Я вошла в комнату, потолок которой представлял собой сплошной свод с деревянными поперечными балками. С нескольких балок потолка на цепи свисали три железных, мощных крюка. А на них… Я оказалась посередине комнаты, утопая в море мягкой бежевой ткани, прозрачной на ощупь и нежной, как шелк. Она обволакивала меня со всех сторон. Бежевая ткань, свисающая с железных крюков, издавала тихий, едва уловимый шелест, и именно от нее шел ужасающий запах. Крюки тихо поскрипывали, медленно раскачиваясь под потолком от легких дуновений ветра. Этот скрип способен был свести с ума. И я сошла с ума. Я сошла с ума, всей грудью вдыхая сладковатый отравленный запах и ощущая мягкую ткань своими собственными пальцами. Я окончательно сошла с ума в тот самый момент, когда поняла, что бежевая мягкая ткань — это не шелк. Я поняла, что отныне и навсегда, только один раз переступив порог этой комнаты, уже не смогу быть прежней. Жизнь покинула мое тело, а рассудок навсегда покинул мой мозг. Бежевая ткань на ощупь, как шелк, совсем не была ни тканью, ни шелком. Крик застрял в моем горле, крик жестокого откровения, объясняющий все. Руки мои дрожали. Пальцы были скрючены, словно их свело судорогой. Я вцепилась в ткань, свисающую с самого ближнего ко мне крюка. На удивление этот жуткий материал оказался очень прочным. Я рванула его к себе, рванула вниз, пытаясь сорвать. Раздался чудовищный, страшный треск, навсегда уносящий мой мозг. Бежевый материал не был тканью. Это была человеческая кожа. Самая настоящая человеческая кожа, которую я сорвала с крюка. Бежевый покров упал вниз со страшным треском, жутким саваном обволакивая мои руки. Я не помню, кричала ли я в тот момент, и стала ли я кричать. Просто начала падать вниз, падать так, словно это мое тело сорвали с изуверского железного подвеса. Падая вниз, я потеряла сознание, окончательно погружаясь по мрак. Пришла в себя от порывов ветра, обвивающих мое тело. Я лежала на спине, вытянувшись в струну. Вокруг был ветер. Его порывы раскачивали фиолетовый шелк полога, похожего на взбитую пену какого-то неимоверного лакомства, настолько перетертого и измененного, что было невозможно ощутить его первоначальный вкус. Я поняла, что все еще нахожусь в Фиолетовой тайне, на кровати в фиолетовой комнате, в той части, что символизирует королевскую роскошь. Я посмотрела на безграничную бездну потолка. На моей кровати рядом со мной сидел Вирг Сафин. Он уронил лицо в склоненные руки. Вся его поза символизировала печаль и отчаяние. Я же не испытывала ни страха, ни ненависти — только глубокую потаенную боль. Почувствовав мой взгляд, он оторвал лицо от склоненных рук. — Я люблю тебя, Мара-призрак, — сказал Вирг Сафин, — я очень сильно тебя люблю. Я пошевелилась, пытаясь встать. Чтобы остановить меня, он положил на мое плечо свою руку. Она была тяжелой, как бетон, и холодной, как лед. Прикосновение его руки вызвало мучительную дрожь во всем теле. Меня лихорадило так, словно мучительный приступ тропической лихорадки. Я чувствовала себя больной. — Тебе не нужно меня бояться, — голос Вирга Сафина зазвучал отстраненно — так, словно он говорил со стеной, — я никогда не причиню тебе зла. Хотел причинить, это правда. Но не смог. Ты ведь и сама это знаешь. Не смог. Этот голос словно отрезвил меня и вернул к жизни. Я перестала дрожать. Он до сих пор имел надо мной чудовищную мистическую власть — этот голос. На самом деле для меня он был важнее всего. — Я не знаю, как и что ты сделала, и как это получилось, — продолжал Вирг Сафин, — когда ты только приехала ко мне, ты мне даже не