Но я нарочно пошел провожать Зинку, чтобы не разговаривать с матерью. Всю дорогу Зинка вела себя как-то странно: она шла рядом со мной и величественно молчала. Потом она попросила меня, чтобы я понес ее портфельчик. Я взял портфельчик, с портфельчиком лучше, — когда размахиваешь им на ходу, делается веселее. — Вот у тебя так бывает, — сказала Зинка, — кругом люди, люди, а тебе все равно, а потом появляется один человек… и тебе не все равно? — Не знаю, — ответил я. — А у меня бывает, — сказала она. — Вообще к одним людям равнодушна, а к другим… наоборот… К тебе, например… — Нечего сказать, наоборот… — возмутился я. — На уроке истории меня разыграла. — Просто я проверяла, как ты ко мне относишься, — сказала Зинка. — Готов ли ты на жертвы… ради других… Она была какая-то странная, заикалась, не договаривала слов. — Зачем это тебе? — спросил я. — Ничего ты не понимаешь, — сказала Зинка. — Ты страшный человек. — Она выхватила у меня портфель и убежала. А я повернулся и побрел домой, медленно, чтобы не прийти раньше деда. При нем мама не станет разговаривать о Геннадии Павловиче. Когда я стоял и ждал лифта, то из своих дверей вышла представительница Нина Романовна. Видно, она шла в магазин, потому что чей-то цыплячий голос крикнул из-за двери: «Мамочка, купи мне мороженое за двадцать восемь копеек». Мне совсем не хотелось с ней встречаться, но лифт, как назло, кто-то задержал. Повернулся к ней и вежливо сказал: — Здрасте! — А, это ты, герой. Добрый вечер! — Она остановилась. — Ну, что же ты думаешь делать дальше? — Ничего, — ответил я. Лифт освободился, и я нажал кнопку вызова. — Ничего? — переспросила она и попробовала прикрыть свою дверь, но я увидел, как оттуда кто-то высунул в щель нос облупленного ботинка. — Казя, пусти дверь, ты простудишься. Казя отпустила дверь, потом незаметно снова открыла ее. Я эту Казю хорошо знаю, она все время гоняет по двору на трехколесном велосипеде. — Так ты говоришь: «ничего»? Ты заметил, что вы, ребята, очень любите говорить: «не знаю», «ничего», «за меня не беспокойся» и так далее. На самом деле вы все прекрасно знаете, за вашим «ничего» кроется элементарное упрямство, и с вами все время что-нибудь случается. Совершенно было ясно, что она никуда не спешит. Опаснее нет таких людей. Тут пришел лифт, и я открыл дверь. Мало мне было учителей в школе, так теперь на мою бедную голову еще появилась представительница Академии педагогических наук. — Исправлю двойку, — сказал я. — Вот видишь, ты же еще и обижаешься. Считаешь, конечно, что с тобой поступили несправедливо, — сказала она. — А ведь ты не знал урока. Кто-то крикнул сверху, чтобы закрыли дверь лифта, и лифт снова укатил от меня. — Я правду сказал про Суворова, — возмутился я. — А он ко мне придрался. — У тебя правда получилась однобокая, — сказала она. — Александр Васильевич Суворов — великий русский полководец и патриот… В это время Казя высунула свою цыплячью мордочку, увешанную бантами, и пропищала: — Мамочка, купи мне мороженое за двадцать восемь копеек. — Подожди, Казя. — Она ждала, что я ей отвечу. Ловко она меня обошла, я же во всем оказался виноват, хотя каждому дурачку было ясно, что любезнейший Сергей Яковлевич просто придрался ко мне и у меня поэтому отпала охота отвечать урок. А тут получилось, будто я против исторической справедливости. — Субординация, экзерциция, дисциплина, чистота, опрятность, смелость, бодрость, храбрость, победа, слава, солдаты, слава! — протараторил я, чтобы отвязаться от нее и показать, как я отлично изучил литературное наследство Суворова. Казя смотрела на меня и, по-моему, даже забыла про мороженое за двадцать восемь копеек — так ее потрясла суворовская поговорка в моем исполнении. — Ты что, вообще против Суворова? — спросила ее почтенная мамаша и улыбнулась. Когда так улыбаются, мне всегда обидно, и