— Я бы с удовольствием посмотрела, но я правда просто падаю с ног. — Ну, что ж, ничего не поделаешь. Я провожу вас до мотеля; все равно, нужно еще закрыть контору. Клиентов, похоже, сегодня больше не будет. Они вернулись в прихожую, и он помог ей одеться. Плащ он подавал так неуклюже, что Мэри почувствовала раздражение, однако вовремя сдержала готовые вырваться сердитые слова, потому что угадала причину его неловкости. Он боялся прикасаться к ней. В этом было все дело. Бедняга действительно был в ужасе от того, что находился рядом с женщиной! Он взял фонарик и повел ее вниз к усыпанной гравием подъездной дорожке, огибавшей мотель у подножия холма. Дождь уже прекратился, но звезд все равно не было видно, и стояла полная темнота. Завернув за угол, Мэри оглянулась на дом. Окна на втором этаже все продолжали гореть. Может быть, старая женщина не спала — может, она слышала весь их разговор, закончившийся так шумно? Мистер Бейтс остановился перед ее номером, подождал, пока она вставит ключ в замочную скважину и откроет дверь. — Спокойной ночи, — сказал он. — Приятных снов. — Благодарю вас. И огромное спасибо за гостеприимство. Он открыл рот, но отвернулся, ничего не сказав. В третий раз за вечер Мэри увидела, как он краснеет. Она закрыла за собой дверь и заперла ее изнутри. Некоторое время до нее доносились его удаляющиеся шаги, потом раздался характерный щелчок замка на двери конторы, расположенной рядом. Она не слышала, как он ушел, потому что сразу принялась распаковывать вещи. Достала пижаму, тапочки, баночку с кремом, зубную щетку и пасту. Затем разворошила большой чемодан, извлекая со дна платье, которое собиралась одеть завтра на встречу с Сэмом. Платье нужно было хотя бы повесить на ночь, раз уж выгладить его не было возможности. Завтра все должно быть на месте. Все должно быть на месте… И вдруг она больше не была семи футов ростом. Вот только так ли вдруг? Может быть, это началось еще там, в доме, когда мистер Бейтс ударился в истерику? Что он такое сказал, что так задело ее? Думаю, все мы временами немного сумасшедшие. Мэри Крейн освободила себе место на кровати и села. Да. Это была правда. Все мы время от времени слегка сходим с ума. Как сама она обезумела вчера, увидев эти деньги на столе. И она была не в своем уме целые сутки — иначе каким образом она могла надеяться, что эта дикая выходка сойдет ей с рук? Тогда все казалось сбывшимся сном, и это и был сон. Безумный сон. Теперь она видела это. Может быть, ей и удастся сбить со следа полицию. Но ведь Сэм начнет задавать вопросы. Кто из ее родственников оставил наследство? Где он жил? Как так случилось, что она никогда не упоминала его раньше? Почему она привезла наличные деньги, а не чек? Не возражал ли мистер Лоуэри, когда она так внезапно бросила работу? И не нужно было забывать о Лайле. Допустим, она поведет себя именно так, как предполагала Мэри: свяжется с ней, ничего не сообщая полиции. Пусть даже она согласится молчать из чувства сестринского долга. Но это никак не изменит того факта, что Лайла будет знать. И осложнения будут неизбежны. Рано или поздно Сэм захочет навестить младшую сестру жены или пригласить ее пожить у них. А этого никак нельзя было допустить. Мэри придется прервать всякие отношения с сестрой, и она не будет в состоянии объяснить Сэму причину этого; он не сможет понять, почему им нельзя даже съездить в Техас в гости к Лайле. Нет, все это было сумасшествием. И ничего нельзя было поправить, было уже слишком поздно. Только… было ли? Предположим, она хорошенько выспится — поспит часиков десять. Завтра воскресенье: если она отправится в путь с самого утра и не будет нигде останавливаться, она доберется до своего городка рано утром в понедельник. Раньше, чем Лайла вернется из Далласа. Раньше, чем откроется банк. Она занесет деньги и отправится на работу. Естественно, устанет она страшно. Но от этого еще никто не умирал, а главное, никто ничего не узнает. Ей, правда, придется объяснять Лайле, что случилось с ее машиной. Можно, например, сказать, что она поехала в Фейрвейл на уикенд, собираясь устроить сюрприз Сэму, но по дороге машина сломалась. Механик на техстанции сказал, что нужно менять мотор, и она решила, что машина того не стоит, отправила ее на свалку, купила эту развалину и вернулась домой. Да, это будет звучать вполне правдоподобно. Когда она все подсчитала, получилось, что эта поездка обошлась ей в семь сотен долларов. Столько стоила ее машина. Но она была готова заплатить эту цену. Семьсот долларов — это совсем недорого, если покупаешь собственное душевное равновесие. Собственную безопасность. Будущее. Мэри встала. Так она и сделает, решила она. И сразу же почувствовала, будто снова выросла до семи футов. Все было так просто. Если бы она была религиозной, она