Глава третья Клара сидела на кухне совершенно опустошенная. Ее обуревало жгучее желание позвонить Джейн и рассказать, что случилось. А случилось нечто невероятное и невообразимое. Внезапно и страшно мир лишился Джейн. Лишился ее мягкого прикосновения, комфорта, доброты. Клара чувствовала себя так, словно кто-то вырвал у нее не только сердце, но и душу. «Как такое может быть, — задавалась она мыслью, глядя на руки, аккуратно сложенные на коленях, — что мое бедное сердце все еще бьется в груди? Я должна позвонить Джейн». Выйдя из церкви, они с разрешения Гамаша отправились за золотистым ретривером Джейн по кличке Люси, и теперь собака свернулась калачиком у ног Клары, словно переживая свою невосполнимую утрату. Питер гипнотизировал взглядом воду в чайнике, ему хотелось, чтобы она побыстрее закипела, и он бы мог заварить чай, и тогда все встанет на свои места. «Быть может, — говорили ему ум и воспитание, — если ты заваришь чай и поболтаешь о чем-ни-будь, время повернет вспять и ничего плохого не произойдет». Но он прожил с Кларой слишком долго, чтобы не признавать очевидного. Джейн была мертва. Убита. А он должен утешить Клару и каким-то образом хотя бы немного поправить положение. Но он не знал, как. Роясь в буфете с той поспешностью, с какой военно-полевой хирург отчаянно разыскивает нужный бандаж, Питер отшвырнул в сторону чай «йога». За ним последовал чай «травяная гармония», хотя он на несколько секунд задумался, держа в руках чай с ромашкой. Но нет. «Сосредоточься», — приказал он себе. Он знал, что успокоительное средство, любимый наркотик англичан, находится где-то здесь. И его рука стиснула коробочку в то самое мгновение, как засвистел чайник. Насильственная смерть требовала чая марки «Эрл Грей», «Седой граф». Ополаскивая заварочный чайник кипящей водой и морщась оттого, что на руку ему попали несколько капель обжигающей влаги, он выглянул в окно и увидел старшего инспектора Гамаша, сидевшего в одиночестве на скамеечке на деревенской площади. Похоже, инспектор кормил голубей, но ведь такого просто не может быть. И Питер вновь перенес все свое внимание на исключительно важную задачу — правильно заварить чай. Арман Гамаш сидел на скамейке, наблюдая за голубями, но при этом его занимала, главным образом, сама деревня. Такое впечатление, что прямо на глазах деревушка Три Сосны впадала в летаргический сон. Водоворот жизни, шум и суета постепенно замирали. Голоса умолкали, шаги замедлялись. Гамаш просто сидел и занимался тем, что умел делать лучше всего. Он наблюдал. Он смотрел на окружающих, на их лица, запоминал их действия, там, где это было возможно, вслушивался в то, что они говорили, хотя люди обходили стороной его деревянную скамейку и до его ушей долетало немногое. Он подмечал, кто вступал в разговоры, а кто нет. Кто обнимался, а кто лишь пожимал руки. Он обращал внимание на то, у кого покраснели от слез глаза, а кто занимался своими делами как ни в чем не бывало. На противоположном конце деревенской площади росли три гигантские сосны. Между ними и инспектором находился пруд, и несколько мальчишек в теплых свитерах кружили вокруг него, охотясь, как он предположил, на лягушек. Импровизированная деревенская площадь, что неудивительно, располагалась в самом центре деревни, и улица под названием Коммонз тянулась вокруг нее, застроенная жилыми домами, а прямо за его спиной находился, очевидно, здешний деловой квартал. Он был очень невелик, этот квартал. Насколько мог видеть Гамаш, он состоял из depanneuг[20], вывеска над которой гласила: «Беливо». Рядом с нею была boulangerie[21], бистро и книжный магазин. От улицы Коммонз расходились четыре дороги, как спицы от колеса или как стороны света на компасе. Он тихонько сидел, окунувшись в деревенскую жизнь. Его поразила ее красота, выходившие фасадами на площадь старые дома с многолетними садами и вечнозелеными деревьями. Они выглядели естественными и безыскусными. И печать скорби, омрачившую существование этой маленькой общины, деревенские жители несли с достоинством, печалью и некоторой фамильярностью. Деревушка была старой, а ведь невозможно состариться, не познав горя. И потерь. — Говорят, завтра пойдет дождь. Гамаш поднял голову и увидел Бена, державшего на поводке древнюю и, судя по запаху, больную собаку. — В самом деле? — Гамаш указал на место рядом с собой, и Бен опустился на скамейку, а Дэйзи блаженно рухнула на землю у его ног. — Да, с самого утра. И похолодает. Несколько минут мужчины сидели молча. — Вон там жила Джейн. — Бен указал на небольшой каменный коттедж слева. — А дом рядом принадлежит Питеру и Кларе. — Гамаш взглянул в ту сторону. Их дом был немного больше жилища Джейн, и если последнее было выстроено из