– Все ящики сломаны. – Ваш цел. И в нем письмо. Я вам про него говорил в первый день. А на следующий день сказал мистеру Ричардсу. У вас есть ключ от ящика? – Конечно. Кто-нибудь спустится и заберет сегодня ближе к вечеру. – Миссис Ричардс? – Что-то выплеснулось, но что-то подступало изнутри. – Что, Шкедт? Он по-прежнему выпячивал подбородок. Втянул воздух, и челюсти разжались. – Вы очень приятная женщина. Вы очень стараетесь обходиться со мной любезно. И по-моему, очень жаль, что вы вечно так боитесь. Я тут ничем помочь не могу, но я бы хотел помочь. Она нахмурилась; хмурость рассеялась. – Вы, я думаю, не поверите, как вы уже помогли. – Потому что я сюда прихожу? – Да. И потому что вы… ну… Она пожала плечами, но смысла он не уловил. – Миссис Ричардс, я в жизни тоже многого боялся. Всякого такого, чего не понимал. Но нельзя же позволять им садиться вам на голову. Возьмите жизнь в свои руки. Надо… – Я переезжаю! – Кивки энергично подчеркнули слова. – Мы переезжаем из семнадцатой Е в девятнадцатую А. – …что-то в себе изменить. Не глядя на Шкедта, она резко качнула головой: – А вы редкий нахал, если считаете, что открыли мне глаза. – Тут она посмотрела на него. – Или что от ваших слов станет проще. Досада вытянула из него извинения. – Простите. – И он сам услышал, как лаконичность преобразила их в нечто иное. Миссис Ричардс моргнула. – Да нет, я понимаю, вы просто хотели… Это вы меня простите. Но вы знаете, как страшно жить тут, – она рукой обвела зеленые стены, – когда все от тебя ускользает? И слышишь все, что творится в соседних комнатах, в других квартирах? Я просыпаюсь ночами, подхожу к окну и порой вижу, как в дыму плавают огни. А дым чуть рассеется – и еще хуже, тогда огни – точно страшные чудовища ползают… Это должно прекратиться, вот что я вам скажу! Пока у нас тут кризис, на Домоуправление, наверно, много чего свалилось. Я это понимаю. Я делаю поправки. Но не бомба же на нас упала. Если бы упала бомба, мы бы уже умерли. Все это вполне естественно. И надо держаться, пока дела не выправятся, да? – Она склонилась к нему: – Вы как думаете – это же не бомба? – Это не бомба. Я был в Мексике, в Энсенаде, всего с неделю назад. В газетах не было ни слова о бомбе; а потом меня подвез один человек – у него в машине была лос-анджелесская газета. Там тоже все хорошо. А в Филадельфии… – Ну вот видите. Надо только переждать. Охрана вернется. Выгонит этих ужасных людей, которые бегают по коридорам и бесчинствуют. Нужно терпение, нужно быть сильными. Конечно, мне страшно. Я боюсь, если посижу пять минут просто так – закричу. Но нельзя пасовать – и нельзя пасовать перед ними. Вы как считаете, может, взять ножи из кухни и битые горшки, пойти вниз и выколупать их оттуда? – Да нет, вы что… – Я не из таких. И такой не стану. Вы говорите, мне надо что-то сделать? Ну, я перевезла свою семью. Это требует немалой… внутренней силы, согласитесь? В такой-то обстановке? Я даже не позволяю себе задуматься, до чего все это опасно. Если б задумалась, шевельнуться бы не смогла. – Конечно опасно. Но я выхожу наружу. Я там живу; я там гуляю. И ничего. – Ой, Эдна мне рассказала, откуда у вас эта болячка на лице. И вдобавок вы мужчина. Молодой мужчина. А я немолодая женщина. – Но теперь везде так, миссис Ричардс. Надо выходить, потому что везде так и больше никак. – Если подождать, все станет иначе. Я знаю, потому что я правда немолода. А вы не знаете, потому что еще очень молоды. – Ваша подруга миссис Браун… – Миссис Браун – другое дело. Она не я, я не она. Вы что, нарочно не понимаете? Он вобрал в себя воздух, намереваясь возражать, но выражение возражения ему не далось. – У меня семья. Мне это очень важно. А миссис Браун теперь совсем одна. На ней нет такой ответственности. Но вам не понять; может, головой вы и понимаете. А вот сердцем нет. – Тогда почему вы с мистером Ричардсом не вывезете свою семью из этого бардака? Ее руки, медленно сползавшие по платью, разок показали ладони и упали. – Можно отступить, да. Наверно, переезд и есть отступление. Но нельзя совсем капитулировать, сбежать, сдаться. Я люблю «Апартаменты Лабри». – Ее руки встретились, смяли подол спереди. – Мне тут нравится. Мы тут живем с тех пор, как я носила Бобби. Ждали заселения почти год. А до того у нас был крошечный домик в Хелмсфорде; но там было совсем не так красиво, уверяю вас. Сюда не всякого пустят. У Артура должность – ему здесь гораздо лучше. Я принимала многих его партнеров. Мне особенно нравились те, что помоложе и поумнее. И их жены. Очень приятные. Вы понимаете, как это трудно – создать дом? Босую ногу уже жгло от чистого веса вертикального тела. Шкедт