Он как захохочет диким-диким смехом и говорит: — Пошли искать твою подругу. Если что, не теряйся, ты новая сестра… из процедурной, например, а то тебя в один момент засекут и выкинут. Мы пошли тебя искать, и вот тут-то выяснилось, что тебя не выпускают на прогулки, что ты, можно сказать, тюремная заключенная. Я хотела уйти, а он говорит, останься, погуляй со мной. А сам такой грустный. Мне было его жалко. И я осталась. Мы с Кешкой долго гуляли. Он всю жизнь свою в красках рассказал. Интересно. Оказалось, его сюда родители упекли. Он крестился — они его и упекли. Живешь и удивляешься, каких только родителей не бывает! — Тут Зойка подумала про отца Глазастой, что он отправил сына Колю в специнтернат, что он тоже хорош гусек, и хотела выбросить фразу про родителей, чтобы не травить Глазастую, но потом передумала — у нее был свой счет к нему, и продолжила письмо: — Кеша — студент политехнического. Учился на химическом, а на четвертом курсе забастовал: „Не буду, — говорит, — больше учиться, не верю в науку“. А у них в семье сразу три профессора-химика: дед, отец и мать. Жил паинькой, всегда отличником, победитель городских олимпиад, все им гордились — наследник, талант, надежда семьи. Он никогда ничего не делал самостоятельно, всегда с ними советовался, особенно с мамой. И вдруг, как гром среди ясного неба — не буду учиться, и баста! „А что им объяснять, — говорит, — они все равно скажут, что я не прав, а они правы“. Хотя, честно тебе скажу, он меня удивил, все только и пишут: наука, наука, и по телику передают, а он в нее не верит. Но что делать, не убивать же его за это. — Понимаешь, — говорит, — наука сделала много хорошего, но еще больше плохого. Наш город, например, химия, можно сказать, погубила: все отравлено — и вода, и земля, и воздух. И люди отравленные, вроде меня, у них поражен аппарат сопротивления. Он замолчал. Смотрю, у него глаза полны слез. Конечно, я тут же отвернулась, чтобы он не подумал, что я увидела. А сама так весело замечаю: — Ну как же у тебя нет аппарата сопротивления, когда ты бросил институт всем наперекор? — Если бы был, — отвечает, — они бы меня сюда не засадили… А из института я не уходил, не успел, меня выгнали за то, что крестился. И из комсомола исключили… Это был самый веселый момент, все были в отпаде. А потом началась паника, родители испугались и уговаривали меня сесть в психушку, чтобы доказать, что я ненормальный. Мама плакала, а отец сначала кричал, а потом передо мной на колени встал. И я согласился. Ничего во мне нет: ни веры настоящей, ни убежденности. Живу как трава. — Ну вот ты бросил науку и ничего не будешь делать? — рассмеялась. — Станешь бродягой? — Почему же… Буду делать что-нибудь полезное. — А что „полезное“? — пристаю. Я с ним запросто, мне с ним было легко. — А ты что делаешь? — На повара учусь, — ответила, а сама испугалась, что он начнет надо мной смеяться. А он обрадовался, весь засиял. — Вот здорово! — говорит. — Я тоже буду поваром. И мы оба стали хохотать. Отчего, не пойму, но было смешно. После этого я ему поверила и тоже про нас все выложила. Ты не думай, я не просто так решила потрепаться, мне показалось, что я его знаю сто лет. Все-все выложила. За исключением, конечно, некоторых подробностей. Про тебя, как ты команду организовала, и про Ромашку и Каланчу, и песни Самурая спела потихоньку, чтобы не привлекать чужого внимания. Я ему всех нас в красках описала. Мне было приятно про вас рассказывать. Вдруг даже показалось, что ничего плохого с нами не было, что это был дурной сон. И с Самураем ничего не случилось, и с тобой, и Каланча нас не закладывала, и Ромашка не откалывалась. Меня пронзило насквозь, как иглой, — ведь могло „не случиться“ того, что случилось!.. Жили мы и беды не знали, да сами себя под нее подвели. Так я подумала и надолго замолчала. Он, конечно, заметил, что я сникла, в душу не полез, а