Но ты слушай, слушай дальше, что придумала наша четырнадцатилетняя! Когда она вернулась домой с отцом без Коли, то Джимми набросился на нее, чуть с ног не сбил, потом отскочил и стал царапать дверь. Ясно, ждал Колю. Обстановка сразу накалилась. Мачеха усадила Глазастую с отцом ужинать, а Джимми свернулся кольцом около двери и не отзывался, когда звали. Пацаны утащили со стола ломтик колбасы и положили около носа собаки, но Джимми даже не шелохнулся. Когда Глазастая вышла к нему, он вскочил и начал тянуть ее на улицу. „Я погуляю с ним, — сказала Глазастая, а сама вышла и скомандовала: — Вперед!“ И они побежали. Представляю себе эту парочку. Впереди громадная овчарка, сбивая людей, вытягивается в прыжке, а за нею молчаливая мрачная Глазастая. Бегает она быстро, как спринтер, не отстает от Джимми. И куда, ты думаешь, они летели?.. В пустую квартиру на Воробьевку, где не было теперь ни матери, которая лежала на кладбище в сырой земле, ни Коли, судьба которого забросила на чужбину. И Глазастая все это отлично помнила, но не останавливала свой бег. Зачем?! Ответа на это нет. Вообще, Джимми и Коля — ровесники, и сколько Джимми себя помнил, Коля всегда был рядом с ним. Понимаешь, они росли как братья. Когда они были маленькими, то Джимми спал в ногах у Коли. Сначала мама Глазастой наказывала его за это, но он все равно упрямо залезал к мальчику в кровать. Стали закрывать двери в Колину комнату, а утром Джимми все равно был на своем месте. Потом оказалось, что Коля, который едва ходил, ночью выползал непонятным образом из кровати, бесшумно открывал двери и впускал Джимми. Как тебе известно, Коля не как все люди, он немой. Но Джимми ведь не было до этого никакого дела, ему было все равно, разговаривает Коля или нет. Они друг друга понимали без слов. Коля любил Джимми, а Джимми любил Колю. Вот в чем дело. Прибежали они, значит, на Воробьевку. Глазастая села в любимое кресло матери и замерла. А Джимми начал шерстить по углам, в поисках Коли, наконец понял, что его в квартире нет, нашел любимую игрушку его, подполз к Глазастой, почему-то не подошел, а именно подполз на брюхе и лег у ее ног. Неизвестно, сколько времени они так сидели, не проронив ни звука, но тут зазвонил телефон, она сняла трубку, и отец сказал ей: „Мы о такой прогулке не договаривались. Живо домой!“ Глазастая собралась, взяла Джимми почему-то на поводок, хотя она этого почти никогда не делала, и вышла на улицу. На перекрестке Джимми неожиданно сильно и резко рванул вперед, Глазастая упала, выпустила поводок и… Джимми оказался под колесами машины. Естественно, машина остановилась, вокруг лежащего Джимми сгрудилась толпа. Глазастая наклонилась над ним, он открыл глаза, как человек. Посмотрел на нее печально и умер. Представляешь?! Думаю, он нарочно бросился под колеса, жизнь стала для него невыносимой, не выдержал людской подлости. Тут приехала ветеринарная „скорая“ и увезла Джимми, а Глазастая, не помня себя, поплелась в неизвестном направлении. Ну а дома — на улице Фигнера — паника. Нет Глазастой в десять, нет в двенадцать… Телефон на Воробьевке не отвечает. Отец почувствовал недоброе, у самого ведь рыльце в пушку. Хотя мачеха его успокаивала, нажимая на строптивый характер его дочери. Может быть, она зашла к подружке и заболталась, а может быть, не идет домой, чтобы позлить их и доказать свою самостоятельность. Но отец Глазастой все же не вытерпел и отправился на поиски дочери, поехал на Воробьевку. Тут важная деталь, почему он туда поехал. Он все время звонил туда, а телефон был занят. Тогда он позвонил на телефонную станцию, он ведь большой начальник, ему проверили и