— А теперь верю! — завопил Костя. — Ура-а-а! — Он схватил Лизу, поднял на руки и закружил по комнате. Он был сильный, тренированный, а она — перышко. Кружил, кружил, ждал, когда она начнет смеяться: он любил ее беззаботный смех, вселяющий в него надежду. Но Лиза не смеялась, прижалась к сыну, словно боялась, что он ее уронит. Чувствовала: сегодня ночью вся ее жизнь перевернулась, черствая душа была омыта любовью и добротой другого человека. — Костик, хватит, отпусти… Мы же опаздываем! Лиза выскочила из комнаты, слегка покачиваясь от Костиного кружения. А Костя засмеялся еще громче, вытащил сакс, сыграл несколько нот, нащупывая незнакомую мелодию. Потом оторвался от сакса и пропел: «Му-ки со-вес-ти! Ну что по-де-ла-ешь… па-па-ша… Хо-чешь ма-моч-ку любить… Умей пла-тить!» — Он снова прильнул к мундштуку, вдувая в него всю силу своих легких, развивая мелодию, делая ее угловатой, крикливой, диссонансной, выбрасывая отдельные звуки, острые как ножи, режущие слух. В комнату вбежала Лиза и крикнула, чтобы перекрыть саксофон: — Костя! — Тот перестал играть, но глаза у него были где-то далеко от матери. — Последи за омлетом. Мне надо переодеться и навести марафет, а то я похожа на черта. Костя пришел на кухню, схватил сковородку с омлетом, бросил на тарелку и, обжигаясь, съел. Оказывается, он здорово проголодался за длинную проклятую ночь. Лиза остановилась в дверях: — Ты что, все съел? — Лицо ее выражало неподдельное удивление. — А мне? — Увлекся. — Костя виновато улыбнулся, стараясь загладить свою оплошность. — А, чепуха! — махнула рукой Лиза, хотя по ее лицу прошла мгновенная обида, как острая боль. — Думала, мы вместе выйдем. Так страшно сегодня расставаться. — Но тебе же надо позавтракать, — заботливо ответил Костя. — А я опаздываю. — Он схватил сакс, аккуратно уложил его в футляр, бросил сверху школьные тетради и был таков. Лиза услышала, как он пел, выкрикивая: «…Хочешь мамочку любить, умей платить…» Хлопнула дверь, и квартира опрокинулась в тишину. «Бедный Костик, — подумала Лиза, — что его ждет? И сколько нам нужно еще сделать плохого, чтобы спастись. И как пережить суд и время, которое до него осталось?» 17 Суд над Судаковым должен был состояться через две недели. Это время Глебов провел в странном состоянии духа… Он делал все, что от него требовали, но думал только о Лизе и Косте. Ему надо было привыкнуть к тому, что Костя не его сын, что Лиза — жестокая обманщица. Он должен был их возненавидеть, особенно Лизу, но ненависти в нем не образовалось. По-прежнему думал про Костю как про сына, а про Лизу как про любимую женщину, единственную в мире. Скажи ему сейчас: Лизы нет, и он бы умер. Его чувства не подчинялись логике событий. Ему казалось, что надо что-то пережить, что пройдет больное время, и все пойдет по-старому. В ту ночь, когда Лиза была у него, проводив ее, он тут же лихорадочно стал действовать: почувствовал, что силы вернулись к нему. Он понял: Лиза любит его! Прочел это в ее глазах, увидел в неожиданном для Лизы строгом, горестном облике. Глебов вдруг решил, что открытие любви в тяжких условиях он ставит выше, чем в благополучии. Признавал проверку чувств испытанием. Так себя утешал. Да, она его обманула, и это плохо, а все равно он ее не осудил. Почему-то всплыли в нем строки: «Не судите сами, да не судимы будете». Глебов совсем не спал, но изнурения бессонных ночей