— Ну… — я растерялась, — я вообще не спала. Мне всю ночь казалось, что кто-то на меня смотрит. Зло смотрит. — Это она, — председатель кивнул, — никто в этом доме не будет жить! Заколочу его к чертовой матери! А если этот непутевый мой зам еще раз такой номер выкинет, сам лично руки ему обрежу, чтобы к ключу от проклятого дома больше не тянулся! Я ничего не стала говорить ни председателю, ни тем более Максу. Поэтому как можно быстрее перевела разговор на цель нашего путешествия. Услышав наш отрепетированный рассказ, председатель взмахнул руками: — Ах бедные вы мои, бедные! Вы ведь напрасно забрались в эту глушь! — Как напрасно? — взвыл Макс. — А так! Никакого Таежного поселка на карте нет. Его попросту не существует. Мы выяснили, что председатель не знает дорогу к монастырю, что рядом с тем местом нет никакого жилья, и что он никогда в тех краях не был. В конце концов мы сошлись на местном проводнике — северянине из соседнего поселка, который возит в лес на охоту приезжих шишек. — Он может отвезти вас к монастырю. Но учтите: дорого возьмет. На своем джипе председатель отвез нас в соседний поселок, расположенный не так далеко. Там мы нашли проводника, который согласился отвезти нас к монастырю за три-четыре дня пути и тысячу долларов. На том и сошлись. * * * Темные врата, выросшие посреди заснеженной тайги, показались мне вратами ада. Врата ада в ледяном адском лесу. Иначе никак не скажешь. Именно таким было мое первое впечатление, когда к концу дня наш проводник остановил свой снегоход возле входа в монастырь. Как выяснилось впоследствии, это впечатление оказалось самым сильным и отчетливым и запомнилось, пожалуй, лучше всего. Я была потрясена, как из заснеженного охотничьего домика наш проводник вывел нас на правильную дорогу. Он стоил своих денег. И вот в сумерках, наступавших быстро, как судороги, мы оказались возле самых ворот монастыря. Проводник заглушил двигатель, и мы сошли со снегохода, оглядываясь. Стены, сложенные из тесаного темного камня, показались мне высоченными, метра три — не меньше. Настоящий замок, неприступная средневековая крепость. Особенно пугали ворота: из черного листового металла, сделанные сплошным листом, закрывающие весь проход так, что не было ни единой щели. Они словно закрывали дверь в другой мир. И сквозь эту дверь между двумя мирами не мог проскочить ни зверь, ни мышь, ни человек. — Монастырь-то огромный, — сказал проводник, покосившись на меня, — там все хозяйство, за воротами. Целый город. Я там был однажды. Много домов. И дом для странников есть, для тех, кто заблудился в лесу. — Что теперь? — поежился Макс. Рядом с этой мощной крепостью он чувствовал себя неуютно, и я вполне его понимала. — Будем стучать… — выдохнула я. — Не пустят они вас, — сказал проводник, — зря только ехали. Совсем не пустят. Вид у вас не тот. Сразу поймут, что вы журналисты. А журналистов здесь терпеть не могут. — Откуда ты знаешь, кто мы такие? — вскипел Макс. — Тоже мне, проблема! Узнал фамилию, по интернету посмотрел, — пожал плечами наш проводник. Все-таки он удивлял меня на каждом шагу, этот северный житель. С одной стороны, знания звериных троп, направления ветров и умение устроить ночлег в лесу, а с другой — интернет. — Если они вас не пустят, — продолжал проводник, — мы быстро уедем. Надо где-то укрыться до темноты. Здесь поблизости еще охотничьи домики есть. Я посмотрела на Макса — он был готов уехать хоть сейчас. Но меня этот вариант не устраивал. Я быстро подошла к воротам и заколотила по ним кулаками, предварительно сняв варежку, чтобы удары получились более сильными. Гулкий звук разнесся по всему лесу. К моему удивлению ворота отворились почти сразу. На пороге выросла высохшая старуха лет 80, в черной монашеской рясе, с обескровленными тонкими губами и злым рыбьим лицом. Она уставилась на меня: — Здравствуйте! Мы хотим видеть мать-настоятельницу. У нас к ней очень важное дело, — вежливо заговорила я. — Нет, — отрезала монашка (почему-то я не сомневалась, что она скажет именно это), — нельзя. — Я понимаю, это не очень