ответили, что по телефону никто не разговаривает, а просто сняли трубку. Вот тут он и заспешил… Выходит из машины, видит, свет горит. Добежал до дверей, звонит, никто ему не открывает. Стучит кулаком, грохочет на весь подъезд — никакого ответа. Зато выходят соседи и требуют, чтобы он прекратил безобразие. А он на них никакого внимания, разбежался и как шарахнет плечом по двери, он здоровый, говорят, спортсмен, из тех, кто каждый день по утрам бегает трусцой, и… вышиб дверь! Глазастая лежала на полу без сознания в луже крови. А рядом на стуле — таз с водой, тоже окрашенной кровью. Оказывается, она решила покончить с жизнью! Представляешь?! Налила в таз горячей воды, разрезала бритвой на кистях вены и опустила их в таз. Говорят, когда так делаешь, то не больно. Ну, в общем, кровь у нее текла, текла, пока она не потеряла сознание и не грохнулась. Отец поднял Глазастую на руки и вниз, в машину. Мимо ошалелых соседей. Только его находчивость и спасла Глазастую, а то уже бы не было ее в этом мире. Ей влили несколько литров крови. А сейчас она находится в больнице, и не просто в больнице, а в психушке. У нее тяжелая депрессия. Слыхал о такой болезни? Степаныч говорит, это когда душа заболевает. Я стала ехидничать, спрашивать, а где душа находится?.. А он разозлился и сказал, что все „мы“ говнюки и до души не доросли. Пока! Опаздываю в училище. Писать больше не буду, раз ты приезжаешь, а буду ждать. До скорой встречи. Зойка». Она, не перечитывая, спрятала письмо в конверт, заклеила, написала адрес, который давно выучила на память, вздохнула и подумала: как же трудно ждать. Затем вытащила из таза кастрюлю с киселем, перелила в бутылку. Остатками наполнила два стакана — Степанычу и себе. Почему-то вспомнила бедного Колю, вдруг с острой жалостью подумала про Глазастую, достала вторую пустую бутылку и вылила туда свой стакан киселя, постояла, вылила второй, Степаныча. «Ничего, — решила она. — Не маленький, обойдется». Присела снова к столу и быстро нацарапала: «Глазастая, выпей весь кисель, в нем много витаминов, полезных для тебя. — Задумалась, что бы еще написать, а то записка получилась невнушительная, но так ничего и не придумала. Да и что тут придумаешь, когда один день похож на другой? Но спохватилась и приписала: — Через месяц возвращается Самурай! Готовься к старой жизни. Вот заживем! Твоя З.». На улице она встретила Ромашку. Та, не в пример Зойке и Каланче, почему-то продолжала учиться в школе. Теперь она была выкрашена в темно-рыжий цвет, а по бокам — за ушами — две голубые прядки. Зойке она очень понравилась. — Ромашка!.. Полный отпад, — сказала она. — Ты прямо райская птичка. — Как раз наоборот, — хихикнула Ромашка, — адская птичка. — И замолчала, говорить с Зойкой ей явно было лень. А та, восторженно улыбаясь, торопилась поделиться своей необыкновенной новостью: — Знаешь, Самурай возвращается!.. Ему срок урезали… — Ну что ж, я рада… — ответила Ромашка. — А ты? — И я рада! — Зойка просияла, глаза ее горели. — Ой, ой, не могу, — рассмеялась Ромашка. — Кажется, я отгадала еще одну тайну?.. Кто бы мог подумать? — Она упивалась растерянностью Зойки. — До сих пор сохраняешь верность? — Сохраняю, — вдруг призналась Зойка и сама испугалась. — Да ты и вправду чудище, — сказала Ромашка. — Тебя в зоопарке нужно показывать как вымирающий тип. — Ну ладно… Я побежала, а то опоздаю, — теперь уже Зойке хотелось побыстрее отделаться от Ромашки. — А ты куда несешься с бутылками? — К Глазастой. — Тимуровка! — Ромашка снисходительно оглядела Зойку и вдруг сказала: — А ты стала ничего себе, смотришься. Из жабы преобразуешься в принцессу, как в