Пробегая мимо разбитой витрины, Брендан увидел, что внутри магазина удивительно темно. То ли пули перебили провода, то ли электричество выключили специально; свет серого дня проникал внутрь всего на несколько футов. Он не увидел там никого, но это не означало, что входить в магазин безопасно. — Кронин! — прокричал Пол Армс. Брендан добежал до входа, где обнаружил чернокожего парня в бушлате. Этого поразил выстрел из дробовика, который разбил и стеклянную дверь. Он лежал скрючившись среди тысячи ярких осколков. Брендан перешагнул через тело и вошел в сэндвич-бар. На нем не было жесткого воротника-колоратки, который мог бы послужить чем-то вроде щита. Правда, эти выродки, возможно, убили бы священника с такой же легкостью, с какой убивали полицейских. В костюме с галстуком и в пальто, Брендан был уязвимым, как любой человек, но это его не волновало. Он пребывал в ярости. В ярости оттого, что Бога нет, а если есть, то ему все равно. В задней части бара находилась стойка, за ней — гриль и другое оборудование. В зале было пять столиков и десять стульев, почти все перевернутые. На полу, залитом кровью, лежали держатели для салфеток, бутылочки с кетчупом и горчицей, несколько долларовых и пятидолларовых купюр — и Уинтон Толк. Брендан не дал себе труда оглядеть перевернутые столики — не прячется ли за ними стрелок, — а вместо этого подошел к полицейскому и опустился на колени. В Уинтона попали дважды, и оба раза в грудь, но не из дробовика — вероятно, из револьвера второго грабителя. Страшные раны были слишком обширными, чтобы налагать жгут или оказывать другую первую помощь. Одежда на груди пропиталась кровью, изо рта тоже тянулась красная струйка. Вокруг него натекла целая лужа, — казалось, будто он плавает в крови. Он не двигался, глаза были закрыты — либо умер, либо потерял сознание. — Уинтон? — позвал Брендан. Тот не ответил. Его веки не дрогнули. Переполненный той же яростью, что заставила его швырнуть священную чашу о стену во время мессы, Брендан Кронин осторожно поднес обе руки к шее Уинтона Толка, пытаясь нащупать пульсацию в сонной артерии. Он не обнаружил признаков жизни, и перед его мысленным взором возникли фотографии Рейнеллы и детишек Толка. Теперь его гнев обратился против равнодушного мироздания. — Он не может умереть, — сердито проговорил Брендан. — Не может. Вдруг он почувствовал нитевидный пульс, слабый, почти несуществующий, поводил руками в поисках подтверждения того, что Толк жив, и нащупал еще более слабое биение, чем первое, призрачное, но такое же прерывистое. — Он мертв? Брендан поднял голову и увидел человека, выходящего из-за прилавка, — латиноса в белом переднике, владельца или служащего. Из-за прилавка поднялась женщина, тоже в белом переднике. Звук далеких сирен приближался. Под руками Брендана пульсации в шее Уинтона Толка, казалось, стали сильнее и регулярнее, хотя это наверняка было не так. Уинтон потерял слишком много крови и не мог демонстрировать даже малейших признаков спонтанного восстановления. До прибытия медиков с жизнеобеспечивающим оборудованием жизненно важные функции неминуемо угаснут, и даже специалисты будут не в силах стабилизировать его состояние. Сирены звучали в двух кварталах, не дальше. Сквозь разбитое стекло проникали порывы ветра со снегом. Работники магазина подошли поближе. Онемевший от потрясения, разгневанный на жестокость капризной судьбы, Брендан провел пальцами по шее Уинтона в направлении ран на груди. Увидев, как кровь сочится между пальцами, он почувствовал, что ярость уступает место чувству полной беспомощности и бесполезности, и заплакал. Уинтон Толк поперхнулся. Закашлялся. Открыл глаза. Из его груди вырывалось хрипящее дыхание, слабое и влажное. Он издал тихий стон. Ошеломленный, Брендан снова принялся нащупывать пульс на шее Толка. Пульс был слабым, но явно не таким слабым, как прежде, и вроде бы устойчивым. Перекрывая вой сирен, такой близкий, что сотрясался воздух, Брендан позвал: — Уинтон? Уинтон, вы меня слышите? Полицейский, казалось, не узнал Брендана и даже не понимал, где находится. Он снова закашлялся, поперхнувшись сильнее, чем в прошлый раз. Брендан быстро приподнял голову Толка на несколько дюймов и повернул на бок, чтобы изо рта выходили кровь и слизь. Дыхание раненого тут же выровнялось, хотя и оставалось шумным, каждый вдох давался ему с трудом. Он все еще пребывал в критическом состоянии, отчаянно нуждался в медицинской помощи, но, по крайней мере, был жив. Жив. Невероятно. При такой кровопотере он все еще был жив и держался. Снаружи смолкли