не ощущал. Только порой застывал, глубоко задумавшись, чего с ним раньше никогда не бывало. «Собственно, что сделал Костя, — размышлял Глебов. — Совершил преступление: угнал машину и сбил человека. Но ведь он не злонамеренный преступник. Хороший парень, с некоторыми завихрениями. А кто виноват в его завихрениях, в духовной и нравственной путанице, которая царит в его голове? Не он ли сам и ему подобные, не окружающий ли мир, который Костя яростно отторгал? Отторгал, потому что не способен был жить в притворстве и лжи? А теперь его за это должны судить? И конечно, суд приговорит парня к сроку, а колония его разрушит». Однозначное решение проблемы Кости окончательно покинуло Глебова. Раньше он был неукоснительно пунктуален, знал, что есть только один выход — осудить по закону. В нем пламенно жила страсть против беззакония во всех его видах, а теперь ему надо нарушить закон, чтобы спасти Костю. И он знал — он его нарушит. Он должен спасти Костю. Должен сохранить Лизу и Костю, это смысл его жизни. Для него всегда был важен смысл. Он освободит Костю, чего бы это ему ни стоило. Придя в суд, Глебов тут же зашел к секретарю, чтобы взять дело Судакова. Катя порылась в бумагах, вытащила толстую папку и протянула ему. И тут ей позвонили, она стала разговаривать и приглашать кого-то в Политехнический на выступление рок-группы Самурая. «Ты не слышал Самурая? Ну чудик… Он мне очень нравится. Договорились?» Глебов замер, слушая этот разговор, а Катя повесила трубку и спросила: — Что-нибудь еще, Борис Михайлович? — И тут она вспомнила. — А как же дело Судакова? Там же Зотиков… ваш сын? — Мой сын? — переспросил Глебов. — Это была шутка. — Он посмотрел на удивленную Катю. — А ты поверила? — Поверила. Я была рада за вас. Глебов резко повернулся. Но, взявшись за дверную ручку, оглянулся — Катя провожала его глазами. — А ты знаешь, что Зотиков и есть тот знаменитый Самурай? — Здорово! Можно будет с ним познакомиться, — неуверенно заметила Катя. Ее лицо все еще сохраняло выражение некоторой ошеломленности. Между тем дни мелькали, приближая время суда. Пошли дожди, и цветные дымы заводских труб то пропадали во мгле, то сияли своими красками под ярким солнцем. Глебов вел дело к закрытию «ввиду отсутствия виновного». А Костя настолько успокоился, что зажил прежней беззаботной жизнью. Только Лиза ходила испуганная и подавленная. Глядя на Костю, она думала: «Мотылек летает, а крылышки ведь ему могут опалить». И эта фраза вспыхивала в ней десятки раз в течение дня и ночи, приобретая самые фантастические и нелепые формы. То ей снилось, что Костя летит в пропасть, на верную гибель, то наяву, днем, она видела, как у Кости вырастают тонкие прозрачные крылья, и их ему поджигают, и он горит и корчится от боли. 18 Суд был назначен на час дня. А девчонки уже с утра завалились к Зойке. Осторожно и молча прошмыгнули мимо двери Зотиковых и коротко позвонили. Зойка не удивилась, что они пришли, провела их в комнату, плотно прикрыла двери, посмотрела на Ромашку и почему-то шепотом спросила: — Что ты так выпендрилась? Нашла время. Та была в короткой юбке, когда она наклонялась, видны были трусики. — А что? — нагло ответила Ромашка. — Суд — это театр. — Замолчи ты! — гневно крикнула Зойка. — На суд мы не идем. Костя запретил. Нечего нам там отсвечивать. — Жалко, — вздохнула Ромашка. — Люблю пройтись по острию ножа. Нервы