– Ужас какой, – сказала она. – Но ты постарайся подумать о чем-нибудь другом… – Я и думаю. – Он снова глянул на фонари; теперь светился только один. Второй перегорел? Или его заслонила сдвинутая ветром ветка. – О том, что вы с Джорджем вчера обсуждали, – что все боятся женской сексуальности и превращают ее в грозное нечто, которое несет только смерть и разрушение. Я даже не представляю, как бы поступил мистер Ричардс, если б узнал, что его солнечная девочка шляется по улицам, точно сука в течке, вожделея громадного черного садиста, который зверски ее изнасилует. Если вдуматься, одного ребенка мистер Ричардс уже отлучил от дома, грозя убийством… – Ой, Шкедт, да ты что?.. – …а шумы из их квартиры, когда им кажется, будто никто не слышит, такие же странные, как на флэту Тринадцати, уверяю тебя. Скажем, она правильно делает, что шифруется от предка, а если Бобби грозился – младшие братья злые, они могут – показать плакат родителям, тогда, может, когда он пятился по коридору и двери лифта открылись, на миг она поддалась порыву, сама даже толком не осознала, так легко ведь толкнуть – или даже не толкнуть, а промолчать, когда он шагнул не к той… – Шкет, – сказала Ланья, – а ну кончай! – Тогда выходит чистый миф: ее страсть к Джорджу, смерть и разрушение! Но… а вдруг это и впрямь нечаянно? – Он вдохнул поглубже. – Вот что пугает. Вдруг она говорит правду и да, это несчастный случай? Она не видела. Бобби просто вошел не в ту дверь. Вот что страшно. Вот что ужасает меня больше всего. – Почему?.. – спросила Ланья. – Потому что… – Он подышал, почувствовал, как ее голова сдвинулась у него на плече, ее рука в его руке закачалась вверх-вниз у него на груди. – Потому что, выходит, виноват город. Виноват пейзаж: кирпичи, и балки, и закоротившая проводка, и полетевшая механика лифта – они все сговорились эти мифы воплотить. А это бред. – Он потряс головой. – Зря я дал ей плакат. Не надо было. Совсем не надо было… – Голова перестала трястись. – Этот мудак мне так и не заплатил. Я хотел поговорить с ним вечером. Но не смог. – Да уж, не самый благоприятный момент заводить разговор о финансах. – Я хотел только слинять побыстрее. Она кивнула. – Я не хочу денег. Вот совсем. – Хорошо. – Она его обняла. – И забудь вообще. Не ходи туда больше. Не надо тебе к ним. Если люди взялись проживать мифы, которые тебе не нравятся, пусть их. Он поднес руку к лицу ладонью наружу, пошевелил пальцами, посмотрел – черные на фоне четырех пятых черноты; мускулы устали, и в конце концов он уронил кисть костяшками на лоб. – Было так страшно… Когда проснулся, мне было так страшно! – Это просто сон, – упрямо повторила она. А затем: – Слушай, если так случилось нечаянно, значит не важно, принес ты плакат или нет. А если она это сделала нарочно, значит она уже совсем крышей поехала – и тогда при чем тут ты? – Я понимаю, – ответил он. – Но как думаешь… – Он чувствовал пятнышко на шее, где ее дыхание гладило его теплом. – Как думаешь, город может контролировать, как люди в нем живут? Вот сама география, уличные планы, расположение домов? – Еще как может, – ответила она. – И Сан-Франциско, и Рим построены на холмах. Я жила там и там и считаю, что на течение тамошней жизни больше влияет, сколько сил ты тратишь, перемещаясь из точки А в точку Б, чем кто оказался мэром. Нью-Йорк и Стамбул рассечены большими водоемами, и даже если воды не видно, ощущения на улицах у них больше похожи друг на друга, чем, скажем, на Париж или Мюнхен, где только реки, которые можно переплыть. А в Лондоне река гораздо шире, и он ощущается совсем иначе. – Она подождала ответа. Так что в конце концов он сказал: – М-да… Но воображать, будто живые улицы и окна плетут козни, замышляют во что-то тебя превратить, – это же бред, да? – Да, – сказала она. – Это бред – если коротко. Он обхватил ее рукой и, обнимая, почуял дыхание ее пробуждения. – Знаешь, я когда его вытаскивал, сам весь в крови, как освежеванная туша на крюке у мясника… знаешь, у меня привстал. Перебор, да? Она сунула руку ему между ног. – У тебя до сих пор стоит. – Она пошевелила пальцами; он шевельнулся у нее под пальцами. – Может, мне это и снилось? – Он испустил резкий смешок. – Как думаешь, может, мне это и?.. Ее рука сжала, отпустила, съехала вперед, съехала назад. Он сказал: – Вряд ли поможет… И грудью почувствовал, как она пожала плечами. – А ты попробуй. Не