кочевых народов, северный пантеон отличался жестокостью. Почти все ритуалы почитания требовали жертвоприношений, исключение составляла лишь Асала — богиня любви (о ритуале, связанном с нею, взрослые читатели могут догадаться сами). К IV веку обряды стали смягчаться, и человеческие жертвоприношения заменили на животных[92], но сам вид ритуала не изменился: как говорится в „Наследии“, „кровь невинныя возжеглася, и ветра песню исполнили уста“. Песни имели свою версию у каждого племени и у каждого бога и позже переродились в известные нам „Сказания Севера“. Также в некоторых ритуалах упоминается символ бога. По всей видимости, это предметы, ассоциируемые с тем или иным представителем пантеона. Так, для Асалы им, конечно, стал цветок. Для богини утра — кусочек стекла или прозрачного камня[93]. Бог мертвых носил маску, что закрывала мертвую половину лица. Бог войны — зажженное копье. Бог веселья — плод душицы, ныне запрещенныйунас по понятным причинамиставший ууууделомммм…» Буквы сливались, глаза слипались, и Стефан захлопнул книгу. Он сунул ее на место, оглядел еще раз комнату и осознал, что его насторожило. — Вот ведь какая штука, госпожа Свенсон. Смотрю я на эту тронную залу, тасказать, и что‑то никак одной вещи не вижу, без которой и жить человеку нельзя, хе‑хе. Кровати‑то того… — Чего «того»? — Нету. * * * Кто‑то залепил зеленые глаза девушки пластырем, отчего даже Йоннибергу стало не по себе. Он поежился, но улыбнулся Корделии и демонстративно поднял руку «предмета» вверх, в сноп солнечного света. Корделия помрачнела, что странно шло к ее северной красоте. — Ну она сама же это все организовала‑с, — оправдался Йонниберг. — Я знаю, — Корделия помолчала и достала из кармашка платья часы. — Ты не хочешь пойти отсюда к… я не помню. Знаю, как на эвесском, а на… Dunehio. Вода течет вверх. — Фонтаны зимой не работают‑с, невежественная госпожа северянка, — ответил Йонниберг и согнул руку девушке так, будто она чесала противоположное ухо. — Не работают‑с, — повторил он. Корделия все смотрела на часы и покачала головой. — Так странно, что мы встретились именно сегодня. Ghadraho de… Йонниберг и хотел бы сказать, что искал Корделию по всем музеям страны и сейчас невыразимо отупел от радости, от радости, ОТ РАДОСТИ, и ничего странного во встрече нет, но почему‑то он молчал и поднимал девушку на цыпочки, и сам не понимал, ЗАЧЕМ. Йонниберг заметил, как «предмет» сглотнул, и удивился — в мозгу уже засело убеждение, что перед ним не живой человек. — Йон! — Хорошо‑хорошо! Только один момент‑с.