– Может, оно и к лучшему, что больше вы ничего не напишете: иначе вам пришлось бы вникать во всякую скукотищу – отношения с читателями, отношения между вашей личностью и вашей поэзией, отношения между вашей поэзией и всей поэзией до нее. Вы сказали, что не писали этих заметок, и я все пытаюсь понять, случайно так вышло или это осознанная отсылка: вам удалось почти дословно воспроизвести одну мою любимую строку из «Метаморфоз» в переводе Голдинга. – Ммм? – Вам знаком этот текст? – Большая бело-зеленая книжка, мягкая обложка? Ими Шекспир в некоторых пьесах пользовался. Я прочел где-то первую половину. Но ни одной строки не вспомню – во всяком случае, нарочно. Может, нечаянно так получилось? Мистер Новик кивнул: – Вы меня поражаете. И я подозреваю, моя узколобость выдает во мне довольно мелкую личность. А та строка, о которой говорю я, все равно из последней книги. Вы до нее не добрались. Скажите, а кто, по-вашему, должен читать ваши стихи, когда они выйдут? – Ну, видимо, те, кто… короче, все, кто любит стихи. – А вы любите? – Ага. Я их читаю, наверно, больше всего. – Да, это меня не удивляет. – Знаете, в книжных возле школ, или в Нью-Йорке, в Виллидж, или в Сан-Франциско – там целые отделы поэзии. Много чего можно прочесть. – Почему стихи? Шкет пожал плечами: – Они обычно короче рассказов. Новик явно глотал смех. Шкет смутился. – И больше вы писать не будете? – Слишком сложно. – Шкет опустил взгляд. – В смысле, если так и дальше, меня это, по-моему, убьет. Я раньше не писал, поэтому не понимал. – Это грустно… нет, я могу честнее. Это страшно – художнику смотреть, как другой художник, любой другой художник отворачивается от искусства. – М-да. – Шкет поднял глаза. – Я понимаю. Я понимаю, правда. И мне жалко… жалко, что я вас так пугаю. Что такое? Ну что с вами такое? – Ничего, – покачал головой Новик. – Мне жалко, что я вас пугаю, – повторил Шкет. – Последний стих… – Он перебрал гранки. – Вот вы что скажете? В сравнении с остальными? – Метрический? Ну, он же не закончен. Мы напечатали до того места, куда дошли вы. Я как раз хотел поинтересоваться… – А то, что уже есть, вам понравилось? – Честно говоря, по-моему, он слабее многих других. На четвертый или пятый раз я увидел, что ткань его способна расцвести очень богато. Но язык не такой изобретательный. И не такой чистый. Шкет кивнул. – Естественный ритм речи, – вслух задумался он. – Я должен был это написать. И получилось довольно фигово, да? Нет, вряд ли я еще что-нибудь напишу. И вдобавок, вряд ли меня еще когда-нибудь напечатают?.. – И он вопросительно задрал бровь. Новик, поджав губы, поразмыслил. – Я бы мог ответить: я, если честно, считаю, что думать об этом незачем. Или что, помнится мне, между моим первым сборником стихов и вторым прошло лет одиннадцать. Или что вы, по-моему, просите подтвердить то, что не имеет отношения к поэзии. – А еще что вы могли бы ответить? Губы у Новика разжались. – Я бы мог ответить: «Да, возможно, вас больше не напечатают». Шкет мимоходом ухмыльнулся и вернулся к гранкам. – Очень глупо брать на себя такие обязательства – будете писать, не будете писать. Если написали это, напишете еще. А если пообещаете себе не писать, будете страдать, нарушив обещание, вот и все. Да, немалая часть меня противится тому, что художник бросает искусство. Но сейчас говорит другая часть. Уверяю вас. Мыслями Шкет обратился к Ланье. Отодвинул эти мысли, задумавшись: «Метаморфозы» в переводе Голдинга? Он видел книжку на дюжине полок в дюжине книжных, столько же раз брал в руки, прочитывал заднюю обложку, первую страницу предисловия, пролистывал страницы три-четыре, не в силах одолеть больше трех-четырех строк на каждой. (И та же