пощекотать. — Ну и порядок, — обрадовалась Каланча. — Рванем в кино, чтобы время быстрее прошло. — Не высовывайся ты с этим кино, — грубо сказала Глазастая. — Заткнись и слушай. — А я пойду, — быстро проговорила Зойка. — А вы меня ждите около суда. А вообще-то, девчонки, дело плохо… Вчера началось с утра. Зовет меня Лизок. Вхожу, смотрю: она какая-то очумелая. Глаза страшные. Говорит: «У меня к тебе просьба…» Качается, как пьяная. Думаю, может, правда надралась; принюхалась — нет, алкоголем не пахнет. — От чего другого опьянела? — хихикает Ромашка. — Может, все же помолчишь, трепло? — обрывает ее Глазастая. — Продолжай, Зойка. — Ну, она меня позвала, а ничего не говорит. Я тогда спрашиваю: «Теть Лиз, ты что-то хотела сказать», — ну, мягко так намекаю. А она говорит: «Тебе?» — и снова ничего. Тогда задаю вопрос: — Ну, отдали деньги Судакову? — Отдала, — отвечает. — И он взял? — Взял, — говорит. — Сначала не хотел, тоже нервничает, боится, но деньги взял. Потом сказал: «Если присудят платить, заплачу, а нет — верну». — А сколько? — Много. На новую машину. — А где же ты их достала? — спрашиваю. — Где надо, там и достала, — мрачно так отвечает. — Теперь мне надо встретиться с Куприяновым до суда, иначе он посадит Костю. — Зачем? — спрашиваю. Она криво улыбается: — Надо сделать то, что он хочет. — А что он хочет? — не понимаю. Она потрепала меня по щеке, как маленькую: — Любви он хочет. — А что я говорила, что я говорила? — закричала Ромашка. — Я умная, у меня голова! — Ну а ты что ей на это сказала? — спросила Глазастая. Притихла, испугалась. А Лиза говорит: «Лягу с ним в постель, и тогда будет порядок». Мне ее жалко стало. Прошу: «Не надо, теть Лиз». «Не лягу — донесет, стукач проклятый. Он сегодня ко мне вечером придет». — Полезла в сумку, покопалась, достала два билета в кино, протянула: «Вот, пригласи Костю… Не пугайся, он пойдет. Я его уговорю: это его любимый… фильм американский, „Серенада Солнечной долины“». — Я посмотрела на нее, а она отвернулась и говорит: «Мне теперь все одно: что в петлю, что в постель». Взяла я эти билеты, девчонки, и почувствовала — сама умираю. Что-то, думаю, надо делать. Надо утихомирить этого рыженького. А ведь если он на суде все скажет, то и Глебов не спасет Костю. Ну и решила я пойти к жене Куприянова и все ей рассказать. — Ты бортонутая, — сказала Ромашка. — Тебя надо вязать. — Узнала адрес. Прихожу. Сердце колотится, ноги дрожат, убежать хочу, но Лизу жалко. Стою. Открывает мне двери девчонка. Я ее узнала, она из шестого. Такая рыженькая, на вид смышленая; спрашиваю: «Мама дома?» «Дома», — отвечает. Появляется женщина. Ну, такой бочоночек, быстрая, ловкая. «Проходи, — говорит, — садись». — «А муж ваш скоро придет?» — спрашиваю. «Придет, часа через два. А в чем дело?» — отвечает нервно. Думаю: «Время есть» — и выкладываю ей все подчистую. Что с нею стало! Сначала она покраснела, потом побелела, а потом как завопит: «Машка!» — «А ей-то зачем про это, — говорю. — Она же еще малолеток». А тут Машка влетела. А она ей: «Ты что подслушиваешь, дрянь! А ну, вон на улицу!» Потом мы план разоблачения рыженького составили, но она этого плана не выполнила, а подстерегла Куприянова в нашем подъезде и расцарапала ему всю морду… — Тут Зойка что-то услышала, напряглась, оборвала рассказ на полуслове и тихо сказала: — Костя и Лизок на суд пошли. И нам пора.