У меня есть склонность к воображению, и я все время с ней, она никогда в моих мечтах не повторяется. Я даже вместе с ней читаю… Правда, теперь я читаю книги о растениях, о животных, о звёздах, о людях не люблю… Думала, что природа мне поможет, весна… Поехала за город… Фиалки цветут, на деревьях листочки детские… А я начала кричать… Так красота природы, радость живого на меня подействовали… Стала бояться течения времени, оно забирает её у меня, память о ней… Исчезают подробности… Что она говорила, как улыбалась… Собрала с костюма её волосы, сложила в коробочку. Муж спросил: — Что ты делаешь? — Пусть будет. Её уже нет. Иногда сижу дома, думаю и вдруг слышу ясно: «Мама, не плачь». Оглянусь — нет никого. Продолжаю дальше вспоминать. Вот она лежит… Яма уже выкопана, уже земля готова принять… А я стою перед ней на коленях: «Доченька моя милая… Доченька моя дорогая… Как же это случилось? Где ты? Куда ты ушла?» Но она ещё со мной, хотя и в гробу лежит… …Помню тот день. Она вернулась с работы и сказала: — Меня вызвал сегодня главврач. — и замолчала. — И что? — я ещё ничего не услышала в ответ на свой вопрос, но мне уже нехорошо стало. — Пришла в нашу больницу разнарядка послать одного человека в Афганистан. — И что? — Нужна именно операционная сестра. — а она работала операционной сестрой в кардиологии. — И что? — я забыла все другие слова, повторяла одно и то же. — Я согласилась. — И что? — Кому-то все равно надо ехать. А я хочу побыть там, где трудно. Уже все знали, и я тоже, что идёт война, льётся кровь и медсёстры нужны. Я заплакала, а сказать «нет» не смогла. Она бы строго посмотрела на меня: — Мама, мы с тобой обе давали клятву Гиппократа… Несколько месяцев она готовила документы. Принесла и показала характеристику. Там были слова: «Политику партии и правительства понимает правильно». А я ещё все не верила. Рассказываю вам… И мне легче… Как будто она у меня есть… Я завтра её хоронить буду… В комнате гроб стоит… Она ещё со мной… А может, она где-то живёт? Я только бы хотела знать: какая она сейчас? Длинные ли у неё волосы? Даже какая кофточка на ней? Мне все интересно… Если честной перед вами быть, то я людей не хочу видеть. Я люблю быть одна… Я с ней, со Светочкой своей, тогда разговариваю. Стоит кому-то зайти, все нарушается. Никого не хочу пускать в этот мир. Ко мне мама из деревни приезжает… Я даже с ней не хочу делиться… Один раз только пришла ко мне женщина… С моей работы… Вот её я не отпускала, мы с ней до ночи сидели… Боялись, что метро закроют, она не успеет… Уже муж её волновался… У неё вернулся из Афганистана сын… Вернулся совсем другой, чем тот, каким она его отправила туда… «Мама, я буду печь с тобой пироги… Мама, я пойду с тобой в прачечную…» Он боится мужчин, дружит с одними девочками. Она побежала к врачу. Врач сказал: «Терпите, пройдёт». Мне теперь такие люди ближе, понятнее. Я могла бы с ней дружить, с этой женщиной. Но она ко мне больше не пришла, она смотрела на портрет Светочки и все время плакала… Но я что-то другое хотела вспомнить… Что же я хотела вам рассказать? А?! Как она приехала первый раз в отпуск… Нет, ещё о том, как мы её провожали, как она уезжала… Пришли на вокзал её школьные друзья, товарищи с её работы. И один старый хирург наклонился и поцеловал ей руки: «Больше я таких рук не встречу». Приехала в отпуск. Худенькая, маленькая. Три дня спала. Встанет, поест и спит. Опять встанет, поест и спит. — Светочка, как тебе там? — Все хорошо, мама. Все хорошо. Сидит, молчит и тихонько сама себе улыбается. — Светочка, что у тебя с руками? — я не узнала её рук, они стали такими, как будто ей пятьдесят лет. — Там, мама, много работы. Могу ли я думать о своих руках? Ты представляешь: готовимся к операции, мою руки муравьиной кислотой. А врач подходит ко мне и говорит: «Вам что, своих почек не жалко?» Он о почках своих думает… А рядом люди умирают… Но ты не думай… Я довольна, я там нужна… Уехала она