— Я тоже жил в совхозе, только далековато от Барнаула, — сказал он. — Но все равно, мы с тобой вроде как земляки. Восемь лет не был в тех краях… Я все ждал, что он вспомнит меня и мать. А он не вспоминал, точно мы у него совсем выскочили из головы. — Может быть, слыхал про совхоз «Новый»? — спросил он. — Про «Новый»? Слыхал. Недавно в газете писали о вашем директоре совхоза. — Про Шерстнева? Значит, работает. — Он засмеялся. — «Руки буду целовать, когда увижу…» «Международный скандал…» Это любимые изречения Шерстнева. Забавный мужик! Мой лучший друг. Предлагал остаться его заместителем. А я отказался, в Москву потянуло. Надо было в институт податься. «Шерстнев его лучший друг? — подумал я. — Здорово придумал. Может, он еще скажет, что тот собирался ему руки целовать за то, что отморозил из-за него пальцы на ноге?» — Ну, я пошел, — сказал я. — И вам тоже, вероятно, пора… — Подожди, подожди, не каждый день земляка встречаешь, — сказал он и почти силой усадил меня на стул. — А я не тороплюсь, я все равно жду телефонного звонка… Я самый «старый» целинник. По первой целине трактор водил, вместе с Шерстневым первую палатку ставил. Ух и поработали мы тогда, а зимой померзли. Палатки насквозь продувались ветрами. Многие тогда спасовали, а я нет. А ведь я жил не один: сынишка у меня тогда был совсем маленький… Он так и сказал: «Сынишка у меня тогда был совсем маленький…» Он так и сказал, а я-то думал, что он напрочь забыл обо мне. — А где же ваш сын теперь? — спросил я. — С матерью уехал погостить к родственникам, — сказал он. — Да, на целине меня каждый знает. — Лицо у него оживилось, щеки покраснели, весь он подобрался и стал торопливо и радостно шагать, размахивать руками, как какой-нибудь капитан дальнего плавания на капитанском мостике. — Ты спроси у нас в совхозе: кто помнит Щеглова? И каждый тебе о нем расскажет. Да что там в совхозе! Во всем районе меня знали и уважали. Вот был такой случай. Зимой несколько парней, трактористов, спасовали. Надоело им, и они решили уйти. А как уйдешь? Только на тракторе, степь вся ведь под снегом. Они выбрали время, когда не было Шерстнева, и стали собираться. Я узнал об этом, сынишку на руки — и за ними. Догнал, говорю: не вернетесь, мальчишку заморозим, и вам тогда плохо придется. Вернул их… Уж кто-кто, а я заслужил, чтобы меня помнили! Я-то прекрасно знал эту историю, он мог ее не рассказывать. Я от Шерстнева ее знал. Только за трактористами в погоню со мной на руках бросился совсем не он, а мать. Стало скучно-скучно, и было непонятно, зачем я здесь рассиживаюсь, когда на вокзале меня ждут не дождутся Наташа и Гелий. И этот человек, который прохаживался по комнате в новых скрипучих туфлях и так лихо врал, мне был не нужен. Он подошел к двери и открыл ее. — Показалось, что кошка мяучит под дверью, — сказал он. А это мяукал я, он врал, а я мяукал и даже сам не заметил. Нет, мне пора было отсюда уходить. — У меня поезд через час, — сказал я. — Уезжаю в Артек. — Обидно, — сказал он. — Я бы тебя проводил, не каждый день земляка встречаешь, отвез бы на мотоцикле на вокзал, да вот жду звонка. — Ничего, — ответил я. — На метро доеду. Не хватало только, чтобы он меня на своей старой посудине отвозил на вокзал! А там его увидят Наташа и Гелий, и начнется история… — На обратном пути загляни. Я задумал купить «москвич». Могучая штука. В мотор введу одну хитрую реконструкцию, это между нами, будет тянуть на двести километров. Покатаю тебя с ветерком. Я взял вазу и встал. Мы вышли на лестничную площадку. — Подожди, — сказал он и вызвал лифт. — А ты заезжай на обратном пути, и вместе махнем на Алтай. Вот все удивятся, когда я приеду!.. Я посмотрел ему в лицо, оно стало какое-то другое. В общем, это был не тот человек, который только что расхаживал по комнате. Он вдруг сник, как-то робко сказал: «Вот удивятся все, когда я приеду…» Я подумал о матери, и он, по-моему, тоже подумал о ней. Странно это было: стоят два человека, отец и сын, и думают об одном и том же, а между ними такая пропасть, которую никак нельзя преодолеть. Пришел лифт. Он открыл мне дверцу. Он стоял и смотрел на меня сквозь решетку. — Нажми третью кнопку снизу, — сказал он. Я нажал, и лифт тронулся. Сначала пропало его лицо, потом я увидел галстук, потом черные узконосые ботинки. И он исчез. А я стоял в лифте, и в руках у меня была ваза. Лифт щелкнул на четвертом этаже, на третьем, на втором и остановился на первом. Софка и Сережка стояли на том же месте. — Ну как? — спросила Софка. — Нормально, — ответил я. — Вазу я вам оставлю, а на обратном пути заберу. — Вот это ты правильно решил, — сказал Сережка. — Ты нам напиши, а мы тебя встретим и проводим. — Мне пора, — сказал я. — А мы с тобой дойдем до автобуса, — сказала Софка. — Давай мне вазу. У автобуса мы распрощались. Я вскочил в автобус, взял билет по всем правилам и сел у открытого окна. А под окном стояли Софка и Сережка. В руках у Софки была моя ваза. Автобус тронулся, и дом на проспекте Вернадского остался позади, и квартира сто восемьдесят пять тоже осталась позади, и моя ваза осталась позади. От всей этой истории сохранилась только записка, которую я написал ему. Она лежала маленьким твердым комочком у меня в кармане. И больше ничего не осталось. 