Первым на меня налетел Рябов, эта ехидная Курочка Ряба: — А-а-а… — Он был в восторге от моего появления. — Пришел бывший друг Кулакова. Ему бы подружиться с Тошкой. Неплохой бы вышел дуэт. — Бывшая звезда киноэкрана! — крикнул кто-то мне в спину. — Бывший верный Санчо Панса! — крикнул какой-то грамотей. И все, кто был в классе, рассмеялись, и я понял, что после месячного величия, до которого меня подняла дружба с Иваном, я снова превратился в самого обыкновенного человека. Но в следующий момент я по привычке скосил глаза на парту Кулаковых и увидел, что Тошки еще не было на месте. Я развернулся в сторону Рябова и небрежно произнес: — Кстати, Иван заболел. Я у него вчера весь вечер просидел. С его отцом познакомился, он мне про свои полеты рассказывал. — Ах, какой верный Санчо Панса, — уже без энтузиазма повторил, как всегда, чужую остроту Рябов. Но все было поставлено на свое место, и я снова для всех стал ближайшим другом Ивана Кулакова. 12 Уже целую неделю Иван болел, и я по-прежнему был хозяином положения. Я так ловко устроился, что каждый день выбирал момент, когда его милой сестрички не было в классе, и выкладывал очередную порцию новостей об Иване и о его знаменитом отце. Для этого я прочел книгу одного летчика-испытателя и теперь вовсю строчил оттуда историю за историей. Неплохо получалось. Когда я рассказывал, все ребята слушали. Настоящие ведь истории, невыдуманные. Даже этот зубрила и вечный «остряк» Рябов и тот уши развесил. Врал я без запинки, самому противно было слушать. Только по утрам, когда открывал дверь в класс, у меня на секунду замирало сердце — боялся увидеть рядом с Тошкой ее брата. В этот день вместе со мной из школы вышел Рябов. Мы прошлись немного вместе, а потом я сказал: — Ну я пошел. Мне к Ивану надо. Рябов как-то помялся, поставил на меня свои круглые, испуганные глаза и попросил: — Возьми меня к Кулаковым. — Ты что? — сказал я. — Обалдел… К больному? — Повернулся и зашагал своей дорогой. Так плелся потихоньку и думал о своей жизни, о матери, которая теперь всегда была в плохом настроении и все время смотрела на меня, точно я виновник всех ее неудач. И вдруг в переулке Кулаковых я столкнулся носом к носу с Ленкой и Зиной. Они преспокойно стояли, точно попали сюда совершенно случайно, и ели мороженое. Меньше всего сейчас мне хотелось встречать этих птичек: Зинку, которая обо всем догадывается, и Ленку-расстригу, из-за которой я потерял, может быть, лучшего друга. Но они так обрадовались, как будто мы расстались не двадцать минут назад, а полстолетия. — Ты не к Ивану идешь? — робко прошептала Ленка. — К Ивану, — ответил я. — А что? — Передай ему от меня привет, — сказала она. Только этого не хватало. Еле убежал от Рябова, а теперь они. Как-то надо было от них тоже отделаться, а то еще скажут: мы тебя подождем, ты нам потом расскажешь, как ты передал привет. К Тошке они не лезут, стесняются. — Романтика, — сказал я. — Что? — переспросила Ленка. — Все тайное станет явным, — сказал я. И вдруг Ленка взвилась и прямо на меня с кулаками. — Много ты в этом понимаешь! — закричала она. — Чурбан несчастный. Это было уже оскорбление, это было мне на руку. — На каждый удар я отвечу двойным ударом. — Я стал в боксерскую стойку. — Опять дурачишься, — сказала Зинка. — Опять строишь из себя клоуна. Совсем не смешно. — Приветик и салютик, — сказал я и прошел мимо них. Пусть они обо мне думают что хотят. Шел и думал, как выкрутиться из этого положения. Если пройти мимо дома Ивана, то они начнут приставать, почему я к нему не зашел. А если войти, там у них лифтерша дотошная: к кому да зачем и еще может по телефону позвонить к Ивану, предупредить его, как министра, что к нему пожаловали. И тут меня догнала Ленка. Она немного помялась и сказала: — Так передашь привет? Зинка стояла поодаль и делала вид, что не прислушивается к нашему разговору. — Я