немножко покачался на месте. – Женщина это делает изнутри себя. И вопреки любому сопротивлению. Когда все складывается, мужья очень ценят. Но не рвутся помогать. И это понятно. Они не умеют. Дети не ценят никогда. Но это жизненно необходимо. Строишь свой собственный мир. И все должны почувствовать, что он твой. Я хочу, чтоб у меня был здесь дом, который на вид похож на дом и ощущается как дом, где моя семья в безопасности, где моим друзьям – психологам, инженерам, обычным людям… поэтам – будет хорошо. Понимаете? Он кивнул. Покачался. – Этот Калкинз, который заправляет «Вестями», – думаете, у него есть дом? Они вечно талдычат про тех, кто с ним живет, кто у него гостит, про людей, которых он почитает важными. Думаете, я бы хотела такой дом? Нетушки. Вот настоящий дом – где с настоящими людьми случаются настоящие события. Вы тоже это чувствуете – я точно знаю. Вы нам уже практически как родной. Вы чуткий, вы поэт; вы же понимаете, что все разрушить и собрать заново, даже на девятнадцатом этаже, – это отчаянный риск? Но я на него пошла. Вам такой переезд кажется пустым жестом. Но вы не понимаете, до чего порой важен жест. Я не могу обустроить дом там, где слышен визг соседей. Я не могу. Потому что, когда соседи визжат, я не могу сохранить душевный покой, а он необходим, чтобы построить дом. Какой покой, когда творится такое? Почему, думаете, мы переехали в «Лабри»? Знаете, чем мне виделся этот переезд? Пустотой, прорехой, трещиной, куда может просочиться что-то ужасное и уничтожить все – и нас, и мой дом. Все разбираешь, потом собираешь заново. И мне казалось, пока все собираешь заново, внутрь проникнет какая-то страшная грязь, или мерзость, или отвратительная гниль, и начнется ужасный распад. Но здесь, – она повела рукой, – я больше жить не могу. – Но раз снаружи все изменилось… – Значит, я должна, – она отпустила юбку, – быть сильнее внутри. Так ведь? – Ну да-а. – Ответ из него выжали, и ему было неприятно. – Я думаю, так. – Думаете? – Она глубоко вздохнула, оглядывая пол, точно искала заблудшие осколки. – А я знаю. Я знаю, как есть, спать, как положено делать, чтобы людям было комфортно. Мне нужно место, где готовить продукты, какие я хочу; место, которое выглядит так, как я хочу; место, которое может стать настоящим домом. – И прибавила: – Вы всё понимаете. – Взяла со столика глиняного льва. – Я же вижу. Тут он сообразил, что разбился львиный близнец. – Да, миссис Ричардс, но… – Мам? – сказала Джун под аккомпанемент открывающейся двери. Неуверенно глянула в пустоту между ними двумя. – Я думала, ты сразу вернешься. Это что за коробка? Мои ракушки? – Она подошла к кучке оставшихся вещей. – Я и не знала, что она у нас еще осталась. – Блин, – из дверей сказал Бобби. – Почти все перенесли. Телик взять? – Зачем бы? – откликнулась Джун. – Картинки-то нет; одно конфетти разноцветное. Телик пусть Шкедт несет. А ты помоги мне перетащить ковер. – А, ну давай. Джун поволокла коверный сверток за один конец. Бобби подхватил другой. – Вы точно вдвоем справитесь? – спросила миссис Ричардс. – Нормально, – ответила Джун. Ковер повис между ними пятнадцатифутовой колбасой. Они одолели комнату – миссис Ричардс отодвинула набор столиков, Шкедт отпихнул телевизор; Джун шла лицом вперед, Бобби пятился. – Ты меня в дверь-то не толкай, черт, – сказал Бобби. – Бобби! – сказала его мать. Джун закряхтела, поудобнее ухватилась за ковер. – Ну извини. – Бобби взял ковер под мышку, за спиной нащупал дверную ручку. – Не толкай, блин… Сойдет? – Крепко держишь? – спросила ужасно напряженная Джун. – Угм, – кивнул Бобби, задом выходя в коридор. Джун вышла следом; край ковра прошуршал по косяку. – Секунду. – Джун пнула дверь ногой и ступила за порог. – Ладно, только ты меня так быстро не толкай, – повторил Бобби в гулком коридоре. Дверь затворилась. – Миссис Ричардс, я возьму телевизор… если хотите? Она расхаживала туда и сюда, что-то искала. – Да. Ах да. Конечно, телевизор. Хотя Джун права; по телевизору ничего не показывают. Ужас, как зависишь от внешнего: по пятьдесят громадных пустот за вечер, а хочется заполнить их радиопередачей, например. Но если будет одна статика – это ужасно. Погодите. Давайте я все это уберу, а вы отнесете столики. Когда постелем ковер в гостиной, поставлю столик у балконной двери. Вот что мне там нравится больше всего – балкон. Мы, когда только переезжали, просили квартиру с балконом, но нам не досталось. Я их разделю, поставлю по бокам от… В коридоре закричала Джун; долгий крик – слышно было, как он высосал из нее все дыхание. Потом она опять закричала. Миссис Ричардс беззвучно открыла рот; одна рука затряслась у виска.