– Как они вам сказали? Она посмотрела вопросительно. – Что именно они вам сказали, дословно? Она обратила свою гримасу к бокалу. – Что, если я найду молодого человека, который поможет им с переездом, надо ему сказать, что они платят пять долларов в час. – Мистер Ричардс? – Совершенно верно. – Я, помимо прочего, потому и взялся за работу. Хотя, видит бог, деньги здесь ни к чему. Но они же, видимо, понимали, что делают? – Надо было вам с ним поговорить. Он бы вам заплатил что… нибудь. – Пусть он заплатит, что обещал… ёпта, я же не мог спросить в последний день. – Да, это было бы странновато. – Значит, придется заглянуть и поговорить с ним. – Он открыл тетрадь. – Я, наверно, еще попишу, мэм. – Очень жалко, что так мало народу. – И она оттолкнулась от стойки. – Да рано еще. Но она не слушала. Он листал страницы, пока не нашел: …как печать превосходит слова. Я хочу писать, но умею пришпилить словами лишь само это желание. Вероятно, можно слегка утешаться тем, что для немногих писателей, которых я лично знал, публикация – прямо пропорционально таланту – событие, неизменно сопряженное с катастрофой. Или, может, просто так сложилось, что все они – странное собранье… – Па-бам, – прошептал он и перелистал до пустой страницы, – па-бам, па-бам, па-бам, па-бам. * * * Письмо так и лежало в почтовом ящике. Красно-бело-синяя кромка пересекала уцелевшую решетку, одинокую среди гнутых и сломанных дверок. Он, кажется, разглядел чернильный обратный адрес. Можно прикинуться, подумал он, будто там написано Эдвард Ричардс, из гостиницы в Сиэтле, штат Вашингтон, неподалеку от Фремонт-авеню, на 43-й. В густом сумраке он умел вызывать к жизни что-нибудь такое… Он повернулся и пошел к лифту. По крайней мере, кто-то протер пол в вестибюле. Он нажал кнопку. Из двери пустой шахты зашелестел ветер. Он шагнул в другую. Вышел в кромешной черноте коридора и лишь тогда – кхынкнула дверь – сообразил, что по привычке нажал семнадцать, а не девятнадцать. Насупился во тьме и зашагал вперед. Плечом задел стену. Выставил руку и нащупал дверь. Шагал, пока не нащупал следующую. И тогда остановился – из-за вони. Насупился сильнее. Когда добрался до следующей двери (сколько с этой стороны квартир? три, четыре?), воняло тошнотворно и едко. – Господи боже… – прошептал он; дыхание отдалось эхом. Он заставил себя идти дальше. Следующая дверь – очевидно, в прежнюю квартиру Ричардсов – под его рукой распахнулась. От вони повело, кинестетический фокус сбился. Он кинулся назад, дважды врезался в стены – один раз левым плечом, другой правым. Долго, интересно, придется нащупывать кнопку лифта?.. Кхынк… кхынк… кхынк. Одной двери что-то мешало. Между кхынками отзвуком его дыхания прилетел ветер. Он замер, растерявшись в гнилостной темноте. Левая дверь лифта? Правая? Тут страх легчайшим пальчиком пощекотал ему плечо. Он перегнулся почти пополам и шарахнулся к стене; которая оказалась никакой не стеной, поскольку подалась. За дверью он уцепился за перила и заковылял вниз. Бледный свет окрашивал серым стекло пролетом ниже. Заглатывая свежий воздух, он выступил в коридор на шестнадцатом. В дальнем конце горела одна лампочка. Следующий жадный вдох задавил взрыв хихиканья. Шкедт тряхнул головой. Ну а что, блядь, им с ним было делать? Он зашагал по коридору, ухмыляясь и в омерзении. Но все равно: что ж я тогда морочился-то, наверх его тащил? Он постучался; судя по дребезгу двери, открыто. Он толкнул, и какая-то девчонка ахнула. – Эй, есть кто дома? – спросил он. – Кто… кто там? – Судя по голосу, испугана и измучена. Окно темной синевой поливало железные койки, груды одежды, перевернутый табурет. – Это Шкедт. – Он еще ухмылялся. – Все ушли, – сказала она из кучи спутанных одеял. – Тут только я. Умоляю вас… все ушли. – Да я ничего не сделаю. – И он шагнул в квартиру. Она приподнялась на локтях, откинула волосы с лица и поморгала глазами в синяках. – Ты… это ты болела? – Мне лучше, – проныла она. – Честно, мне лучше. Только не трогай меня. – А Тринадцать, а остальные? Давно они ушли? Она со вздохом рухнула обратно. – Они вернутся? – Нет. Слушай, ты… – Еда у тебя есть? И всякое такое? – Умоляю тебя… да, у меня все нормально. Они свалили пару дней назад. Чего тебе? Прежде он ее боялся, поэтому теперь подошел ближе. – А огонь есть? – Огней тебе, а? – Множественное число и интонация сбили его с толку. – Слушай, со мной все обойдется, ты только уйди. Тебе огней? Они вон там… – И она ткнула пальцем в манекен. Он пошел посмотреть, на что она показывает. – Фауст-то тебя проведывает? В прошлый раз, когда я тут был, он ужасно за тебя переживал. – Лысые пластмассовые груди исчерчены цепью. – Да, он заходит. На шее там висят. – Это она продолжала инструктировать. – Какой-то парень оставил. Больше не придет. – Она закашлялась. – В них нет батарейки. Он приподнял тяжелые звенья на сложносоставной шее. Улыбка – мазок краски, под одним глазом выщерблена. – Огни? Светощит? – Прицепленная снизу штуковина щелкнула по пластиковому подбородку, по носу, по лбу. – Вот и славно. А теперь иди, хорошо? – Тут нет батарейки? Она только вздохнула, зашуршала одеялами. – Ладно, раз ты говоришь, что у тебя все нормально, я пошел. – Что-то внутри… затрепетало? Он слышал, люди так говорят. Страх на минимуме, физический отклик текуч и тяжек. Он рискнул глянуть в зеркало. Ее койку наполняли тени и сбившиеся одеяла. – Ладно, – повторил он. – До свиданья. Передай Тринадцати и Денни, если вернутся… Она вздохнула; она завозилась. – Не вернутся. Так что он закрыл за собой дверь. Зловеще; но что бы он им передал? Он надел цепь на шею. Нож зацепился за звенья. Он отвел подальше оперенную руку. Светощит? Прицепленная снизу штуковина – сферическая, диаметром с серебряный доллар, черная и вся в линзах. Тяжелые звенья легли поверх медной цепочки и стеклянных бусин. Он большим пальцем повозил по спине, дернул плечами, сдвинул полы жилета и зашагал по коридору.