чурбан, как вы смели только что заметить, который ничего не понимает в романтике, — сказал я. Она покраснела, так ей и надо, а я продолжал: — У чурбана деревянная голова. Мне трудно будет запомнить твою просьбу. — Солнце разогрело твою деревянную голову, и в ней зашевелились мысли. — Ленка на ходу начала нашу игру в слова. Видно, ей здорово нужно было, чтобы я передал Ивану привет, чтобы он услышал о ней, если она на меня не обиделась. — Солнце разогрело голову, — ответил я, — но в ней зашевелились злые мысли. — Солнце пригрело посильнее, — сказала Лена, — и злые мысли исчезли. Теперь она просто ко мне подлизывалась. Вот до чего дошла старушка. Неинтересно стало играть. Не люблю, когда другие унижаются. Мне даже стыдно было на нее смотреть, но я все же поднял глаза. Ее лоб пересек тоненький длинный волосок морщинки, от виска к виску. Ленка начала считать: — Раз, два, три… В эту игру я никому не проигрывал, даже самому Ивану. Мне ничего не стоило придумать еще тысячу фраз и победить Ленку. Я, например, мог сказать: «Злые мысли у меня легко исчезают, когда я разговариваю с добрыми людьми», но я промолчал. — Семь, восемь, девять, десять… Победа! — закричала Ленка. — Проиграл… Значит, передашь привет? Дом, который был справа от нас, наступил на солнце, и в переулке сразу все изменилось. Морщинка у Ленки на лбу пропала. — Персональный? — спросил я. — Можно и персональный, — сказала Ленка. — Даже лучше персональный… Повернулась и пошла к Зинке. А я стоял и все еще не мог прийти в себя. Выходит, она скучала об Иване и совсем этого не стеснялась. А это не каждый может. Ноги она смешно ставит: след в след, точно идет по веревочке. Точно она циркачка. А я, когда знаю, что мне смотрят в спину, просто не могу шагу шагнуть: нога за ногу цепляется и хочется побыстрее упасть. Но вот они оглянулись и стали смотреть на меня. Теперь их уже не перестоишь. Я бросился в подъезд и стал разыгрывать перед лифтершей дурака: назвал какую-то квартиру, которая была в другом подъезде, стал расспрашивать, на каком она там этаже, но она меня вдруг узнала. Обычно она меня никогда не узнаёт и каждый раз, когда я прихожу к Ивану, выспрашивает всю подноготную, как какой-нибудь следователь по особо секретным делам. А тут узнала и чуть не впихнула в лифт, чтобы я поднялся к Кулаковым. Я от нее еле вырвался и без оглядки побежал вниз по лестнице. В дверях мы столкнулись носами с Рябовым. Ну и денек сегодня. Все-таки он, видно, решил нанести визит вежливости Ивану. — Ты что здесь околачиваешься? — спросил я. — Я? — Он сделал круглые глаза, удивительно, до чего это у него ловко получалось. — Я просто так… Нет, к Ивану он, кажется, не собирался. Что же он тогда тут делает? Неужели следил за мной? Нечего сказать, благородная Курочка Ряба. — А если я про тебя Ивану расскажу? — спросил я. — Как ты думаешь, погладит он тебя по головке? — Честное слово, я просто так… Он здорово струсил, даже неприятно стало; что-то там лопотал и лебезил передо мной, а потом стал зазывать меня к себе в гости: «Пойдем да пойдем. Я тебе свой новый фотоаппарат покажу». Он так унижался, что я уступил ему и зашел. Нам открыл дверь его маленький братишка, он продержал нас минут десять. Шумел там за дверью, тарахтел, но не открывал. Оказывается, у них в двери вставлен оптический глазок, в него посмотришь и видишь, кто стоит за дверью. Ну а этот братишка Рябова еще маленький, и, чтобы ему дотянуться до глазка, надо принести стул и взобраться на него. Наконец он открыл нам дверь. Это был совсем маленький мальчик, с осторожными глазами и с завязанным горлом. — Хорошо, что ты пришел, — сказал мальчик. — А то я все один, один… — Лицо у него сморщилось, и он вот-вот должен был зареветь. — Ну не плачь, не плачь, — сказал Рябов. — Он, понимаешь, болен и целый день один дома. Рябов вышел из комнаты. — Тебе что, скучно? — спросил я.