стал меня нахваливать. — Ну ты артистка, — говорит, — лицедейка. — (Между прочим, что такое „лицедейка“, я не знаю, но молчу, не хотелось выставлять своей дурости.) — А скоро, — говорю, — вернется Самурай, выйдет из больницы Глазастая, и мы заживем как прежде. А пока я ему это выкладывала, он все время наклонялся и что-то подымал. Я его спросила, что он собирает?.. Он открыл ладошку, на ней лежало пять камушков. — Ваша компания, — сказал он. — Камушек побольше — Самурай, вот этот — длинный и худой — Глазастая, вот этот — веселый, разноцветный — Ромашка, толстый и грубый — Каланча, а вот этот — шелковистый — ты. — Размахнулся и бросил. И камни разлетелись в разные стороны. — Видишь, в одну точку одновременно горсть камней не бросишь. Так и ваша компания разлетелась кто куда, и ее уже никогда не собрать вместе. — И посмотрел на меня грустными глазами. Чудик, я тебе говорю. Этими словами он меня не развеселил, но я теперь и сама поняла, что прошлого не воротишь. Но с камушками он ловко придумал, ничего не скажешь, прямо не в бровь, а в глаз, да как следует, с отмашкой. А потом знаешь что произошло?.. Он бросил меня и, не попрощавшись, ушел. Вот как это случилось… Идем, бредем по вашему парку, часов не замечаем, а уже, можно сказать, вечереет… И вдруг Кешку как подменили, только что он весь сиял, а теперь я взглянула на него, не узнала. Ну совсем другой, незнакомый, я даже испугалась. А в это время до меня дошло, что кто-то его окликнул: „Кешка-а-а!“ Такой звонкий женский голос. Оглянулась, вижу, к нам идет высокая красивая женщина, улыбается, радостно машет. Нет, не идет, про нее так сказать нельзя, она летела над землей, одна нога в воздухе, а другой она еле касалась земли и тут же отрывала ее. Скажешь, я придумала, но это чистая правда. Не успела я опомниться и что-нибудь сообразить, как она остановилась рядом, обняла Кешку, а тот сказал: „Здравствуй, мама!“ Она окинула меня внимательным взглядом, поздоровалась со мной, потом говорит: „Кешка, милый, я по тебе так соскучилась… — Повернулась ко мне. — Извините…“ Мол, нам не до вас, — и они ушли. А он мне даже ни полслова, после нашей длинной беседы. Я потом увидела их, когда шла к дыре в заборе, они сидели на скамейке, перебивая друг друга, смеялись и весело трепались. Только что ругал ее, а теперь все было наоборот. Что ты на это скажешь? И все-таки он чудик, говорю тебе. Если он к тебе прорвется, ты с ним поговори, не отворачивайся и не прогоняй. Уйми свою гордыню, подруга, мой тебе совет. Чувствую, он хороший, только его окружает тайна. Да, так насчет главного врача. Меня, конечно, к ней не пускали, но я проскочила на дурачка, шмыгнула в открытую дверь, и все. Секретарша, злющая старуха, ворвалась следом и кричит: „Эмма Ивановна, это хулиганка! Она без разрешения“. А я как закричу на нее: „А не пропускать меня целую неделю это что?“ — И смотрю в прозрачные очи главной. Ну, я тебе скажу, она тоже тип. Ты, конечно, с нею встречалась? Помесь крокодила и лисы. Она, когда узнала, что я к тебе, сразу усадила меня в кресло, чаю с печеньем предложила. Представляешь?! — А вы кто ей? — Подруга, — отвечаю, — одноклассница, вместе проучились восемь лет. — Дружили? — Не разлей вода, — отвечаю. — А теперь? — спрашивает. — Теперь я в училище. — Значит, вы когда-то дружили, и ты поэтому решила ее навестить? — Почему, — отвечаю. — Мы и сейчас не разлей вода. И вот тут она стала меня про твои привычки расспрашивать, про то да про се, ласково заулыбалась, слова, как из соловьиного горлышка, вылетали. Ох, думаю, охмуряют, хотят сделать стукачом, хотят, чтобы я раскололась и что-нибудь рассказала про тебя им необходимое, я же тебе говорю, она сколопендра, но сама виду не подаю, что догадалась, тоже вежливо улыбаюсь и прошу: — Пропустите меня к ней, пожалуйста. Я ее повеселю. — Это тебя, значит. — Нет, не имеем права, ее отец