— А если твой папаша побежит в милицию? — спрашивает Каланча. — На нас еще и это повесят? — Не побежит. Он всего боится, — ухмыляется Ромашка. — И потом, надо же нам как-то выкручиваться, раз влипли. Я, например, так же как и Каланча, в тюрягу не хочу и даже на постоянную прописку в милицию не желаю. С какой стати мне светиться, у меня вся жизнь впереди. — Значит, заметано? — спрашивает Глазастая. — Заметано, — отвечает Ромашка. Радуюсь, вдруг правда мы поможем Косте?.. А Каланча впадает в истерику, выскакивает из кресла, руками размахивает, тонким чужим голосом твердит: — Не, не, не… без меня, — и хочет вообще слинять, отступает к двери, вот-вот бросится бежать. — Я не пойду ни в жизнь! — Пойдешь, — твердо произносит Глазастая. — Все пойдем. Вместе машину брали, вместе и пойдем. Тут все поровну виноваты. Каланча сникает, сгибается, стоя у стены, ломается пополам, руки болтаются ниже колен, глаза побитой бездомной собаки, голову втягивает в плечи, словно ждет, что ее ударят. Понимаю ее: она боится мента Куприянова, она же у него на крючке, и нас боится, особенно Глазастую. Подхожу, обнимаю как подругу, говорю: — Да ладно тебе пугаться. Пойдем вместе. Никто не узнает. — Завтра родители уезжают на дачу. И меня волокут. Так, часов в двенадцать, — горячо шепчет Ромашка. — Сегодня я уведу у матери ключи, пусть они думают, что это все из-за нее случилось, а ты, Глазастая, приходи за ними. — Так быстро? — вырывается у меня, но я тут же замолкаю, чтобы не подумали, что я тоже пугаюсь. — А что тянуть? — спрашивает Ромашка. — Только надо, чтобы вы наследили, ну, чтобы был настоящий грабеж. Деньги лежат в шкафу, под бельем, в железной коробке. 13 Смотрю на часы: уже два, летит время, когда не надо. Костя в дороге, катит домой, считает себя счастливым, а я шурую с обедом, чтобы заглушить страх и тоску. Впереди — суд! Судаков пока помалкивает. А мент Куприянов держит Лизка за горло. Этот мент офигел — сторожит ее около работы, вылавливает утром, совсем как судья, только у того получается благородно, а у этого нет. Всякому ясно: он своего добьется, или Костя сядет. Я подумала: сходить к жене Куприянова и все ей рассказать, но боюсь навредить Косте. Подумаешь обо всем — жить страшно! Да, голова кругом. Когда мы «брали» квартиру Ромашки, я сильно испугалась. По дороге думала все время о Косте, и было хорошо, радовалась, что мы без него все сделаем и он никогда об этом не узнает. Приятно было его спасать. А в квартире у Ромашки испугалась. Чужие вещи подействовали. Старый тяжелый буфет следил за мной разноцветными стеклами. Они были как живые глаза. — Глазастая, — выдавливаю с трудом, — взяли и пошли. Глазастая не отвечает, шарит в ящиках шкафа. А Каланча замечает за стеклами в буфете вино, глазами вращает, тоже боится, но тянется к бутылке, шепчет: — Какая пузатенькая, я такой никогда не видела. — Это ликер, — громко и отчетливо произносит Глазастая. — Он сладкий. От громкого голоса Глазастой мы с Каланчой замираем. Я втягиваю голову в плечи, жду чего-то невероятного. Но прихожу в себя от обыкновенных слов Каланчи: — Надо попробовать. Открываю глаза, вижу, Каланча берет пузатенькую. Я вцепилась и не даю. — Отстань, — кричит она. — Ромашка велела наследить. Вот я и слежу. — Вырывает бутылку, выпивает большой глоток. Улыбается. — Вкусно. — Облизывает губы. — Девчонки, пробуйте! Мы с Глазастой не хотим. Я пришипилась, не двигаюсь с места, а Глазастой не до того, она нервно шурует в шкафу. Вижу ее руки, пальцы тонкие, с маникюром, на одном колечко горит с маленьким камушком, а когда она поднимает руки вверх, то пальцы у нее заметно дрожат. Перехватываю ее взгляд, чувствую, на губах появляется моя улыбочка, спрашиваю, неизвестно зачем: — Тебе страшно? Она режет в ответ, сердится на