тогда я говорю то, что мог бы и не говорить. — Нет, я не против, — сказал я. — Но мне не хочется, чтобы из него делали Чапаева. Все-таки он был за царя и крепостник. — Вот как! — сказала она. — Вот ты какой… — и прикусила язык. Я открыл дверь лифта: разговор был окончен, но она вдруг сказала мне в спину: — Между прочим, мы с твоей мамой в детстве были подружки. — (Я повернулся к ней: интересно было, что она еще произнесет в свое оправдание.) — Может быть, по старой памяти возьмешь опеку над моей Казей? Хотел ей крикнуть: «Спасибо за доверие!» — но не крикнул. — Пожалуйста, — сказал я и добавил с угрозой: — Мы ее кое-чему научим. На этом мы разошлись. Дома мама и дед пили чай и беседовали. Но в тот момент, когда я вошел в комнату, в передней зазвонил телефон. Мама торопливо встала — видно, она боялась, что я опережу ее, — и выскочила из комнаты. Но там, в передней, она почему-то не сняла трубку, и телефон по-прежнему звонил. Потом он замолчал и вновь затрезвонил. — Юра! — позвала меня мама. — Если это Геннадий Павлович… меня не подзывай… я ушла и вернусь не скоро… Она скрылась в комнате, а я снял трубку. Конечно, это был он. — Ее нет дома, — сказал я. — Она вернется не скоро, — и повесил трубку. — Иди пить чай, — сказала мама. Она старалась вести себя так, точно все у нас снова пошло по-старому. И тогда я стал ей рассказывать о Нине Романовне. Может быть, ей это интересно, раз они в детстве были подружками. 11 На следующее утро, в восемь, я уже стоял около дома Кулаковых. Выбрал потайное место, чтобы не бросаться в глаза, и поджидал Ивана. Решил перехватить его до школы, чтобы рассказать ему, как я великолепно выучил историю, и помириться с ним. Только скорее бы он появился и я сделал бы самое трудное и неприятное: подошел бы к нему и произнес первое слово. А потом все пойдет нормально. Наконец я увидел, что кто-то открывает дверь подъезда Кулаковых, и медленно пошел вперед. Мне хотелось, чтобы Иван догнал меня на ходу и получилось бы, будто мы встретились случайно. Я слышал, как тяжело хлопнула дверь и этот «кто-то» стал догонять меня, тихо напевая себе под нос песенку. Все было совершенно ясно: позади меня шла сама Тошка Кулакова. Она всегда ходит с песенкой, что-то там мурлычет под нос. Вроде бы очень тихо, но мне с ее песенкой встречаться было ни к чему. И поэтому я прилип к первой газете, которая висела на моем пути. Шагов ее не было слышно, потому что рядом затарахтел бульдозер, который сгребал мусор на стройке нового дома. И тут я почувствовал, что кто-то дышит мне прямо в затылок, и не просто дышит, а нахально так, нарочно пускает струю воздуха в шею. Это, конечно, были ее штучки. — Что нового пишут в газете? — спросила Тошка. Видно, ей надоело дуть. — Большое спасибо за обдувание, — сказал я. — А то мне очень жарко. — Пожалуйста, — сказала она деланым, хриплым голосом. — Всегда рада помочь товарищу. — Тошка сегодня была какая-то другая, волосы у нее были причесаны как у мальчишки, на пробор. Я снова отвернулся. Ну что бы ей уйти, раз от нее отвернулись. Ни за что! — Что нового пишут в газете? — повторила она. — А ты что, сама разучилась читать? — спросил я. — Я люблю, — сказала Тошка, — когда мне читают вслух. — Отстань, — сказал я и выразительно посмотрел на нее. Ну и характер, никто из наших девчонок не выдерживает моего взгляда, а она даже не моргнула. — Между прочим, — сказала Тошка, — зря поджидаете. Иван заболел. — Как — заболел? — не понял я. — Очень просто. Ты его вчера расстроил, он и заболел. Она убежала, а я понуро поплелся следом. Но по мере того как я приближался к школе, настроение у меня улучшалось, потому что никто ведь не знал, кроме Тошки, что я не помирился с Иваном. И я вошел в класс как всегда и, помахивая портфелем, стараясь изобразить полную беззаботность, направился к своему месту.