Он протягивает руку, но вместо того, чтобы взять меня за руку, гладит по щеке. Вернее, едва ли успевает притронуться к ней, когда я чувствую внезапное жжение в груди. Как будто меня очень сильно ударили и вышибли весь дух. — Матильда, я хотел сказать… Голос Орви тонет в зыбучем песке, которым как будто бы наполнены мои уши. Жжет так сильно, что я прикладываю ладони к груди и пытаюсь сделать хотя бы один вздох. — Ты… такая… особенная. Плачущий, неужели он не видит, что со мной что-то не в порядке? Или я снова сплю? Голова снова начинает кружится и в ноздрях как назло снова появляется тот неприятный запах соли и железных стружек. Сторонюсь, когда Орви пытается оторвать мои руки от груди. Возможно, он принял мою боль за признак смущения? — Я бы хотел… Несмотря на мои попытки увернуться, он настойчив и все-таки берет меня за руку. Кожей к коже, ладонью в ладонь. И в моей груди как будто что-то лопается, вытекая прямо по венам сперва к запястьям, а потом – сквозь пальцы. Орви вскрикивает и с силой одергивает руку, начиная трясти ней, словно ненормальный фокусник. — Что за…?! – орет он, поднося ладонь к глазам. Даже в плохом освещении фонаря отчетливо виден уродливый алый ожог на его ладони. Как будто он держал не руку безобидной монашки, а раскаленное клеймо для скота. Это произошло опять? Снова слишком реальный сон? Я до боли зажмуриваюсь и, скрестив пальцы, мысленно прошу Плачущего простить мои богохульные непотребные мысли. Обещаю больше никогда-никогда не позволять мужчине притрагиваться ко мне. Обещаю сжечь ту белую, подаренную гвардейцем книжку. И даже клянусь больше не вспоминать о нем самом. Ни когда молюсь перед сном, никогда вообще. Только пусть все это снова окажется сном. Глава 6 Но сколько бы я не жмурилась, сколько бы не пыталась сделать вид, что сплю и смотрю один из тех слишком реальных снов, надорванный от боли и злости голос Орви никуда не девается. — Матильда, ради Тороса, за что?! Я прикусываю нижнюю губу и с ужасом открываю глаза. Ничего не исправилось на этот раз – бедный милый Орви трясет рукой, на которой, даже в тусклом свете фонаря, ожог алеет уродливым красным пятном. Опускаю взгляд на собственные ладони – на них нет и следа, даже намека на то, что там есть что-то, способное причинить такую боль. Это просто мои ладони – узкие, с короткими и не самыми идеальными пальцами, с маленьким шрамом на подушечке большого пальца правой руки. И все. Ничего другого. Но ведь… Я поворачиваюсь на пятках и, стараясь заглушить голос разума, который вопит о том, что даже если я побегу со всех ног – ничего не изменится, все же бегу. Куда глаза глядят, лишь бы подальше оттуда, где могут быть люди, которым я способна причинить страдания. Может быть, это какое-то проклятье? А что если в следующий раз я причиню вред абсолютно незнакомому человеку, если он просто случайно ко мне притронется? Может быть, поэтому мои родители оставил меня под стенами монастыря? — Матильда, стой! – кричит Орви. Как бы быстро я не летела, он все равно догоняет меня. Почти протягивает руку, чтобы схватить за плечо, но я успеваю вовремя остановиться и повернуться к нему лицом. Дышу тяжело и испуганно. В груди по-прежнему жжет так сильно, словно в ней дыра размером с кулак. Орви все еще трясет рукой, но уже хотя бы не стонет от боли. Достает из-за пазухи платок и кое-как, помогая себе зубами, перевязывает несчастную ладонь. Я просто держусь подальше, потому что боюсь причинить ему еще большую боль. — Матильда, ты это сделала. – Это вовсе не вопрос, а утверждение, которое звучит не очень успокаивающе. Как и его сосредоточенный взгляд. – Как? Должна ли я все ему рассказать? И если я все расскажу – как он распорядится этой правдой? — Я… я… - заикаюсь, и пячусь, стоит ему шагнуть ко мне. – Пожалуйста, не подходи. Просто… стой где стоишь. Я не знаю, что будет. Я не понимаю, что это такое! Голос срывается, потому что мне действительно очень страшно. Раньше я по крайней мере никому не причиняла боль, а уродства, вдруг появляющиеся на моем теле, потом так же внезапно исчезали. — Тебе нужно успокоится, - смягчается Орви. Даже пытается улыбнуться, но видимо боль напоминает о себе, потому что вместо улыбки получается кривой оскал, от которого у меня неприятные мурашки по коже. – Ты ведь не сделала это нарочно? — Нет, никогда! Не тебя! Ты же… Хвала Плачущему, я успеваю вовремя прикусить язык, но сказанного все равно достаточно, чтобы Орви смягчился и на его щеках мелькнул едва заметный румянец. Я тоже осторожно выдыхаю. Наверное, ему можно рассказать. Больше некому. Ведь он уже и так знает обо мне столько тайн, что расскажи он о парочке настоятельнице – меня бы просто заперли в комнате для молитв до конца моих дней. — Ты никому не расскажешь? – спрашиваю я. — Даже если бы ты превращалась в дракона – не рассказал бы! У него такое открытое и честное лицо, что, наконец, исчезают все сомнения. Неподалеку есть скамейка, куда мы садимся, словно заклятые враги – на разные края, держась подальше даже от намека на прикасновение. Слово за слово, я рассказываю ему тот свой сон, который вижу так часто, что выучила наизусть. Очень странно, что я помню запах сырого сумеречного леса, пожухлой листвы, помню, что у женщины из сна, красивые белокурые волосы и идеально белая кожа, покрытая тонкими свежими царапинами. А мужчина ходит тяжело и жестко, и улыбка у него – недобрая. Я помню, что они о чем-то говорят, но не разбираю ни слова. Потому женщина бросает последнюю фразу и… Тут я обычно просыпаюсь. Орви слушает молча и ни разу не перебивает. А когда заканчиваю, вдруг, немного смущенно, признается: — Знаешь, я до сих пор вижу во сне похороны матери. И когда просыпаюсь – на душе такая тоска, словно это случилось вчера, а не годы назад. Я знаю, что он хочет меня приободрить, и бесконечно благодарна. Даже если бы он не открыл в ответ свою тайну, я бы все равно думала, что он самый лучший человек на свете. Потому что по крайней мере не пытается заклеймить меня проклятием. И не пытается сдать ближайшему служителю Инквизиции. Если бы кто-то из этих бессердечных всесильных в Артании людей узнал, что девчонка-монашка вот такое устроила, меня потащили бы на костер без суда и разбирательства.