столько к его удивлению, сколько против его воли, воля его сдалась – и помогло. Я запрокинул голову в этом воспаленном сезоне. Натяжения, что я хотел ослабить, только сдвинулись вместе со всей механикой тела. Вышло неловко, неровно, ни изящества, ни резона. Что я умею прочесть в ее запахе, что за вести – в шифре ее дыхания? Эта гора открывает тоннели света. Взрывы яблок в плену морщинок зажмуренных век. Все старания сходят на нет, закупорив уши и горло, сливаются в бестелесном свечении, в узорах, наслаждением выпущенных на волю, в остаточной тени чистой идеи. * * * Листик распался в крошево под короткими пальцами: листик и плоть – он растер ошметки мозолистым пальцем – одного цвета, разной текстуры. Он вгляделся, распознавая различия. – Пошли. – Ланья поймала его за руку. Крошево упорхнуло прочь (кое-что липло к пальцам, он чувствовал); с тетрадью под мышкой он выпрямился – а прежде прислонялся к торцу деревянного стола. – Я вот подумал, – сказал Шкедт, – может, зайти все же в «Лабри» и забрать деньги. – А мистер Новик будет ждать? – спросила Ланья. – Слушай, ты же сам сказал, что уже все перенес. – Я просто подумал, – сказал Шкедт. – Ничего такого. Молодой человек с высокими залысинами и волосами от висков до голых плеч сидел на перевернутой проволочной корзине, поставив сандалию на сандалию. Он наклонился вперед – в руках по горелому прутику. Прутики испачкали ему пальцы. – Беру у тебя скрещенными, – сказал он девушке, сидевшей перед ним по-турецки, – и отдаю скрещенными. Девушкины черные волосы лакированной чернотой крепко обнимали голову, а с затылка, десять раз перекрученные и завязанные ремешком, десятком же ручейков растекались на воротник розовой рубашки; рукава у рубашки оторваны, посекшаяся розовая ткань пускала нитки на худые плечи. Такими же испачканными пальцами девушка забрала прутики. – Беру у тебя, – она замялась, сосредоточилась, – раскрещенными и отдаю тебе, – она сунула их ему, – раскрещенными? В кружке зрителей кто-то рассмеялся. Остальные недоумевали не меньше девушки. – Не-а. Опять не угадала. – Молодой человек развел ноги, пятками сандалий чертя по земле, и снова сдвинул к корзине. – Смотри. – Скрестив запястья, забрал у девушки прутики. – Беру у тебя… раскрещенными, – запястья раздвинулись, – и отдаю тебе… Одной рукой скребя под бахромчатым плечом перуанского жилета, а другой пихая в рот кусок хлеба, к очагу подошел Джон. – Ребят, хотите еще? – Жуя, он взмахнул ломтем. – Идите возьмите. Вы же пришли уже посреди завтрака. – Прошитые золотом волосы и золотая проволочная оправа очков подчеркивали закаленный загар; зрачки – кружочки, вырезанные из пасмури. Шкедт сказал: – Мы наелись. Правда. В корзине, на которой сидел молодой человек («Беру у тебя раскрещенными и отдаю тебе… скрещенными!» Снова смех), два скорпиона принесли полдюжины буханок безвкусного несоленого хлеба – а взамен забрали две коробки консервов. Шкедт сказал: – Ты уверен, что это сегодняшняя газета? – вопрос, который он за последний час задавал Джону уже дважды. – Еще как уверен. – Джон взял газету со стола. – Вторник, пятое мая – это же Майский день, нет? – тысяча девятьсот четвертого года. Фауст утром принес. – Он сложил газету, застучал ею по ноге. – Когда Милли вернется, скажи ей еще раз спасибо за чистую рубашку. – Ланья заправила под ремень одну полу неглаженого синего хлопка. – Сегодня попозже верну. – Я передам. Я считаю, прачечный проект Милл, – вслух задумался Джон, стуча и жуя, – одна из самых успешных наших инициатив. А ты как считаешь? Ланья кивнула, запихивая ткань под ремень. – Пошли, – сказал Шкедт. – Пора. Если сегодня правда вторник. Ты уверена, что он сказал «вторник»? – Я уверена, – ответила Ланья. (– Нет, все равно не так, смотри: я беру у тебя скрещенными и отдаю тебе раскрещенными. Его пальцы, измазанные до второго сустава и собранные щепотью у основания обугленных палочек, вытянулись вперед. Ее пальцы, испачканные не меньше, поколебались, отступили, потеребили друг друга, снова потянулись к прутикам. Она сказала: – Я все равно не понимаю. Я вообще не понимаю. На сей раз смех зрителей вышел пожиже.) – Пока, – сказал Шкедт Джону, а тот кивнул с набитым ртом. Они пропетляли между рюкзаками. – Мило, что они нас накормили… опять, – сказал он. – Неплохие ребята. – Славные ребята. – Она обмахнула чистую мятую рубашку. – Жалко, утюга нет.