удобно для вас, — я изо всех сил старалась говорить вежливо, — но наше дело очень серьезное. Это вопрос жизни и смерти. От этого зависят жизни людей. Мы должны поговорить с настоятельницей! — Нет, — вновь отрезала монашка, — мать-настоятельница ни с кем не встречается. Нельзя. — Речь идет об убийстве… — Нас ваши мирские проблемы не интересуют. Мать не будет с вами разговаривать. Убирайтесь в свой мир! Она попыталась закрыть ворота, но я быстро просунула ногу в отверстие, не давая ей это сделать. Конечно же, я была сильней. — Пожалуйста, не оставляйте нас замерзать ночью здесь! — я почти кричала, — вы же даете приют! — Он вывезет, — сухим, как высохший стручок, пальцем монашка ткнула в сторону проводника, — он уже сюда приходил. Обратную дорогу знает. — Не вывезет! — мой голос сорвался на крик. — В снегоходе мало топлива! И мы замерзли. Мы проделали такой долгий путь! Это ваше христово милосердие? Так вы прикрываетесь именем Христа, выгоняя людей на мороз? — Кто тут говорит о милосердии? — раздался голос из-за спины старухи, и старая монашка почтительно отступила, давая проход новому действующему лицу этого трагифарса. Из тени выступила очень высокая, большая женщина с пронзительными черными глазами, красивыми чертами лица и массивным серебряным крестом на груди. — Я. О милосердии говорю я, — выступила я вперед, — мы проехали такой путь, чтобы встретиться с настоятельницей по важному делу, а вы не хотите нас пропустить! — Сестра Варвара исполняет свою работу, — сказала женщина, не повышая тон, — мы не рады случайным гостям. Вы не внушаете нам доверия. О чем вы хотели поговорить с настоятельницей? — Мы расскажем об этом только ей. — Тогда говорите. Настоятельница — я. — Позвольте нам войти! Но тут вперед выступила старуха, сестра Варвара. — Эти двое (ткнула пальцем в проводника и Макса) пусть входят. Она — нет! — Почему я не могу войти? — растерялась я. — Это же женский монастырь… — Нечистая. Нечистой не место на пороге монастыря. Нечистая несет зло и смерть. Я онемела. Меня затрясло, но тут неожиданно подал голос Макс: — Эй, что за дикая чушь?! Конечно, мы не будем без нее заходить! Сама ты нечистая, злобная старуха! Сестра Варвара запыхтела, как паровоз. Слова проводника оказались правдой — сестры были провидицами. В лице настоятельницы что-то дрогнуло, я перехватила взгляд ее черных глаз и сказала неожиданно для самой себя: — Я стала нечистой не по собственной воле. Такой меня сделала большая любовь. — Большая любовь ведет к смерти. Ты в смертельной опасности и вся пропитана злом. Зло уже принимает тебя за свою. Уходи отсюда, — сказала настоятельница. — Если я в опасности, расскажите мне об этом. Как христианка вы обязаны это сделать. — Ты сама выбрала свой путь и с него не свернешь. Но вам лучше рассказать, зачем вы хотели меня видеть. Прямо здесь. У меня нет секретов от сестер. — Хорошо, — я выдохнула, чувствуя себя так, словно вступаю в неравный бой, — мы хотим знать, почему богатый бизнесмен Витольд Комаровский переводил деньги вашему монастырю. Каждый месяц. — Уходите! — зло сказала настоятельница. — Прочь отсюда! Прочь! — Нет, мы никуда не уйдем! — я выступила вперед, бросаясь в бой. — Мы хотим узнать про Комаровского! Вот он журналист. А я помогаю ему во всем. И если вы не расскажете нам правду, мы всем расскажем о вашем монастыре и о деньгах Комаровского! Мы расскажем, что Комаровский содержал ваш монастырь! У нас есть доказательства — квитанции переводов. Каждое слово мы можем доказать! — Из денег Комаровского мы не брали ни единой копейки, — настоятельница нахмурилась, словно обдумывая какую-то мысль, — вы ничего не знаете. Вы даже представить себе не можете, о чем идет речь! — Так расскажите нам об этом. Сделайте так, чтобы мы узнали! И если вы расскажите правду, она умрет вместе с нами. О ней не узнает ни один человек. — Правда более серьезна, чем вы думаете. Она связана с человеческой жизнью. — Мы это понимаем. Комаровского убили в Киеве. А знаете, как убили? С него заживо сняли кожу, и он умер от потери крови и болевого