Один забрал у другого бутылку. – А это еще одна… а это Джордж! И зашатались прочь, расплескивая спиртное. Собравшиеся у дверей засмеялись: – Слыхал, Джордж? В честь тебя луну, сука, назвали! – и из смеха и болтовни вырвался смех еще громче. Ланья втиснулась ему под руку. – Господи Исусе… – снова прошептал Джек. – У них другое мнение, – сказал Тэк. – Пошли. – Что это? – спросила Ланья. – Может, отражение. – Его пальцы перебрались на ее узкое плечо. – Или такой, знаешь, метеозонд. Их еще раньше за летающие тарелки принимали. – Отражение чего и в чем? – спросил Тэк. Дымные пласты бурлили. Показывалась то одна, то другая луна, порой обе. Поднялся ветер. Небо исцелялось. Больше половины небесных облаков уже срослось. Из дверей бара донеслись голоса: – Эй, у нас теперь луна! И еще Джордж! – Свети мне, свети, полный Джордж… – Уй блин, Джун и Джордж не рифмуются же! (– А Тэк и Джек – да, – шепнула Ланья, хихикнула и выудила из кармана губную гармошку.) – Ну ты ж помнишь, чего он сделал с этой беленькой девочкой… – Ой ёпта, ее так звали? Ланья вдула ему в ухо ноты. Он шарахнулся («Эй!..») и снова придвинулся в смятении. Она взяла его за указательный палец. Расплющенную костяшку что-то пощекотало. Ланья водила губами по руинам первого сустава его большого пальца. Крики за спиной стихли. Светила над головой расплылись в надвинувшихся облаках. У его груди она наигрывала ленивую музычку, шагая следом за бывшим солдатом и бывшим инженером. Ее движение тянуло его. Она прервалась, чтобы сообщить: – Ты вкусно пахнешь. – Чего? Да воняю, наверно. – И поморщился. – Я серьезно. Вкусно. Как груша в коньяке. – Вот что бывает, если бомжуешь три недели, а помыться негде. Она носом потерлась об ответвление его руки. Он решил, что она занятная. И ему нравилась ее занятность. И он сообразил: это потому, что с ней проще нравиться… себе самому; и вынырнул из этих мыслей, стараясь не улыбаться. Она играла то и это. Он стучал газетой и тетрадью по ноге, пока не вспомнил Джона, который ему не нравился, – и тогда перестал. 5 Ищи тень в этом двояко-осиянном мареве. Темное причастие на горящих улицах, в этом пейзаже и с воспалением чувств, обещает более стерильные муки. Облака отбились от рук и заваривают упование. Что проку нам всем от двух лун? Чудо порядка иссякло, и я остался в городе без чудес, где может случиться что угодно. Новые аллюзии на беспорядок мне ни к чему. Этого мало! Поищи в дыму исток огня. Не прочти в углях ни успеха, ни отчаяния. Эта грань скуки тоже яркая. Я вступаю в тьму закрая насквозь. И здесь обманчивое тепло, что ни о чем не просит. Здесь предметы теряются, освещаясь двоякостью. Средь веселья их похода по ночным улицам, средь восклицаний и спекуляций по поводу близнецовых спутников он, уже очутившись на темной лестнице у Тэка – шаги грохочут вокруг, вниз, вбок, затем восходящий грохот, – сообразил, что не запомнил, через какую дверь они сейчас вошли из ночи; осталось только воспоминание о выходе поутру. – Отличная мысль! – Ланья позади него тяжело дышала. – Праздник Полного Джорджа! – Если Джордж – та, что полная, – отозвался Тэк. – Извиняюсь; прибывающая. – Высоко ты живешь? – впереди спросил Джек. Орхидея подпрыгнула на бедре. Тетрадь и газета – газету он пока не открывал – так и стиснуты в повлажневших пальцах. – Еще один – и… Не-а. Обсчитался, – крикнул сверху Тэк. – Уже пришли! Давайте! У нас праздник! Металл скрежетнул по металлу. И Ланья позади, и Джек впереди смеялись. Наверху свет. Что еще отбрасывает этот город в изнанку облачного своего покрывала не очень-то исправными фонарями, робкими протечками из плохо затененных дверей и окон, пламенем? Хватит ли этого, чтобы осветить другое яркое, преходящее, пролетное, но нетипичное тело? 6 Винную бутылку он поставил на балюстраду высотой до бедра. Уличный фонарь внизу – расплывчатая жемчужина. Он вгляделся в плотные туманные дали, потерялся в них. – На что смотришь? – Она вдруг подошла сзади. – Ой. – Ночь загустела горелой вонью. – Не знаю. Она взяла бутылку, глотнула: – Ладно, – и поставила, а затем сказала: – Ты что-то ищешь. Ты щуришься. И шею тянул, и… ой, там же ничего не видно, один дым! – Реку, – сказал он. – Хм? – Она опять посмотрела. – Я не вижу реку. – Какую реку? – Когда я пришел с набережной, после моста. Этот дом был кварталах, по-моему, в двух. А потом, когда я первый раз сюда поднялся, воду было еле видно, как будто река взяла и отодвинулась на полмили. Она вон там была. А теперь я не вижу… – И опять вытянул шею. Она сказала: – Реку отсюда и не видно. Она почти… Ну, не знаю точно, но далеко. – Утром было видно. – Может быть, но я сомневаюсь. – А потом она сказала: – Ты был здесь утром? Он сказал: – Там не дымно. Я даже фонарей на мосту не вижу – вообще ничего; даже отражений домов на набережной, где горит. Может, все погасло уже, конечно. – Если погасло, где-то еще включилось. – Она вдруг свела плечи, легонько вздрогнула; вздохнула и задрала голову. И в конце концов сказала: – Луна. – Что? – Помнишь, – спросила она, – как на Луну отправили первых астронавтов? – Да, – ответил он. – Я видел по телику. Мы целой толпой у одного моего друга дома были. – Я прохлопала – увидела только наутро, – сказала она. – Но это было… странно. – Она втянула губы меж зубов, отпустила. – Помнишь, как после ты вышел наружу, посмотрел вверх и увидел Луну не в телевизоре, а в небе? Он сдвинул брови. – Иначе было, помнишь? Я тогда поняла, что последние пятьдесят тысяч фантастических романов Луна была просто фонарь – висит себе и висит. А тут она стала… местом. – Я только думал: кто-то там насрал, и чего ж нам об этом не говорят? – Он оборвал смех. – Но стало иначе, да. – А сегодня… – Она посмотрела на безликий дым. – Появилась еще одна, и мы не знаем, ступал ли на нее кто-нибудь, и внезапно обе стали…