нравилась внешне. Мне казалось, что в тебе нет ничего особенного, ничего привлекательного. Да и по уму ты казалась настоящей дурочкой — вот так запросто взять и приехать ко мне, не зная, к кому, не зная, куда. Но потом что-то произошло. Что-то пошло не так. И когда все это пошло не так, я вдруг понял, что ты стала моим миром. Для меня, для человека, который никогда не влюблялся в женщину, ты взяла и заменила целый мир. И тогда я понял, что мы с тобой всегда будем одним целым. Я никогда не смогу причинить тебе вред. Я люблю тебя, Мара. Помни об этом. Что бы ни произошло, помни, что я тебя люблю. — Я хочу уйти в свою комнату… Пожалуйста… — это было единственным, что мне удалось сказать. — Нет, Мара. Ты пойдешь в свою комнату, но только позже. Сейчас мы с тобою должны поговорить. — Потом… Пожалуйста… Мне плохо… — Нет, Мара. Потом будет слишком поздно. Мы должны поговорить сейчас. Я должен убедиться в том, что ты не причинишь мне никакого вреда. Я хочу убедиться в том, что ты не доставишь мне неприятностей. Поэтому мы поговорим сейчас. Нам есть о чем поговорить. — Тебе? Неприятности? — Я хочу, чтобы ты осталась со мной. Чтобы ты была моей. Навсегда. — Это как? — Я уже объяснил. Я слишком много сил положил на то, чтобы сохранить свою тайну. И я хочу убедиться в том, что и ты будешь ее хранить. Что ты не убьешь меня, не выдашь, не причинишь мне вреда. Что ты не уйдешь из этого дома, не вздумаешь меня оставить. Я хочу, чтобы все осталось, как прежде. Так, как было всегда. — Ты убиваешь людей. Ты убил людей… — Нет, Мара. Я дарил этим людям бессмертие. Их жизнь не прошла напрасно. Я подарил им вечность. Я во все глаза смотрела на Вирга Сафина. Чудовищный оскал жуткой моей любви и божественное красивое лицо убийцы отныне и навсегда слились для меня в целое. Я хотела понять, что он видит, понимает, чувствует. И прекрасно осознавала, что не пойму это никогда. Он убивал людей и делал прекрасно чудовищные фотографии из их кожи. Гений он или монстр? Гений, рождаемый однажды в столетие, или чудовищное проявление адской бездны? В принципе, это было одно и то же. Слившись воедино, два лица этого человека превратились для меня в маску божественного чудовища, связанную навсегда с утлой лодкой моей простой и бесплодной жизни. Я готова была отдать всю свою кровь, по капле выдавливая из своего тела, только за то, чтобы каждый день смотреть в эти глаза, уставившиеся на меня непроницаемой броней, черной тенью, выражение которых я не могла ни разгадать, ни понять. Я лежала, почти не дыша, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть эту иллюзию откровения — откровения, обрушившегося страшной правдой на мои плечи, и навсегда пригвоздившего меня к земле. Я так сильно боялась нарушить атмосферу этих минут, что внезапно, неожиданно поняла главную истину: он хочет говорить со мной, выговориться так сильно, как я понять. Он пошевелился, резкая дрожь мгновенно прошла по моему телу. Откровением, яркой вспышкой сознания передо мной встало ужасающее откровение, пережитое в глухой сибирской деревушке, в тайге. Только теперь я поняла это откровение от точки до точки. Бледное, холодное, полное лицо женщины из потустороннего мира. Моя собственная судьба, отраженная в морозном стекле. Что сказала мне та женщина, жуткая убийца, явившаяся из ада? В тот самый момент, когда я еще не знала, даже не догадывалась о том, что любой ад померкнет по сравнению с тем, во что превратилась моя жизнь? Все было просто. Не ткань. Разумеется, не ткань. Человеческая кожа. Нож — следует положить конец этим убийствам. Я должна