помолилась бы. Но, не являясь таковой, она просто ощутила некую — как бы это сказать? — предначертанность всего. Как будто тому, что произошло, было суждено случиться. Тому, что она ошиблась поворотом, тому, что попала сюда, встретила этого несчастного мужчину, выслушала его исповедь-истерику, запомнила последнюю фразу, которая и привела ее в чувство. В какой-то момент она была готова пойти и расцеловать толстяка, но потом, невольно хихикнув, представила его возможную реакцию. Бедняга, скорее всего, хлопнется в обморок. Она снова хихикнула. Приятно было ощущать себя семифутовой; вопрос был лишь в том, поместится ли она в душевую кабинку. Ведь она обещала себе хороший теплый душ. Она смоет грязь с кожи, как позднее удалит ее из своей души. Очисться, Мэри. Стань белой, как снег. Она вошла в ванную, сбросила туфли, наклонилась, чтобы снять чулки. Потом подняла руки, стащила платье через голову и швырнула его назад, в комнату. На кровать оно не попало, но Мэри не обратила на это внимания, расстегнула бюстгальтер, раскрутила его над головой и отправила в полет вслед за платьем. Теперь трусики… Она немного постояла перед зеркалом, укрепленном на двери ванной, изучая свое отражение. Может быть, ее лицу и было двадцать семь лет, но к телу это не имело отношения. У нее была хорошая фигура. Чертовски хорошая. Сэму она придется по вкусу. Она пожалела, что он не может видеть ее сейчас. Дьявольски тяжело будет ждать эти два года. Но она вознаградит себя за потерянное время. Недаром говорят, что в сексуальном плане женщина полностью раскрывается лишь после тридцати. У нее будет шанс проверить это. Мэри снова хихикнула, несколько раз не слишком умело качнула бедрами, послала своему отражению воздушный поцелуй и получила ответный. Затем ступила в душевую кабинку. Вода из горячего крана оказалась почти кипятком, и ей пришлось добавить холодной. После нескольких неудачных попыток отрегулировать температуру, она открутила оба крана до упора и с наслаждением подставила тело под тугие струи. В комнате теперь стоял мощный рев воды, и все вокруг стало наполняться паром. Потому-то она и не услышала ни того, как открылась дверь, ни шагов. А потом, когда разошлись половинки прозрачной занавески, она не сразу увидела лицо, почти скрытое туманом. Потом она увидела его — одно лишь лицо, выглядывающее из-за занавески, повисшее в воздухе подобно маске. Волосы были скрыты косынкой, стеклянные глаза ничего не выражали, но это была не маска — это не могла быть маска. Кожа лица была напудрена до белизны, в центре каждой щеки алело яркое пятно румян. Это была не маска. Это было лицо сумасшедшей старухи. Мэри закричала, и тогда занавеска разошлась совсем, и из тумана возникла рука, державшая мясницкий нож. Мгновением позже этот нож и оборвал крик Мэри. И отделил ее голову от тела. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Едва Норман оказался в кабинете, как его начала бить дрожь. Это наступила реакция, конечно. Слишком многое происходило, и слишком быстро. Он больше не мог закупоривать в себе все это. Закупоривать. Как раз это ему и было нужно: только не закупорить, а раскупорить — бутылку. Он солгал девушке, конечно. Это была правда, что мама не позволила бы держать в доме вино, но он пил. Бутылку он прятал здесь, в конторе. Бывали иногда моменты, когда было просто необходимо выпить, хотя Норман и знал, что плохо переносит спиртное, что всего от нескольких глотков у него начинает кружиться голова, что он может отключиться. Но бывали моменты, когда ему хотелось отключиться. Норман не забыл опустить жалюзи и выключить свет в конторе. Так, с этим покончено. Закрыто на ночь. Снаружи теперь никто не заметит неяркого света настольной лампы. И не увидит того, как Норман открывает ящик стола и дрожащими, будто у ребенка, руками достает бутылку. Детка хочет свою бутылочку. Он запрокинул пинту виски над головой и глотнул, зажмурив глаза. Ему обожгло горло, и это было хорошо. По крайней мере, хоть смоет этот отвратительный горький привкус. Тепло медленно опустилось по пищеводу и взорвалось в желудке. Может быть, следующий глоток избавит его и от страха. Он совершил ошибку, пригласив девушку в дом. Он понял это еще раньше, чем успел открыть рот, но она была такая хорошенькая и выглядела такой усталой и несчастной. Норман знал, что значит быть усталым и несчастным, когда не к кому обратиться, когда никто тебя не поймет. Он собирался только поговорить с нею — и ограничился этим. Кроме того, это же был его дом, разве нет? Он имел на него не меньше прав, чем мама. А она не имела права так командовать им. Все равно, это была ошибка. В общем-то, он никогда не осмелился бы на такой поступок, если бы не был так сердит на маму. Он хотел сделать что-нибудь ей назло. И это было плохо. Однако он