три сирены, одна за другой. Брендан громко позвал Пола Армса. Воодушевленный тем, что Уинтона, может быть, еще удастся спасти, но одновременно паникуя при мысли о том, что медицинская помощь может опоздать на считаные секунды, он посмотрел на служащих магазина и прокричал: — Бегите! Приведите их сюда. Скажите, что здесь безопасно. Врачей сюда, скорее, черт побери! Мужчина в фартуке помедлил, потом двинулся к двери. Уинтон Толк выплюнул окровавленную слизь и стал дышать ровно, без помех. Брендан осторожно опустил голову Уинтона на пол. Дыхание его оставалось неглубоким, затрудненным, но устойчивым. Снаружи донеслись крики, стук автомобильных дверц, послышался приближающийся топот. Руки Брендана были в крови Уинтона Толка, он вытер их о свое пальто и тут увидел, что кольца снова появились — впервые за две недели. На обеих ладонях. Два кольца вспухшей воспаленной плоти, приподнявшейся над поверхностью остальной кожи. Копы и медики вбежали через входную дверь, перешагнув через мертвеца в бушлате, и Брендан быстро освободил для них место. Он отпрянул назад, стукнулся спиной о прилавок и теперь стоял в изнеможении, уставившись на свои руки. Несколько дней после первого появления колец Брендан пользовался кортизоном, который выписал доктор Хитон в больнице Святого Иосифа, но кольца больше не появлялись, и он перестал наносить лосьон. Он почти забыл о странных отметинах: непонятная диковина, не вызывавшая особой тревоги. Теперь, посмотрев на отметины, он услышал голоса вокруг, неясные и странные: — Господи Исусе, кровь! — Ну, вряд ли жив. Два ранения в грудь. — Убирайтесь к чертовой матери! — Плазма! — Группа крови. Нет! Постойте… сделаем это в машине. Брендан наконец посмотрел на людей вокруг Уинтона Толка, оглядел медиков, которые колдовали над раненым, а потом положили его на носилки и понесли прочь из сэндвич-бара. Он увидел бранящегося полицейского: тот вытаскивал мертвеца из дверей, чтобы медикам легче было вынести носилки с Толком. Он увидел Пола Армса, идущего рядом с носилками. Он увидел кровь, в которой только что лежал Толк, — не лужа, а целое озеро. Он снова посмотрел на свои руки. Кольца исчезли. 4 Лас-Вегас, Невада Техасец в желтых светоотражающих синтетических брюках не попытался бы затащить Д’жоржу Монателлу в постель, если бы знал о ее настроении: кастрировать всякого, кто попадется ей под руку. Несмотря на то что был полдень 24 декабря, на душе у Д’жоржи было далеко не празднично. Обычно уравновешенная и добродушная, она пребывала в крайне мрачном настроении духа, расхаживая взад и вперед по казино, от бара к столам для блекджека и обратно, разнося напитки игрокам. Во-первых, она ненавидела свою работу. Работать коктейльной официанткой — не подарок, даже если ты служишь в обычном баре или пабе, но в отельном казино площадью больше футбольного поля это просто убийственно. К концу смены ноги Д’жоржи болели, а щиколотки опухали. Да и время работы никак не оговаривалось. Как заниматься семилетней дочерью, если у тебя нерегламентированный рабочий день? Она также ненавидела свой костюм: маленькое красное ничто, заметно обнажавшее бедра и грудь, а по размеру меньше купальника. В него был встроен эластичный корсет, чтобы уменьшить талию и подчеркнуть грудь. Если у тебя и без того осиная талия и пышная грудь, как у Д’жоржи, — такая одежда делает тебя чудовищно эротичной. И еще она ненавидела приставания распорядителей и дежурных администраторов. Может быть, они полагали, что любая девушка, которая расхаживает в такой одежке, будет легкой добычей? Она не сомневалась, что ее имя в какой-то мере определяло такое отношение к ней. Д’жоржа. Звучит претенциозно. Слишком претенциозно. Ее мать, вероятно, напилась и в припадке креативности придумала такое написание. На слух оно воспринималось нормально, потому что о претенциозном написании никто не знал, но на бейджике было написано «Д’жоржа», и не меньше десятка людей в день отпускали замечания на этот счет. Фривольное написание порождало мысль о том, что носительница имени тоже ведет себя фривольно. Она думала обратиться в суд, чтобы узаконить правильное написание, но это обидело бы ее мать. Впрочем, если мужчины на работе будут и дальше к ней приставать, она может поменять имя на «мать Тереза», что наверняка охладит некоторых сексуально возбужденных уродов. Отбиваться от боссов было еще не самое худшее. Каждую неделю какой-нибудь хай-роллер — крупная шишка из Детройта, Лос-Анджелеса или Далласа, просадив кучу денег за столиком и положив глаз на Д’жоржу, просил распорядителя свести