убить Вирга Сафина. Нож выпал из моей руки. Не смогу убить. Я никогда не причиню ему вреда. Ему — нет. А себе? Разве для меня эта тайна не является вредом? Разве, сохраняя ее, я не причиняю вред себе? По лицу Вирга Сафина прошла мимолетная тень. Он снова пошевельнулся, вздрогнул всем телом — он явно не мог ждать так долго. Было понятно, что он хочет услышать от меня свой приговор. — Мара, не молчи, — Сафин передернул плечом, — я больше не могу переносить это молчание. Я же прекрасно понимаю, что ты хочешь знать, хочешь говорить. Спрашивай. Говори, что угодно, только не лежи вот так, молча. Я не привык видеть тебя такой. Но я молчала. Я не могла заставить себя произнести хоть слово. По сравнению с тем, что я открыла, что узнала, меркли все земные слова. Я не понимала, как он оказался там, в студии, ведь я вколола ему снотворное. Как он мог идти за мной по пятам? Словно читая мои мысли, Сафин сказал: — Я знал, что ты нашла потайную дверь в мою студию, когда оставалась здесь сама. После того, как ты ушла, я тщательно все обыскал и нашел шприц. Я понял, что ты собираешься уколоть меня снотворным и тайком пробраться в башню, в студию. Поэтому заменил снотворное в шприце на обыкновенную воду и притворился спящим. А до этого намеренно открыл тебе дверь. Я сам хотел, чтобы ты туда вошла и узнала правду. Поэтому я с такой легкостью и застукал тебя на горячем. А когда ты потеряла сознание от ужаса, перенес сюда. Он выглядел как человек, не совершающий ничего страшного и не понимающий, как можно потерять сознание от ужаса, увидев простые фотографии на стенах. Как если бы все это было действительно так… Тогда я решилась. — Почему Вирг? Почему ты Вирг Сафин? — Сафин — красивая восточная фамилия, подходящий псевдоним для творческого человека. Звучит и мужественно, и интригующе. А Вирг… Вирг — почти Вирджин. Virgin. Английское слово «девственница». Все это относится ко мне. Я не изученная, девственная часть старого мира. Я создаю новый мир, который не будет изучен никогда. И я создаю это со святостью, потому что в любой девственности есть святость. Я строю свой, особенный, девственный мир. Он идет рядом с этим, привычным и старым миром. Но входить в него не будет никто. Я прикасаюсь к святыне и создаю что-то новое. Я дарю человеку иллюзию свободы. И я единственный в мире, кто может это. Вирг — от Virgin. Потому и Вирг Сафин. — Иллюзия свободы? Святыня? — его слова так сильно поразили меня, что я даже чуть-чуть приподнялась на локтях, — о какой святости и свободе ты говоришь? Ты? — Я скажу тебе одну вещь. Кожа — единственное, что по-настоящему принадлежит человеку, и единственное, что остается с ним после смерти. Кожа — это то, что делает человека привязанным к человеческому виду, к человечеству. Освобождая его от этого тягостного покрова, от его единственного имущества, я делаю его абсолютно свободным. Бессмертным и бесплотным. Как Ангел. — Ангел? Тот самый ангел, что висит у тебя на стене? — Именно. Это был горький Ангел моего откровения. Я был в бездне отчаяния. Я пал духом. И тогда Ангел сказал: то, что ввергло тебя в отчаяние, сделает тебя бессмертным. Отнимая кожу твоего единственного любимого человека, я дарю ее тебе, и тогда ты станешь причиной человеческого бессмертия, а человек, благодаря тебе, станет абсолютно свободным. Разве то, что я делал, не заслуживает бессмертия? — Нет. То, что ты делаешь, — смерть. — А что такое смерть, как не переход из одного мира в другой? Даже самые маленькие несмышленые дети понимают, что глупо бояться смерти. Смерть — это свобода, переход