сказке, на удивление. Между прочим, как ты относишься к сексу? Зойка не знала, как она относится к сексу, но ударить лицом в грязь ей не хотелось, и она храбро ответила: — Нормально. Я же не чокнутая. — Тогда приходи вечером. — Ромашка говорила все это тихим, воркующим голосом, губы расплывались в улыбочку, подведенные глазки вторили им. — Мальчики будут хорошие. Не наша мелюзга, студенты. Пообщаемся. — Приду, — согласилась Зойка. — Ну-ну, я буду ждать. — И Ромашка двинулась дальше, не оглядываясь на Зойку. А та побежала к Глазастой, размышляя о превратностях судьбы. Она бежала по улице, оберегая сумку с бутылками киселя, ныряя среди понурых, мрачных прохожих, которые оглядывались на нее, не понимая, почему она так радостно улыбается всем — что она, сумасшедшая? Зойке понравилось, что Ромашка догадалась о Косте, и понравилось, что она храбро во всем созналась. Впервые!.. Ну и хорошо! А еще понравился разговор о сексе. И как она здорово ответила: «Нормально отношусь. Я же не чокнутая». Она вдруг вспомнила, что Костя сегодня ей приснился. Она даже остановилась, потрясенная тем, что вспомнила: они же целовались!.. Зойка замерла в толпе, дотрагиваясь до своих губ пальцами. 22 Зойка не видела Глазастую с того дня, как все случилось. Приносила ей передачи, писала короткие записки. Просила подойти к окну, чтобы махнуть ей рукой, но та ни разу не показалась. Глазастая странная, это Зойка знала. Зойка не задумывалась, нужна ли она Глазастой или нет. Поступала, не задумываясь, — приходила, приносила, убегала, забывала о Глазастой. Но сегодня, когда Зойка принесла кисель и по привычке «потанцевала» около окна Глазастой, ей вдруг почудилось, что та на мгновение мелькнула в темном проеме, будто специально показалась ей. Зойка положила бы голову на плаху, что сейчас Глазастая стояла, прижавшись к стене около окна, и следила за нею!.. А может быть, она так всегда следила?! А Зойка приходила к ней далеко не каждый день. Она представила себе, как Глазастая изнывала у окна, а она где-то в это время «ошивалась» по улицам, ловила свой кайф, дымила с девчонками и трепалась. Острая вина перед Глазастой пронзила ее насквозь. И она тут же рванула на прорыв к Глазастой. Конечно, все окончилось безрезультатно, никто ее никуда не пустил. Но она уже встала на путь борьбы и не собиралась сдаваться. «Дорогая Глазастая! — писала Зойка. — Я твердо решила прорваться к тебе, соскучилась и хотела увидеть, чтобы обнять и расцеловать. Но пока меня к тебе не пропустили. Врачи играли мною, как мячом: один к другому отфутболивали, и никто толком ничего не говорил. Тогда я прорвалась к главному. Ты же знаешь, если я за что-нибудь берусь, мне и море по колено. Я бы к тебе и так пролезла, но у вас прямо тюрьма — двери на запорах, а на окнах решетки. Между прочим, в ваш парк я проникаю запросто, но тебя же не выпускают на прогулки. Да, здесь особый разговор. Тут я познакомилась с одним чудиком из ваших, он старичок, ему лет за двадцать. Тебе будет интересно про него узнать, может быть, выйдешь на контакт. Когда я решила пробраться в больничный парк, то пошла вдоль изгороди, рассуждая, что где-нибудь обязательно должна быть законная дыра. И вдруг вижу, у изгороди стоит облезлая собака, доходяга номер первый, по ней можно изучать скелет четвероногих, а перед нею на корточках, с противоположной стороны, сидит парень в серой больничной пижаме, тоже худющий, скулы обтянуты желтой кожей, а глаза нервные и испуганные. Он просовывает между железными прутьями руку, а в ней котлеты из вашего обеда, такие дохлые казенные котлетки, облитые белым соусом. А она их глотает, глотает, давится