история, сообразил он, вышла с «Паломничеством».) Первая половина? Да он и страницы подряд не осилил! Поэзия, подумал он. Если она подталкивает меня вот так врать, надо ее бросить. Последние полдюжины листов Шкет правил в тишине, пропитанной виденьями. Перевернул листы обратно, схлопнул с шорохом сухих перьев. Привалился к подлокотнику (дышал он потихоньку; но прохладу дыхания чувствовал только левым уголком верхней губы) и посмотрел на пачку бумаги на коленях. Я только что поправил последние полдюжины листов, подумал он; плечи устали до изнеможения. В суставах пальцев пульсировала боль. Он разжал хватку на карандаше. На титульной странице, разглядел он теперь, значилось: МЕДНЫЕ ОРХИДЕИ АВТОР: Он было заулыбался; мускулы рта не выпустили улыбку наружу. Мистер Новик, уходивший в кухню, вернулся с новой дымящейся чашкой. – Наверно, – и тут улыбка прорвалась, – «Автора» с титула надо убрать. – А. – Мистер Новик задрал подбородок. – Тут мы переходим к странному вопросу. Я поговорил с вашим другом мистером Люфером. И он мне рассказал про… – Да это ничего, – сказал Шкет. – По-моему, хорошая мысль – выпустить без подписи. Анонимно. – Мистер Люфер сказал, что вас – весьма колоритно – многие друзья зовут «Шкет»? – Так получится глупо, – сказал Шкет. – «Стихи Шкета». По-моему, лучше вообще ничего. – Где-то в глубинах, под причиной улыбки, зарождалось смущение. Он вздохнул, но улыбки не выключил. Мистер Новик серьезно ответил: – Если вы правда так считаете, я передам Роджеру. Досмотрели? – Ага. – Быстро вы. И как? – Э… нормально. Не так уж много ошибок. – Это хорошо. – Возьмите. – Вы уверены, что не хотите сохранить тетрадь? Тетрадь снова раскрылась на середине. Шкет положил бумаги на колени. Спасаясь от растерянности, взглядом вобрал первые строки на странице: Поэзия, беллетристика, драма – искусство случайного интересует меня лишь постольку, поскольку беллетристика соприкасается с жизнью; ой, нет, не в вульгарном автобиографическом смысле – скорее на уровне наипрозрачнейшего соответствия. Вдумайтесь: если автор, проходя мимо зеркала, в один прекрасный день увидит не себя, а персонажа собственного сочинения, он, может, удивится, может, даже усомнится в здравости своего рассудка, но некую точку соприкосновения все-таки найдет. А допустим, проходя мимо зеркала с той стороны, персонаж оглянется и увидит, как на него смотрит не он, но автор, абсолютный незнакомец, с которым у него нет никаких точек соприкосновения, – что бедняге тогда Новик тем временем говорил: – Сейчас вы так уверены, что больше не хотите писать. Но не сомневайтесь, вдохновение возвратится – прилетит, как ангелы Рильке, и будет до того огорошено небесным своим странствием, что совершенно запамятует, какую весть ему доверили сообщить, однако сообщит ее одним своим дивным присутствием… – Возьмите! – Шкет сунул ему гранки и тетрадь. – Пожалуйста, заберите! Пожалуйста, заберите всё. Может быть… Ну, вдруг вы захотите еще что-нибудь проверить. – Он смотрел, как протянутые руки раскачиваются в такт грохочущему сердцу. – Хорошо, – сказал Новик. – Нет, тетрадь оставьте себе. Вам она еще может пригодиться. – Он взял гранки и подтянул портфель на бедро. – А это я сегодня отнесу Роджеру. – Бумаги зашуршали в портфель. – Мы с вами, вероятно, больше не увидимся. Я понятия не имею, сколько времени займет печать. Жалко, что не смогу проследить до конца. – Он защелкнул последнюю защелку. – Когда будет готово, Роджер наверняка пришлет мне экземпляр – уж не знаю, как у вас тут работает почта. До свидания. – Он протянул руку. – Наше знакомство, наши разговоры доставили мне много радости. Попрощайтесь за меня со своей подружкой?.. Шкет его руку пожал: