Мое сердце словно превратилось в игольницу – болит, колет со всех сторон. — У вас… - вскидываю руку и прикасаюсь пальцем к прожженной дыре на вороте мундира, - испорчена одежда. Хочу сказать совсем другое, но почему-то получается лишь это. Герцог молчит. Только нервно сглатывает, когда неосторожно задеваю красный след на шее – кожа здесь болезненно вздутая. — Я могу сделать мазь – боль будет легче. Нужен корень белого ириса, настойка коры… — Какие удивительные познания в деле, недостойном девицы благородного происхождения, - ухмыляется герцог и я тут же прикусываю губу. – Когда именно, юная леди, вы поняли, что испытываете непреодолимую тягу к врачеванию? Когда ваш дражайший отец пытал пленников или когда это делали вы? Он обвивает пальцами мое запястье. Я проглатываю крик боли. Наши взгляды так близко, что я могу без труда разглядеть все оттенки его темных глаз. Там что-то горит, очень глубоко, так глубоко, как вряд ли заглядывал хоть кто-нибудь из ныне живущих. Красное пламя злости, раскаленные всполохи ненависти. Тягучий багряно-золотой дым… желания? Плачущий, спаси, откуда во мне все это? Почему я, вместо того, чтобы звать на помощь, как будто отчаянно жду хоть какого-то знака небезразличия? — Я пытался спасти вашу проклятую жизнь, - его голос становится тише, мягче. – Вы лежали на полу и задыхались. Такая маленькая и беспомощная. Нужно было просто подождать еще пару мгновений – и судьба сама подбила бы счеты между нами. Чего уж проще? — Вы желаете мне смерти? – спрашиваю шепотом. — Всем сердцем, - не лукавит он. Но подушечка большого пальца скользит по коже моего запястья все выше и выше, до самого сгиба ладони, где находит маленькую ямочку, прикосновения к которой посылают россыпь мурашек по моему телу. — Тогда зачем же… У меня не хватает сил закончить фразу, но герцог заканчивает ее сам, на свой манер. Мы все еще смотрим друг другу в глаза, держим эту хрупкую связь, как будто лишь она отделяет его от желания закончить то, что не сделало смертельное украшение, а меня – от смиренного принятия этой незавидной участи. Герцог поднимает мою руку. Подносит ее к губам, тем самым местом, которое только что поглаживал пальцем, словно играл на дорогом инструменте. Мне нужно позвать на помощь, нужно одернуть руку, потому что его намерения так очевидно непристойны, что самое время подумать о своей непорочной душе, которую я вот-вот покрою грехом. Но когда губы герцога прикасаются к моей коже, мысли о чистоте, заветах Плачущего, дозволенном и недозволенном, тут же покидают мою голову. Мы все так же смотрим друг на друга, и когда я немного притягиваю руку, герцог склоняется вслед за ней. Лишь немного прикрывает глаза, пряча взгляд за длинными ресницами. Его губы на моем запястье такие горячие, что сердце замирает в груди. Влажное приятное касание, от которого голова кружится словно я весь день провела на ярмарочной карусели. Меня словно поджигают изнутри – медленно, сначала приятно, до покалывания в кончиках пальцев, а потом стремительно, как ком с горы. Снова нечем дышать, но на этот раз мне не страшно. Он все-таки закрывает глаза, яростно сжимает пальцы вокруг моей руки и вгрызается в кожу с каким-то остервенением. Я будто растекаюсь по кровати – силы стремительно покидают меня, оставляя лишь волну слабости, которая медленно топит меня под собой. И, хоть взгляд затуманивается, я успеваю заметить, как уродливое пятно ожога медленно тает на коже герцога, опадая пеплом, будто и не было. Глава 44 Я должен желать ей смерти. Причин для этого у меня больше, чему кого-либо из ныне живущих. Я не должен был спасать мелкую гадину, когда она лежала на полу и, задыхаясь в агонии, беспомощно скребла ногтями по полу. Но… я не смог просто стоять и смотреть, как Вселенский закон справедливости, наконец, выполнит свою миссию. Умри она тогда – мне не пришлось бы марать руки, хоть вопросы совести я всегда ставил на последнее место, если вообще вспоминал об этом