ступеньки, граница нового мира. Я совершенно не боялся смерти, когда был ребенком. — Ты не был ребенком. Оттуда вся твоя боль. — Ты сама не понимаешь, что говоришь. — Понимаю. Поэтому мне так больно. — Тебе больно совсем не поэтому. Тебе больно потому, что грани твоего примитивного мышления расширяются, пытаясь открыть для тебя новые истины, а ты изо всех сил сопротивляешься и искусственно пытаешься их сузить. Это и причиняет тебе физическую боль. Я же перестал сопротивляться, как только горький Ангел познания постучал в мои двери. Я разрешил изменить мое мышление и с тех пор прекратил испытывать боль. — А если я все-таки не буду так думать, что ты сделаешь? Убьешь меня? — Я никогда не убью тебя, Мара. Я просто постараюсь сделать все для того, чтобы ты думала, как я. — Я не смогу. Ты другой. Ты… из другого мира. — Вот это ты правильно сказала. Я из другого мира. Но знаешь, я даже не подозревал, сколько всего обрушится на меня в мире этом, когда я попытаюсь применить к нему мой. Эти фотографии принесли мне деньги и славу. Я сам был потрясен. Значит, этот мир способен воспринимать то, что я делаю. — Просто в нем никто не знает правду. Если бы кто-то ее узнал, от тебя отвернулись бы с ужасом и содроганием. — Разве от того, что фотографии мои сделаны из человеческой кожи и с помощью человеческой кожи, они становятся менее прекрасными? Я задохнулась от ужаса. Вирг Сафин насмешливо улыбнулся: — Кстати, хочу тебе сказать, что я не убийца. Когда был в криминале — да, убивал. Сейчас же, когда стал знаменитым Виргом Сафиным, мировой звездой фотографии и современного искусства, я прекратил убивать. — Что? — глаза мои полезли на лоб, — что ты сказал? — Я убил только пытавшегося обмануть меня поддонка Кораблева, его дешевую девицу Марию и Комаровского, своего бывшего друга. Поверь, для них у меня была серьезная причина. Все они заслуживали такой казни. Кораблев пытался меня ограбить. Его девица смеялась надо мной. Мария предала меня, изменяя мне с моим же наемным работником. А Комаровский… Он тоже пытался меня предать. То же, что ты видела развешанным в студии на крюках… Эту кожу я купил в морге. Я стараюсь покупать кожу в морге. В подпольном, разумеется. Есть такой морг. — Ты хочешь сказать, что убил не всех? — Нет. Но я не невинный ягненочек. Кстати, если тебя интересует, убил ли я Алису Голубеву (я уверен, что ты про нее знаешь), то нет. Алиса убила себя сама. Она покончила с собой, так как была больна раком. Она завещала мне свою кожу. И еще — сделать так, чтобы никто даже не догадался о ее самоубийстве. Я так и сделал. Я забрал ее кожу, а потом расчленил части тела и разбросал их в разных местах чтобы, когда их найдут, никто и не стал бы допытываться об истинной причине ее смерти. Так, собственно, и произошло. — Ты лжешь. Это не правда, да? — Кое-что, конечно, не правда, ты угадала. Но во всех этих словах есть самая настоящая правда: Алису я действительно не убивал. — Но ведь тебе пришло в голову снять с нее кожу… — Это был Ангел. Виноват во всем был исключительно Ангел. Он заставил меня это сделать. Это было послание. — Я не хочу тебя слушать! — Все равно, тебе придется. Другого выбора у тебя нет. Если в современном искусстве в инсталляции можно использовать все, то почему нельзя делать фотографии из фотоаппарата, который покрыт частями человеческого тела? Почему тело человека нельзя использовать для того, чтобы снимать людей? Почему нельзя использовать то, что сделает эти фотографии самым прекрасным на свете? — Прекрасным? Прекрасным потому, что ты использовал кожу тех, кого любил?