на три дня раньше: — Прости, мама, у нас в медсанбате остались только две медсёстры. Врачей достаточно, а медсестёр мало. Девочки задохнутся. Как я могу не ехать?! Попросила бабушку, она её очень любила, той скоро девяносто лет: «Только не умирай. Дождись меня». К бабушке мы поехали на дачу. Она стояла возле большого куста роз, и Светочка просила её: «Только не умирай. Дождись меня». Бабушка взяла и срезала все розы, отдала ей… Вставать надо было в пять часов утра. Я бужу её, а она: «Мама, я так и не выспалась. Мне кажется, что теперь мне никогда не хватит сна». В такси она открыла сумочку и ахнула: «Я забыла ключ от нашей квартиры. У меня нет ключей. Я вернусь, а вдруг вас не будет дома?» Потом я ключи нашла, в старой её юбочке… Хотела в посылке отослать, чтобы она не волновалась… Чтобы у неё были ключи от дома… А вдруг она живая… Она где-то ходит, смеётся… Радуется цветам… Она любила розы… Приезжаю теперь к нашей бабушке, она ещё живёт. Света сказала: «Только не умирай. Дождись меня…» Встаю ночью… На столе букет роз… Она их вечером срезала… Две чашки чая… — Почему не спишь? — Мы со Светланкой (она звала её всегда «Светланка») пьём чай. А я во сне увижу её и во сне себе говорю: подойду, поцелую, если она тёплая, значит, она живая. Подойду, поцелую — тёплая. Значит, живая! Вдруг она где-то живёт… В другом месте… На кладбище сижу у её могилки… Идут двое военных… Один остановился: — О! Света наша. Ты посмотри… — заметил меня: — Вы — мама? Я кинулась к нему: — Вы знали Светочку? А он к другу обращается: — Ей оторвало обе ноги при обстреле. И она умерла. Тут я сильно закричала. Он испугался: — Вы ничего не знали? Простите меня. Простите. — и убежал. Больше я его не видела. И не искала. Сижу у могилки… Идёт мама с детьми… Слышу: — Что это за мать? Как она могла отпустить в наше время на войну единственную дочку (а у меня на памятнике выбито: «Единственной доченьке»)? Девочку отдать?.. Как они смеют, как они могут!!! Она же клятву давала, она же медсестра, которой хирурги руки целовали. Она ехала спасать людей, их сыновей… Люди, кричу я в душе, не отворачивайтесь от меня! Постойте со мной у могилы. Не оставляйте меня одну…» Мать «Я думал: все добрые станут… После крови… Думал, что после крови никто крови не захочет… А он берет газету, читает: — Они вернулись из плена… — и матом. — Ты чего? — Да я бы их всех к стенке поставил… И сам лично расстрелял… — Мало мы кровью умылись? Тебе не хватило? — Предателей не жалко. Нам руки, ноги отрывало… А они Нью-Йорк разглядывали… Небоскрёбы… А там он мне другом был… Раньше казалось, что нам разлучаться нельзя, я не смогу один. Сейчас хочу быть один… Моё спасение — одиночество. Мне нравится разговаривать с самим собой: — Ненавижу этого человека. Ненавижу! — Кого? — Себя. …Боюсь выйти на улицу из дому… Боюсь до женщины дотронуться… Пусть бы я лучше погиб… Повесили бы на моей школе мемориальную доску… Сделали бы из меня героя… Сколько у нас говорят о героях, о героизме, только о героизме. Все хотят быть героями. Я не хотел. Войска в Афганистан уже ввели, но я ещё ничего не знал. Мне было неинтересно. У меня была в это время первая любовь… А сейчас я боюсь до женщины дотронуться… Даже когда в переполненный троллейбус утром втискиваюсь… Никому не признавался… Но у меня ничего не получается с женщинами… От меня жена ушла… Это случилось… Так странно это произошло… Я сжёг чайник… Он горел, а я сидел и смотрел, как он чернел… Возвращается с работы жена: — Что ты сжёг? — Чайник. — Это уже третий… — Люблю запах огня. Она закрыла дверь на ключ и ушла… Два года тому назад… И я стал бояться женщин… Им нельзя открыться… Им ничего не надо о себе рассказывать… Даже если они будут вас слушать, то потом все равно осудят… — Какое утро! Ты опять кричал. Ты опять всю ночь кого-то убивал… — так говорила моя жена. А я ещё ей не рассказал о восторге вертолётчиков, которые бомбят. О восторге людей возле смерти.