возражает, говорит, вы на его дочь дурно влияете. — Лично я? — спрашиваю. — С чего это вы взяли? — Лично про тебя он ничего не говорил, — ответила она, — но, с другой стороны, ваши дороги разошлись. Ты — в ПТУ, она осталась в школе. Что между вами общего? — А это уже не ваше дело, — разозлилась я. И тут я совсем сорвалась, не выдержала. Заорала, что я, прокаженная, что ли, раз учусь в ПТУ, думаете, раз там, то бандитка или проститутка, да?! А у меня все органы нормальные, и я не заразная, учусь на повара, и нас все время проверяют! В общем, как понимаешь, мы ни до чего не договорились, друг друга не поняли и разошлись. Между прочим, странно — твой отец ни разу не разговаривал со мной, а сделал такие неприятные выводы. Ну ладно, поживем — увидим. А пока, дорогая подруга, поправляйся и укрепляй свое здоровье. Как видишь, без крепкого здоровья у нас не проживешь. Твоя Зойка». Письмо оказалось длинным и напомнило Зойке о многом, о чем бы она не хотела знать. Зойка спрятала письмо в конверт, старательно заклеила, чтобы там не вздумали прочесть. Она слышала, что врачи в психушках читают письма больных. Последние две недели Зойка сама не своя — Костя вернулся. Они его вместе с Лизой встретили на вокзале, привели домой к праздничному столу. Зойка заметила, что это было совсем некстати — Костя поковырял безразлично вилкой в салате, сказал, что ему охота спать, и завалился на тахту, повернувшись к ним спиной. Спина у него была худая, и Зойка поймала себя на том, что вслух считает его позвонки, которые выпирали сквозь рубашку. Лизок моргнула ей, и Зойка слиняла. Пришла домой и стала ждать, а вдруг он отоспится и позвонит. Так прошли две недели, Зойка ни о чем не могла думать, только о Косте. Целыми днями дежурила у телефона или стояла у двери, стараясь подкараулить, когда он уходил или возвращался, часто пропускала занятия в училище. Иногда она проникала к ним в квартиру: ей необходимо было увидеть Костю. Но ничего хорошего из этого не получилось. Зазвонил телефон. Он разорвал позднюю вечернюю тишину, Зойка как бешеная бросилась, чтобы опередить Степаныча, а вдруг ей звонил Костя? Отца она чуть не сбила с ног, протаранила его, откинув в узком коридоре к стене, он едва устоял на ногах. — Алло! — звонко сказала Зойка, с надеждой в голосе. Ей ответил совсем не Костя, а какой-то нереальный, тихий далекий голос. Но она все равно почему-то выкрикнула: — Костик, я тебя слушаю. — Привет, Зойка, — ответил голос. — Ты что, совсем ку-ку? Зойка узнала — Глазастая! Ну конечно, она, но не поверила, что это возможно. Ведь только вчера она отвозила ей в больницу передачу, и там все было глухо. Глазастая сидела за решеткой и под ключом. Кешка, по ее просьбе, сбегал к Глазастой, попросил, чтобы та написала записку, но к Глазастой ему прорваться не удалось, и записку та не написала. Зойка неуверенно спросила: — Глазастая? — Ну я… Зойка обрадовалась, засияла: — Тебя выпустили? — Нет, — ответила Глазастая все тем же тихим голосом. — Здесь автомат на лестнице. — Автомат? — удивилась Зойка. — А что же ты раньше не звонила? Глазастая помолчала, потом нехотя призналась: — Двушек не было. — Ну ты даешь, я бы тебе их сколько хочешь накидала. У меня их навалом. Глазастая не ответила. Зойка испугалась, что та бросила трубку, и закричала: — Эй, Глазастая, ты где?.. Что молчишь? — Тут я, тут… Про двушки сочинила. Не хотелось звонить. Язык не ворочался. Зойка примолкла, не знала, что сказать. — Ты мне нужна для одного дела, — начала Глазастая. — У меня идея. Ты должна мне помочь. — Сейчас или когда выйдешь? — спросила Зойка. — Я готова. — Сейчас, — ответила Глазастая и добавила шепотом, по слогам: — Я должна отсюда сорваться. Мне Колю надо спасать… — Усекла, — испуганно произнесла Зойка, лихорадочно соображая, что все это значит. В коридор выглянул Степаныч: — Зойка, не грызи ногти. Кому говорят. Уши оборву!