плитняка, то их коттедж щеголял красным кирпичом в стиле, известном под названием «лоялисты». По фронтону здания тянулась простая деревянная веранда, на которой стояли два плетеных кресла-качалки. По обе стороны входной двери располагались окна, и еще два окна он заметил наверху — они были закрыты ставнями, выкрашенными в теплый и глубокий синий цвет. В чудесном палисаднике росли розы, многолетние растения и фруктовые деревья. «Скорее всего, яблони-кислицы», — решил Гамаш. Череда деревьев, в основном кленов, отделяла участок Джейн Нил от усадьбы Морроу. Хотя теперь между ними пролегло нечто большее, чем просто деревья. — Я живу вон там. — Бен кивнул на очаровательный белый обшитый клиновидными досками дом с верандой на первом этаже и тремя мансардными окнами над ней. — Но, полагаю, теперь и вон тот дом тоже принадлежит мне. Он небрежно махнул рукой куда-то вверх. Гамаш подумал было, что Бен выразился метафорически или даже метеорологически. Но потом взгляд его переместился с пушистых облаков на крышу дома, стоящего на склоне холма на окраине Трех Сосен. — Он уже несколько поколений принадлежит моей семье. Там жила моя мать. Гамаш не знал, что сказать. Ему уже приходилось видеть подобные особняки. Много раз. Когда он учился в Крайстс-колледже, то слышал, что их называют «викторианские замки». Это название всегда казалось ему точным. И провинция Квебек, в особенности Монреаль, гордились своими замками, выстроенными шотландскими баронами-разбойниками, промышлявшими нелегальной торговлей спиртным, а также налетами на поезда и банки. Они держались исключительно на спеси и высокомерии, а это весьма ненадежное и недолговечное связующее вещество, поскольку многие из них с тех пор благополучно разрушились или были переданы в дар университету МакГилла, которому эти чудовища викторианской эпохи были нужны так же, как и вирус Эбола, возбудитель геморрагической лихорадки. Бен смотрел на дом с немым обожанием. — Собираетесь переезжать в большой дом? — О да. Но там нужно кое-что отремонтировать. Сейчас в некоторых комнатах можно снимать фильмы ужасов. Кошмарное зрелище. Бен вспомнил, как однажды рассказал Кларе, что они с Питером играли в войну в подвале и обнаружили там змеиное гнездо. До этого ему еще никогда не доводилось видеть, как люди зеленеют, и Клара предоставила ему такую возможность. — Деревню назвали в честь этих деревьев? — Гамаш взглянул на сосны. — Так вы не знаете эту историю? Разумеется, это уже другие сосны, — не те, что росли здесь когда-то. Этим всего шестьдесят лет. Моя мать помогала сажать их, когда была маленькой. Но сосны растут здесь с тех самых пор, как была основана деревня, то есть уже больше двухсот лет. И всегда группами по три дерева. Отсюда и название — Три Сосны. — Но почему? — заинтересованно подался вперед Гамаш. Его и в самом деле одолевало любопытство. — Это своего рода код, тайный знак. Для лоялистов, сторонников единой империи. Они заселили все окрестные территории, за исключением земель, принадлежащих абнакам[22], естественно. — Гамаш обратил внимание, что Бен великолепным образом проигнорировал тот факт, что аборигены жили в здешних краях на протяжении нескольких тысяч лет. — Отсюда до границы с Соединенными Штатами всего несколько километров. Когда люди, сохранившие лояльность короне во время и после Войны за независимость, бежали из страны, то не могли знать, где могут чувствовать себя в безопасности. Поэтому и был разработан этот код. Группа из трех сосен означала, что лоялистам здесь рады. — Mon Dieu, c'est incroyable[23]. Так изящно. И так просто, — сказал Гамаш. Он был поражен. — Но почему я об этом ничего не слышал? Я изучаю историю Квебека, тем не менее, эта ее сторона мне неизвестна. — Может статься, англичане решили сохранить ее в тайне на случай, если она понадобится нам вновь. По крайней мере, у Бена хватило такта покраснеть, когда он произнес эти слова. Гамаш развернулся и взглянул на высокого мужчину, ссутулившегося раньше времени, но не от болезни, а по привычке, длинные чувственные пальцы которого легонько придерживали поводок собаки, которая при всем желании не могла от него убежать. — Вы серьезно? — Последний референдум о суверенитете едва не увенчался успехом, вам это должно быть прекрасно известно. А сама кампания временами была просто отвратительной. Не слишком приятно ощущать себя меньшинством в собственной стране, — заявил Бен. — Я отдаю себе в этом отчет. Но если Квебек отделится от Канады, вам ничего не будет угрожать. Вы же знаете, что ваши права будут соблюдены. — Правда? Неужели у меня есть право сделать вывеску на родном языке? Или разговаривать только по-английски? Нет. Мною сразу же заинтересуется языковая