поступил еще хуже после того, как пригласил девушку. Он вернулся в дом и сказал маме, что ожидает гостью к ужину. Не дожидаясь разрешения, он вошел в ее спальню и прямо так и заявил, демонстративно. Все равно как если бы он швырнул ей в лицо: «Только попробуй помешать мне!». Это был нехороший поступок. Мама и так была взвинчена, а когда он сказал, что приведет в дом девушку, впала в настоящую истерику. Господи, как она кричала — что она кричала: «Если ты только посмеешь привести ее, я ее убью! Я убью эту сучку!» Сучку. Мама никогда так не выражалась. Но на этот раз выкрикнула именно это слово. Она была больна, очень больна. Может быть, девушка была права. Может быть, маму следовало поместить в лечебницу. Потому что еще немного, и ему будет не по силам справиться с ней. Или он не сможет держать в руках себя. Как там говорила мама? Насчет того, что трогать себя руками — это грех. А за грехи полагалось гореть в адском пламени. Виски жгло ему горло. Это был уже третий глоток, но он нуждался в нем. Он много в чем нуждался. Девушка была права и в этом. Так жить невозможно. И долго так продолжаться не могло. Весь ужин он просидел как на иголках. Он боялся, что мама устроит скандал. После того, как он запер ее в комнате, он все время ждал, что она вот-вот начнет кричать или биться в стены. Но она вела себя тихо — слишком тихо: будто прислушивалась. Этим, наверное, она и была занята. Маму можно было запереть, но нельзя было заставить не подслушивать. Норман надеялся, что она уже уснула. Может быть, завтра она ни о чем и не вспомнит. Такое часто случалось. Хотя, с другой стороны, иногда ему казалось, что мама давно забыла о каком-нибудь эпизоде, и вот тут-то, как гром среди ясного неба, она и ошарашивала его, иной раз через много месяцев. Ясное небо. Он издал сухой смешок. Никакого ясного неба больше не было. Только тучи и темнота, как сегодня. Вдруг он различил какой-то шум и встревоженно развернулся в кресле. Неужели это мама? Нет, ты же сам запер ее — забыл разве? Наверное, это девушка в соседней комнате. Да, теперь он ясно слышал ее; кажется, она открыла чемодан, достает вещи, готовится лечь в постель. Норман сделал еще глоток. Только ради того, чтобы успокоить нервы. И на этот раз виски помогло. Его рука больше не дрожала. Он больше не испытывал страха. По крайней мере, пока думал о девушке. Странно, когда он увидел ее, его охватило это ужасное чувство — как оно называлось? Он забыл слово. Им… им… как же там дальше? Импульсивность? Нет, не так. Он не чувствовал себя импульсивным, когда находился рядом с женщиной. Может, импозантность? Нет, это уж точно не то. Он был уверен, что знает это слово, оно сотни раз попадалось ему в книгах — в тех, о которых мама даже ничего не подозревала. Но, в конце концов, это не имело значения. Когда он был с девушкой, он чувствовал себя так, а теперь — нет. Теперь он был способен совершить что угодно. А как много ему хотелось бы совершить с такой девушкой! Она была молодая, хорошенькая — и умная, к тому же. Он выставил себя круглым дураком, когда поднял крик после ее слов о маме; ведь и сам он в конце концов признал, что девушка была права. Она знала — она могла бы понять его. Так жалко, что она не осталась посидеть подольше, не поговорила с ним. А теперь, может быть, он никогда больше ее не увидит. Завтра она уедет. Навсегда. Джейн Вильсон из Сан-Антонио, штат Техас. Кто она такая, куда едет, какая она внутри — как человек? Он вполне мог бы влюбиться в такую девушку. Да, мог бы — с первого взгляда. И тут не над чем было смеяться. Но она, наверное, стала бы. Потому что девушки все такие: они всегда смеются. Потому что они сучки. Мама была права. Все они сучки. Но ты ничего не можешь с собой поделать, когда сучка такая красивая, и если ты знаешь, что никогда больше ее не увидишь. Если б ты был хоть наполовину мужчиной, ты не промолчал бы, когда был в ее комнате. Ты бы принес бутылку и предложил ей выпить, и она выпила бы с тобой, а потом ты перенес бы ее на кровать и… И — ничего. Ты ничего не сделал бы. Потому что ты импотент. Ведь это слово ты не мог вспомнить, не так ли? Импотент. То самое слово, которое ты знал по книгам и которое мама как-то бросила тебе в лицо, то, которое означало, что ты никогда больше не увидишь эту девушку, потому что от этого все равно не будет никакого толку. Слово, которое было хорошо известно сучкам; они должны были его знать, иначе с чего бы им все время смеяться? Норман сделал еще глоток, совсем маленький. Почувствовал, как по его подбородку скатилась капля. Наверное, он был пьян. Ну ладно, он пьян — ну и что с того? Главное, что мама ничего не знает. И девушка ничего не знает. Это большой секрет. Значит, он импотент, вот как? Ну, что ж, это не означает, что он не может снова посмотреть на нее.