шока. Если вы не расскажете правду, кто-то еще может так умереть. Сестра Варвара закрестилась. Мать-настоятельница последовала ее примеру. Затем лицо ее расслабилось. Было ясно, что она приняла какое-то решение. — Идемте. Я покажу вам одного человека. Ночь вы проведете под монастырской крышей. А утром уедете. Мы дадим бензин для вашего снегохода. Вы уйдете на рассвете и навсегда забудете сюда дорогу. — Нельзя! Она нечистая! Нечистая! — если бы позволяла субординация, сестра Варвара схватила бы настоятельницу за плечи и затрясла. Пока же она энергично протестовала против меня. — Ночь в монастырских стенах ее очистит, — сказала настоятельница, — если не тело, то хотя бы душу. Разве мы не должны это делать, молясь за чистоту Христа и за всех нераскаявшихся грешников, на которых уже положил свою длань нечистый? Наши молитвы отмоют ее душу, как святая вода. Сестра Варвара моментально сникла. Настоятельница пропустила нас, и мы вошли в монастырь. Проводник был прав: за каменной стеной оказался целый город. Мы разглядели большую вместительную церковь, несколько двухэтажных жилых построек, большой огород. Центр монастыря (площадь, что ли) был вымощен таким же камнем, из которого были построены крепостные стены. И на этом камне не было снега. Миновав церковь и два двухэтажных дома, свернули налево. Время от времени нам попадались монахини, бесшумно передвигающиеся по подворью и испугано косящиеся на нас. Мы остановились возле небольшой одноэтажной постройки барачного типа, стоящей в отдалении от всех остальных строений. Настоятельница повернулась к старой монахине, которая увязалась за нами. — Сестра Варвара, позаботьтесь о нашем госте, — увязавшейся на проводника, — покажите ему место, где он может заправить свой снегоход и куда лучше поставить его на ночь. Отведите в гостевой дом, разместите в комнате и принесите ему ужин. Ужин у нас скромный, так как мы не едим мяса. Наш гость будет отдыхать до утра. А вы увидитесь с ним на рассвете, когда будете покидать монастырь. Проводник ушел со старухой. Мы остались втроем. — Это странноприимный дом, или дом инвалидов. Здесь, в нашем монастыре, постоянно живут калеки, инвалиды, старики и больные люди, которых близкие вышвырнули из своей жизни и оставили умирать в тайге. Иногда родственники привозят нам таких людей — полностью разбитых болезнью и потерявших подвижность, потому что не могут о них заботиться. В этом случае родственники платят за содержание такого человека деньги. Здесь живет, точнее доживает последние дни человек, за содержание которого платил Комаровский. Как я поняла из вашего рассказа, Комаровский умер и больше не будет нам платить. Но этот человек все равно будет жить здесь из милосердия. Другого дома у него нет. Затаив дыхание, мы переступили порог узкой двери, прошли коридор и оказались в большой, ярко освещенной электричеством комнате с убогой, почти спартанской обстановкой, в которой были инвалиды в инвалидных колясках — человек десять. Суровая монахиня неопределенного возраста сидела на стуле возле окна и читала вслух Библию. С самого же первого взгляда было ясно, что все инвалиды в этой комнате в очень тяжелом состоянии, без памяти и разума. Никто из них даже не повернулся к нам. А дальше… Дальше произошло невообразимое. Издав какой-то животный утробный вопль, Макс вдруг бросился к одному из инвалидных кресел. В нем сидела хрупкая женщина с отсутствующим выражением лица, показавшаяся мне глубокой старухой. На темном пледе, укутывающем ее плечи, лежали ее блеклые белокурые волосы. Упав на колени перед этим креслом, Макс зарыдал так, как никогда не плачут мужчины. Он рыдал, сдавливая ладонями щеки, по которым текли слезы. И от этого зрелища вдруг стало невыносимо страшно. Так страшно, как может быть от очень большого горя. Рыдая, Макс все повторял и повторял имя, но женщина-инвалид никак не реагировала на него. Ее изломанные губы перекосила ухмылка, а из углов безвольного рта на плед капала слюна. Это было обличие живого трупа, реальное обличие того, что намного страшнее, чем смерть.