меня: — Не страшно… Противно. Суки, перепрятали, что ли, деньги? — Ты не там ищешь, — вспоминаю. — Ромашка же сказала: в нижнем ящике. Глазастая чертыхается, теперь окончательно ясно, что она тоже боится, только делает вид. — Дуры, что не хотите выпить, — говорит Каланча. Она напивается, хохочет. Выливает вино на ковер, а он у них красивый — картинка, белый с синими разводами, и вино растекается бурым пятном. Тут я кричу, сама не знаю почему: — Что ты наделала? А она хохочет, кричит: — Круши буржуев! — И как грохнет об пол вазу с цветами. Мне плохо, голова кружится. — Тихо! — командует Глазастая. Достает из-под белья железную коробку, обмотанную клейкой лентой. Коробка старая, на ней нарисована девушка в кружевном платье до полу и в чепце. И что-то иностранными буквами написано. Глазастая срывает ленту с коробки, открывает ее — а там денег доверху, одними сотенными. Балдеем. Переглядываемся. — Тут много, — говорю. — Давай отсчитаем три тысячи, а остальные обратно. — Тогда они сразу узнают про Ромашку, — срезает Глазастая. — Так ведь больше лучше, чем меньше, — шепчет Каланча. — Глаза у нее вспыхивают, огоньки внутри загораются. Смеется. — Три шоферу, остальные нам! Глазастая не отвечает, молча снимает рюкзак, запасливая какая, с рюкзаком приходит, набивает туда деньги, закидывает за спину и говорит: — Я выхожу первая. Ты, Каланча, за мной. И перестань хихикать! — Берет ее за плечи и встряхивает. — А ты, Зойка, последняя. Ключи пусть так и лежат на видном месте. Смотрю: вижу, ключи лежат на столе — один длинный и два коротких, на три замка запираются сразу, думаю, а все равно не убереглись. Родная дочь подставляет, мелькает в голове. — Зойка, тебе говорят, ты что, не слушаешь, — дергает меня Глазастая. Подымаю глаза на нее в упор. Она почему-то резко отворачивается, цедит: «Двери не запирай — прикрой, и все. Встретимся завтра. Сегодня меня не ищите». Поворачивается и уходит, поддергивая рюкзак, набитый деньгами. Рюкзачок смешной, на нем аппликация медведя, я его еще по школе помню. Вспоминаю это и чуть не плачу. Потом выходит Каланча. Пьяная она, надралась сладенького, цепляется за что-то в коридоре, чуть не падает. Слышу, еще лифт, стерва, вызывает. А я как во сне плаваю, будто я где-то далеко, а тело мое тут. Приседаю на край стула, забываю, что надо отсюда мотать. Сижу, застывшая, и сижу. Слышу, кто-то входит, а не пугаюсь. Спокойно так думаю: милиция или соседи, пусть меня схватят, и делу конец. Загремим на пару с Костей. А девчонок я все равно не выдам, возьму всю вину на себя. Поворачиваю голову к двери — и жду. Вырастает Каланча. Удивленно смотрит, спрашивает: — Ты что уселась?.. Совсем чокнулась. Хочу ей ответить, но язык не слушается. Она хватает меня за руку и вытягивает из квартиры. На следующий день продолжение. Ждем Глазастую. — У нас дома бедлам, — весело сообщает Ромашка. — Отец мамашу стукнул. Та ревет. Не понимает, кто у нее ключи свистнул. Всю ночь они не спали, что-то там перекладывали, пересчитывали. А сегодня новые замки ставят. Мать говорит: «Я тебя давно просила: поставь квартиру под охрану милиции». А он: «Нашла придурка. На милицию ставить все равно что голову в петлю сунуть». — А ты чего радуешься? — спрашиваю Ромашку. Она молчит, потом отвечает: — Мое личное дело. Сидим, ждем Глазастую, а ее все нет и нет. — А может, она взяла деньги и с концами? — спрашивает Каланча. Тут как раз раздается звонок, мы все трое, не сговариваясь, бросаемся к двери. Глазастая спокойная, красивая, даже больше, чем всегда. Разодетая в пух и прах, в широкой кожаной куртке с плечами, в длинной юбке, с подмазанными глазами. Картинка. — А деньги где? — нетерпеливо спрашивает Ромашка. — Деньги… в одном месте, — отвечает Глазастая. — Не буду же я их с собой таскать?