14 Мы снова в поезде. Ребята давно уже спят, а я стою у окна. И в окно-то ничего не видно: темнота. Только иногда мелькает одинокая лампочка, и снова темнота. Наташа ходит по коридору и заглядывает в купе — сторожит ребят, боится, чтобы кто-нибудь не упал с верхней полки. А я смотрю в темноту и вспоминаю сегодняшний день. И всех людей, которых я встретил на своем пути: и водителя троллейбуса, и учительницу немецкого языка, и старика на скамейке, и балерину, и женщину из справочного, и Федорова, и студентов, которые приглашали меня в кафе «Космос», и, конечно, однорукого, и Софку, и Сережку. Всех, всех вспомнил и перебрал в памяти, и для каждого из них у меня нашлось какое-то слово. А для него нет. Думал: он мой отец, а я ничего не могу ему сказать. Решил вспомнить все те истории, которые я раньше придумывал о нем, но мне не захотелось их вспоминать. Ненужные, пустые какие-то истории. Из них каши не сваришь. Теперь я понял, почему мать так тяжело вздыхала, когда я врал. Она боялась, что я стану таким же легкомысленным и ненадежным, как он. Когда он рассказывал про то, как мы жили на целине в первую зиму, я даже испугался. Он говорил моими словами: «Я самый „старый“ целинник». «Уж кто-кто, а я-то заслужил, чтобы меня помнили», хотя мы с ним никогда раньше об этом не разговаривали. Вот какая история получилась. Скажете, невеселая? Конечно, особенного веселья в ней нет, это точно. Но все равно я почему-то чувствую себя лучше, чем раньше, когда я его не знал. А потом, он ведь сказал, что собирается к нам вернуться. Ну, не прямо так сказал, а все же было понятно, что он об этом думает. И тут у меня снова появилась маленькая надежда, ну, как далекий огонек в степи, до которого идешь, идешь, а он все удаляется, удаляется… А потом вдруг перестает удаляться, и ты до него доходишь. И он, мой отец, для меня как слабый огонек. Когда-нибудь я дойду до него. Каждый мечтает о собаке 1 В тот день, когда началась вся эта путаница, эта история, из-за которой я так прославился в школе, я вышел из дому позже обычного. Все утро я «танцевал» вокруг матери, ждал, когда она — без моих вопросов скажет, где вчера пропадала допоздна, но она почему-то молчала. Раньше если она где-нибудь задерживалась, то всегда, еще стоя на пороге в пальто, начинала докладывать, почему задержалась. А вчера она промолчала и сегодня продолжала играть в молчанку. Я выскочил из дому и понесся галопом по Арбату. Хорошо еще, что в это время на улице нет дневной толчеи и можно бежать без особых помех. И никому ты не попадешь под ноги, и никто не толкает тебя в спину, и машин мало. И даже в воздухе еще не пахнет бензином. Наша школа находится в переулке. А сам я живу на всемирно известном московском Арбате, рядом с домом, на котором висит серая мраморная доска с указанием, что здесь в 1831 году жил Александр Сергеевич Пушкин. Раньше я пробегал мимо этого дома в день по сто пятьдесят раз и не замечал этой знаменитой надписи. Жил целых тринадцать лет и не замечал. А тут, в конце прошлого года, к нам пришел новый учитель по литературе и спросил меня как-то, где я живу. Я ответил. А он говорит: «Знаю, это рядом с домом Пушкина». Я как дурачок переспросил: «Какого Пушкина?» Вроде бы у нас с ним общих знакомых с такой фамилией нет. «Александра Сергеевича, — говорит он. — Того самого, главного… Ты, когда сегодня пойдешь домой, сделай одолжение, подыми голову и прочитай на доме пятьдесят три надпись на мемориальной доске». Я потом около этой доски час простоял, глазам своим не верил. И представьте, эту доску повесили еще до моего рождения. Полное отсутствие наблюдательности. А учитель такой симпатичный оказался, Федор Федорович, мы его зовем сокращенно Эфэф, и фамилий у него смешная: Долгоносик… Сам литератор, а фамилия зоологическая. То есть сначала он мне совсем не показался, потому что у него на каждый случай жизни припасена цитата из классической литературы, и мне это не понравилось. Что, у него своих слов нет, что ли! Но потом я разобрался, и это мне даже стало нравиться. Он как скажет какую-нибудь цитату, так и поставит точку. Коротко, и объяснять ничего не надо. И еще: когда он говорил эти цитаты, то волновался, а не просто шпарил наизусть. В общем, настоящий комик. Сейчас все скажут, что про учителей нельзя так говорить, что они люди серьезные, а не комики. Но я говорю не в том смысле, что он смешной, какой-нибудь там хохотун вроде циркового клоуна. Наоборот, он редко смеется, хотя еще довольно молодой и не усталый, а комик в том смысле, что он какой-то необычный человек. А для меня все необычные — комики. И слова он особенные знает, и умеет слушать других, и не лезет в душу, если тебе этого не хочется. И глаза у него пристальные — разговаривая, он никогда не смотрит в сторону. Ну, в общем, мы здорово с ним подружились, и я к нему часто забегал, в его «одиночку». Так он называет свою однокомнатную квартирку. И в этой истории он мне здорово помог, как настоящий друг, а то после скандала с кладом меня прямо поедом ели. Проходу не давали. А он меня поддержал. Как-то толково объяснил, чего надо стесняться в жизни, а чего — нет. И я ему поверил, и это меня, можно сказать, спасло. Собственно, все началось из-за клада. Нет, все началось из-за Ивана Кулакова.