несвойственном мне атавизме человеческих эмоций. Но девчонка оказалась… с секретом. И это еще больше укрепило меня в мысли, что либо я схожу с ума, либо герцогиня Лу’На сделала то, что уже многие годы не удавалось сделать никому – заключила контракт с демоном. Стала такой, как я. Другого объяснения всему произошедшему после того, как мои руки коснулись ее кожи, я так и не смог найти. Я притащил ее к себе в комнату, послал за лекарем, и был полон решимости привести мерзавку в чувство, чтобы вытрясти из нее либо признание, либо душу. Я был готов к тому, что придушу ее собственными руками, если она снова состроит невинно-чистое личико, прикидываясь не той, кем есть на самом деле. Я был готов избавиться от нее, хоть сам же вырвал из лап Костлявой. Я был… … просто притянут, как чертов магнит. То ли ее дьявольской сущностью, то ли собственными голодными демонами. Теми самыми, что которую ночь подряд нашептывают о единственной причине, по которой я регулярно и жестко пресекаю все попытки маркизы согреть мне постель. Я хотел заставить ее каяться, просить прощения, сознаваться во всех своих коварных планах на Эвина. Пользуясь ее слабостью, получить свое – и вышвырнуть, живую ли, мертвую – все равно. А в итоге, стоило увидеть эти огромные влажные зеленые глаза – и мои рогатые дружки завыли от жуткого голода. Завопили от потребности насытиться. Не маркизой. Не любой другой женщиной Артании. Не любой другой женщиной вообще. Лишь этой. Единственной, как будто созданной нарочно для меня. Я хотел сорвать с нее одежду, посмотреть, какой беспомощной она будет полностью нагая на белоснежных простынях. Посмотреть, как покраснеют ее щеки, когда буду целовать и трогать, оставлять следы укусов на этой безупречной коже. Я хотел ее всю, для себя. На один раз, чтобы использовать и сожрать, и сбросить бремя навязчивой идеи. А когда понял, что мы с ней каким-то непостижимым образом слились в одно целое, и я выпиваю ее жизнь слишком жадными глотками, девчонка снова лишилась чувств. Как раз в ту минуту, когда я крепко схватил ее в объятия, прямо под взглядом ввалившегося в мою комнату Эвина. Твою же Хаоса задницу! Мы с Эвином были в таких переделках, что обсуждать какое-то непонимание между нами просто бессмысленно. Он доверяет мне даже больше, чем когда-то доверял своему отцу, а я, взамен, всегда верен в каждой своей мысли и поступке. И тем более, даже в самые черные времена, когда наша дружба проходила испытание верностью и золотом, я никогда бы не позволил себе прикоснуться к женщине, которую выбрал мой друг. Они просто не представляли для меня интереса, никогда, на каком-то глубинном уровне, о котором любят говорить любители теории «внутреннего мира», чтобы их Бездна взяла. Эвин стоит посреди моей комнаты и первое мгновение тревога и бешенство на его лице сменяются непониманием. Или недоумением? Он выглядит примерно так же, как в ту нашу первую битву, когда мы были еще мальчишками, и в него всадили арбалетный болт. Рожа у Эвина была очень странная, как будто он правда верил, что заговоренный и его не возьмет ни стрела, ни меч, а когда это случилось и вдруг стало очень больно, сначала пришло удивление – как же так? Я знаю, что нужно бы сбросить мелкую заразу и поскорее избавиться от связи, которая образовалась между нами, когда притронулся губами к ее руке. Как знал, дьявол, что именно здесь у нее то, что нужно моим демонам – сила, насыщение, источник жизни, их которого глотнул слишком сильно. Потому что уже давно не делал ничего подобного. Кажется, с тех самых пор, как однажды проснулся в борделе в окружении десятка голых девиц, не помня, ни как я туда попал, ни что я с ними делал. Хотя о втором по их замученному и измотанному виду, догадаться было не сложно. — Что тут, Хаос подери, происходит? – спрашивает Эвин, приходя в себя. Пинком закрывает дверь за своей спиной, отрезая все любопытные носы по ту сторону порога. – Рэйвен, что ты с ней делаешь?! Совсем спятил?!