его с ней. Некоторые из официанток для коктейлей были доступны — не многие, но все же. Но когда распорядитель подходил к Д’жорже, ее ответ был всегда одинаков: «Пошел он к черту. Я официантка, а не шлюха». Ее отказы, неизменно холодные, не останавливали их, они продолжали давить в надежде, что она уступит. В последний раз это случилось час назад. Прыщеватый, пучеглазый нефтепромышленник из Хьюстона, в фосфоресцирующих желтых брюках и синей рубашке с красным галстуком-ленточкой, которого старались всячески обласкивать, загорелся желанием и стал делать ей авансы. От него пахло буррито, которыми он объелся за ланчем. Теперь распорядители злились на Д’жоржу за то, что она отказала такому ценному клиенту, за то, что она была «слишком чопорной». Рейни Тарнеллу, дневному распорядителю зоны блек-джека, хватило наглости выразиться таким образом: «Детка, хватит кобениться!» — словно лечь на спину и раздвинуть ноги перед незнакомцем из Хьюстона было всего лишь проявлением дурного вкуса, вроде ношения белых туфель перед Днем памяти или после Дня труда. Д’жоржа ненавидела свою работу, но не могла оставить ее. Ни одна другая не приносила бы ей таких доходов. Разведенная, с дочерью на руках, она не получала никаких пособий на ребенка, а чтобы не испортить свою кредитную историю, продолжала оплачивать счета, которые Алан выписал на ее имя, прежде чем уйти, — и потому цену каждого доллара ощущала ох как остро. Жалованье у нее было небольшим, но чаевые давали великолепные, особенно когда один из клиентов начинал крупно выигрывать в карты или кости. В этот канун Рождества казино было заполнено на одну треть, и чаевые были скромными. Жизнь в Вегасе всегда замирала на День благодарения и Рождество, клиенты не возвращались до 26 декабря. Игральные автоматы приглушенно дребезжали, потрескивали, позвякивали. Многие блек-джековые крупье стояли без дела перед пустыми столами. «Неудивительно, что у меня дурное настроение, — подумала Д’жоржа. — Натертые ноги, боль в спине, сексуально озабоченный придурок, который считает, что я должна быть так же доступна, как выпивка, ругань с Рейни Тарнеллом, — и за все это никаких чаевых». Смена закончилась в четыре часа. Д’жоржа поспешила вниз, в раздевалку, нажала на табельные часы, сняла рабочую одежду, надела обычную и выбежала на парковку для сотрудников с такой скоростью, какой позавидовал бы олимпийский чемпион. Непредсказуемая погода пустыни не создавала праздничного настроения. Зима в Лас-Вегасе порой бывала холодной, с ветрами, которые пробирали до костей, а порой — такой теплой, что люди ходили в шортах и легких топах. В этом году конец декабря выдался теплым. Грязный, потрепанный «шеветт» завелся всего с третьей попытки, что должно было улучшить ее настроение. Но, услышав, как скрежещет стартер и кашляет двигатель, она вспомнила глянцевый новый «бьюик»: его забрал Алан пятнадцать месяцев назад, когда бросил ее и Марси. Алан Райкофф. Главная причина дурного настроения Д’жоржи — не сравнить ни с работой, ни с другими вещами, раздражавшими ее. Она отказалась от его фамилии, когда брак распался, вернула девичью — Монателла, — но не могла с такой же легкостью избавиться от воспоминаний о боли, которую он причинил ей и Марси. Она выехала с парковки на улицу за отелем и попыталась не думать об Алане — безуспешно. Урод. Он улетел на неделю в Акапулько со своей нынешней подстилкой, пустоголовой блондинкой с невероятным именем Пеппер, и даже не потрудился оставить рождественский подарок для Марси. Что отвечать семилетней девочке, когда она спрашивает, почему папочка ничего не подарил ей на Рождество и даже не навестил ее? Хотя Алан оставил Д’жорже кучу счетов, она сначала отказалась от алиментов, возненавидев бывшего мужа к тому моменту так сильно, что не хотела от него зависеть. Но когда она все же попыталась получить от него деньги на содержание дочери, ее ждало потрясение: Алан стал утверждать, что Марси не его ребенок и никакой ответственности за нее он не несет. Черт его побери. Д’жоржа вышла за него, когда ей было девятнадцать, а ему — двадцать четыре, и ни разу ему не изменила. Алан знал о ее верности, но возможность вести беспутную жизнь (ему был важен каждый доллар — деньги уходили на одежду, скоростные машины и женщин) оказалась для него важнее, чем репутация жены и счастье дочери. Чтобы избавить малютку Марси от унижения и боли, Д’жоржа освободила Алана от ответственности прежде, чем тот успел высказать свои грязные обвинения в зале суда. Так она покончила с ним. Но не могла выкинуть его из головы.