«Какое утро! Ты опять кричал…» Она не знает, как погиб наш лейтенант. Увидели воду, остановили машины. — Стой! Всем стоять! — крикнул лейтенант и показал на грязный свёрток, который лежал возле ручья. — Мина?! Вперёд пошли сапёры: подняли «мину» — она захныкала. Это был ребёнок. Что с ним делать? Оставить, взять с собой? Его никто не заставлял, лейтенант сам вызвался: — Бросать нельзя! С голоду умрёт. Я отвезу его в кишлак. Рядом же. Мы ждали их час, а езды туда и назад минут двадцать было. Они лежали… Лейтенант и водитель… Посреди кишлака… На площади… Женщины убили их мотыгами… «Какое утро! Ты опять кричал. Ты опять всю ночь кого-то убивал». Иногда я не помню своей фамилии, адреса и всего, что делалось со мной. Приходишь в себя… И начинаешь как бы снова жить… Но неуверенно… Вышел из дома — и сразу мысль: закрыл дверь на ключ или не закрыл, выключил газ или не выключил. Ложусь спать, встаю: завёл на утро будильник или не завёл? Утром иду на работу, встречаю соседей: сказал я им «доброе утро» или не сказал? Запад есть Запад, Восток есть Восток, и друг друга им не понять. Лишь у Престола Божьего они сойдутся опять. Но нет Востока и Запада нет, если двое сильных мужчин, Рождённых в разных концах Земли, сойдутся один на один! Когда она выходила за меня замуж, она говорила: «Ты вышел из ада… Из чистилища… Я тебя спасу…» А я вылез из помойной ямы… И я боюсь теперь до женщины дотронуться… Уезжал в Афганистан, они носили длинные платья, возвратился — в коротком все. Незнакомые мне. Просил её надеть длинное… Она смеялась, потом обижалась… Затем стала ненавидеть меня… Но нет Востока и Запада нет, если двое сильных мужчин, Рождённых в разных концах Земли, сойдутся один на один! О чем я говорил? А? О длинных платьях моей жены… Они висят в шкафу, она их не забрала… А я ещё ей не рассказал…» Сержант, разведчик «Всю жизнь я был военный, иную жизнь знал лишь по рассказам. У настоящих военных другая психология: справедливая война или несправедливая — неважно. Куда нас послали — там справедливая, нужная. Когда посылали, и эта война была справедливая. Мы так считали, я сам стоял перед солдатами и говорил о защите южных рубежей, идейно подковывал. Два раза в неделю — политические занятия. Разве я мог сказать: «Я сомневаюсь»? Армия не терпит свободомыслия. Вас поставили в строй, и отныне вы действуете только по команде. С утра до вечера. Команда: — Встать! Подъем! Встали. Команда: — На зарядку, стано-о-о-вись! Налево — бегом! Сделали физзарядку. Команда: — Разойтись по лесу. Пять минут оправиться. Разошлись. Команда: — Стано-о-овись!!! Никогда не встречал, чтобы в казарме висел портрет… Ну, например, кого? Циолковского или Льва Толстого. Ни разу не видел. Висят портреты Николая Гастелло, Александра Матросова… Героев Великой Отечественной войны… Я однажды, ещё молоденьким лейтенантом был, повесил у себя в комнате портрет (из журнала какого-то вырезал) Ромена Роллана. Заходит командир части: — Кто это? — Ромен Роллан, французский писатель, товарищ полковник. — Немедленно убрать этого француза! У нас своих, что ли, героев не хватает? — Товарищ полковник… — Кругом - марш на склад и вернуться с Карлом Марксом. — Так он же немец. — Молчать!. Двое суток ареста! При чем тут Карл Маркс! Я сам стоял перед солдатами и говорил: куда, мол, годится этот станок? Он же заграничный. Куда годится эта машина с иностранной маркой? Она развалится на наших дорогах. Лучшее в мире — это все наше: наши станки, наши машины, наши люди. И только сейчас сам задумался: почему лучший станок не может быть в Японии, лучшие капроновые чулки — во Франции, а лучшие девушки — на Тайване. А мне пятьдесят лет… …Вижу сон, что я убил человека. Он встал на колени… На четвереньки… Голову не поднимал… Лица не видно, у них у всех одно лицо (сколько я их видел во сне)… Я спокойно в него выстрелил… Спокойно увидел его кровь… Закричал я тогда, когда проснулся и вспомнил этот сон… Здесь уже писали о политической ошибке, называли эту войну «брежневской авантюрой», «преступлением». А нам надо было воевать и умирать. И убивать. Здесь писали, а там гибли. Не судите, да не судимы будете! Что мы защищали? Революцию? Нет, я уже так не думал, я уже внутренне разрывался. Но убеждал себя, что мы защищаем наши военные городки, наших людей. Горят рисовые поля… Трассирующие пули зажгли… Трещит и быстро горит… Войне ещё жара помогает… Дехкане бегают, с земли подгоревшее собирают… Никогда не видел, чтобы афганские дети плакали… Дети лёгкие, маленькие, сколько лет — не угадать… Широкие штанишки, из-под них ножки торчат. Все время было чувство, что кто-то хочет тебя убить… Свинец глупый… До сих пор не знаю: можно ли к этому привыкнуть? А арбузы, дыни там с табурет величиной. Ткнёшь штыком — разваливаются. Умирать так просто… Убивать труднее… О мёртвых не говорили… Такие были правила игры, если так можно сказать… Собираешься в рейд на дно — письмо жене. Прощальное. Я писал: «Засверлить мой пистолет и передать сыну». Начался бой, а магнитофон кричит… Забыли выключить… Голос Владимира Высоцкого: В жёлтой жаркой Африке — В центральной её части — Как-то вдруг вне графика Случилося несчастье. Слон сказал, не разобрав: — Видно, быть потопу!.. В общем так: один Жираф Влюбился в Антилопу. И душманы Высоцкого крутили… Ночью из засады мы слышали у них: Мой друг уехал в Магадан, Снимите шляпу, снимите шляпу! Уехал сам, уехал сам, Не по этапу, не по этапу. Они смотрели в горах наши фильмы… О Котовском, о Ковпаке… Стоит в палатке телевизор, магнитофон… Учились у нас воевать с нами… Из карманов наших убитых пацанов я вытаскивал письма… Фотографии… Таня из Чернигова… Машенька из Пскова… Сделанные в провинциальном ателье… Все одинаковые… Наивные надписи на фото: «Жду ответа, как соловей лета», «Лети с приветом, вернись с ответом»… Лежали у меня на столе, как колода карт… Лица простых русских девочек…