от спешки — типичная бродяга. Мне всегда таких жалко, ну где они, скажи ты мне, ошиваются по ночам?.. Ладно летом, а зимой? Поэтому, когда я возвращаюсь домой, дверь в подъезде оставляю открытой — пусть, думаю, несчастные погреются, кошки или собаки. У нас живет одна стерва, она меня застукала, когда я камнем припирала дверь, чтобы не захлопывалась, такую вонь подняла. — Зойка почему-то разнервничалась, погрызла ногти, чтобы успокоиться, и продолжала: — Они меня узрели и оба насторожились. Собака повернула ко мне облезлый зад и похиляла в сторону, будто не она только что глотала эти котлетки. А он встал, последнюю котлетку быстро сунул в карман. Я тоже осторожничала, вдруг он какой-нибудь, ну, в общем, не в себе слегка. Поэтому я чуть отошла от изгороди и ему вежливо, тихо, с улыбочкой: „Здрасте“. Он кивнул, но молчит и позы не меняет, стоит вполоборота, а только глаза косит в мою сторону. Говорю, чтобы успокоить его: — У меня здесь лучшая подруга… Хотела с нею пообщаться. А не пускают. — И хихикаю для большей убедительности, демонстрирую раскованность, мол, какие странные, что не пускают. — А это? — спросил он и ткнул в мою сторону. — Что „это“? — не поняла я и подумала, да, псих, точно, надо сматываться. — Ну, халат. Ой, смех, тут я чуть не покатилась от хохота, он испугался, потому что у меня под курткой белый халат, моя рабодежда, я его нарочно напялила, чтобы проникнуть к тебе под видом медперсонала. Хохочу и объясняю, в общем, хохочу больше, чем надо, чтобы он поверил. А он вдруг как рассмеется, вроде меня: — Они здесь иногда прохаживаются, проверяют… Пошли, я покажу тебе лазейку. Первый сорт, ты в нее запросто пролезешь. Мы пошли вдоль изгороди, поглядывая друг на друга. Он все время улыбался, и я ему в ответ, а сама струсила: вдруг он меня заманивает? А потом исцарапает морду за то, что я прогнала его собаку. Поджилки трясутся, хотя и посмеиваюсь для вида. Думаю, хорошо бы сбежать, но не решаюсь, иду, смотрю на него, оба молчим, изучаем, косимся исподтишка, если со стороны посмотреть, то смешно. — Вот и лазейка, — говорит, и очень странно смеется, и глаз с меня не спускает. Вижу два разогнутых прута, ну, думаю, влипла, теперь уже и не убежишь, потому что он может броситься вдогонку, а сумасшедшие, конечно, самые быстрые бегуны. — А я пролезу? — Пролезешь, — отвечает. — Сними куртку. — Протягивает неожиданно руки, хватается за мою куртку и ее с меня стаскивает. Тут я чувствую — попалась я в руки дьявола! С одной стороны, я не хотела ему поддаваться, с другой — потеряла всякую волю. Сняла куртку, отдала. Про себя я уже со своей любимой курточкой распрощалась и стала подсчитывать в уме, сколько надо времени, чтобы скопить деньги на новую. Он стоит, смотрит, как я лезу в дыру. Плечи пролезли, а задница застряла. Обрадовалась. Попятилась назад. А он как схватит меня за руку! Ну прямо бешеный, зубы скалит, кричит: — Дедка за репку. Бабка за дедку… Тянут-потянут, вытянуть не могут! А сам меня тянет, тянет, пропадет, думаю, не только курточка, оторвет руку, но в это время он меня протаскивает, и мы плюхаемся на землю. А он веселится: — Тянули, тянули и вытянули! — и прыгает вокруг меня, и хохочет. Глазастая, скажу тебе прямо, выходи с ним на контакт, я такого весельчака еще ни разу не встречала в жизни. — Тебя как величают, репка? — спрашивает он. — Зойкой. — А меня Иннокентием. Проще — Кешка — пустая головешка. — Он, видно, догадывается, что мне страшно, жмусь как-то, от него отступаю. — Ты, — говорит, — меня не бойся, я не сумасшедший. — А я и не боюсь. Чего мне тебя бояться?.. Вижу. Ты вполне нормальный… Тихий. Вежливый.