полиция. Канцелярия французского языка. Меня дискриминируют. С такой постановкой вопроса согласен даже Верховный суд. А я хочу говорить по-английски, старший инспектор. — Вы говорите по-английски. И я тоже. И мои офицеры. Нравится вам это или нет, мистер Хедли, но английский пользуется в Квебеке уважением. — Не всегда. И далеко не все его уважают. — Верно. Как верно и то, что не все с уважением относятся к офицерам полиции. Такова жизнь. — Вас не уважают из-за ваших действий, из-за того, что полиция Квебека натворила в прошлом. А нас не уважают только за то, что мы англичане, за то, что мы говорим по-английски. Это не одно и то же. Вы имеете представление о том, насколько изменилась наша жизнь за последние двадцать лет? О всех тех правах, которых мы лишились? Сколько наших друзей, соседей и родственников уехали из-за царящих здесь драконовских законов? Моя мать практически не говорила по-французски, зато я владею двумя языками. Мы стараемся, инспектор, стараемся изо всех сил, но англичане по-прежнему остаются изгоями. Нас винят во всех смертных грехах. Tete carree[24]. Нет, — Бен Хедли кивнул в сторону трех мощных сосен, лениво раскачивающихся на ветру, — я предпочту сражаться за личное, а не коллективное. В этом, как прекрасно понимал Гамаш, и заключалась принципиальная разница между англо- и франкоговорящими квебекцами, между англофонами и франкофонами; англичане верили в права личности, а французы считали, что должны защищать коллективные права. Защищать свой язык и культуру. Это был знакомый и далеко не всегда корректный спор, но он редко сказывался на личных взаимоотношениях. Гамаш вспомнил, как несколько лет назад прочел в монреальской газете Montreal Gazette статью одного обозревателя, в которой тот писал, что Квебек живет реальностью, а не политическими бумажными дебатами. — Все течет, все изменяется, мистер Хедли, — осторожно произнес Гамаш, надеясь ослабить напряжение, которое внезапно сгустилось над их маленькой садовой скамейкой. Франко-английские дебаты в Квебеке разводили людей по разным полюсам. Гамаш считал, что лучше всего оставить эти споры политикам, которым больше нечем заняться. — В самом деле, старший инспектор? Вы верите, что мы действительно становимся более цивилизованными? Более терпимыми? Менее склонными к насилию? Если бы порядок вещей и в самом деле изменился, вас бы здесь не было. — Вы явно имеете в виду смерть мисс Нил. Вы считаете, произошло убийство? — Гамаш задал этот вопрос и самому себе. — Нет, не считаю. Но я знаю, что тот, кто поступил так с ней, намеревался совершить убийство сегодня утром. По меньшей мере, убийство ни в чем не повинного оленя. Это совсем не цивилизованный поступок. Нет, инспектор, люди не меняются. — Бен опустил голову и принялся играть поводком, который держал в руках. — Впрочем, я, наверное, ошибаюсь. — Он взглянул на Гамаша и обезоруживающе улыбнулся. Гамаш разделял чувства Бена относительно охоты, зато был с ним в корне не согласен в отношении людей. Тем не менее их разговор позволил выяснить кое-что, а ведь в этом, собственно, и заключалась его работа. Расставшись с Бювуаром, в течение следующих двух часов он был очень занят. Вместе с Питером Морроу и Беном Хедли он побывал в церкви, где Питер сообщил трагическое известие своей жене. Гамаш наблюдал за этой сценой, стоя у двери: ему нужно было увидеть, как она отреагирует, и еще он не хотел им мешать. Он оставил супругов, а сам вместе с мистером Хедли направился по дороге в деревню. Старший инспектор попрощался с Беном Хедли на околице и направился прямиком в бистро. Найти его оказалось достаточно просто — здание украшали бело-голубые навесы и тенты, а на тротуаре стояли круглые деревянные столы и стулья. Несколько человеком потягивали кофе, не сводя с него глаз, пока он шагал в сторону бистро по улочке Коммонз. Как только глаза его привыкли к полумраку, царившему внутри, он увидел не одну большую комнату, как ожидал, а целых две. В каждой был свой открытый камин, в котором уже весело трещал огонь. Стулья и столы являли собой разнокалиберный набор антикварной мебели. Кое-где у столов стояли кресла с выцветшей обивкой, на которой еще можно было разобрать фамильные гербы и девизы. Все предметы обстановки выглядели так, словно находились здесь с незапамятных времен, с самого рождения. В свое время он достаточно долго занимался охотой за антиквариатом, чтобы отличить настоящую вещь от подделки, и сразу понял, что алмазная гравировальная игла в углу в окружении бокалов, фужеров и столовой посуды представляет собой подлинную находку. В углу комнаты на длинном деревянном прилавке стоял кассовый аппарат. Там же, на прилавке, вперемежку с пакетами круп быстрого приготовления выстроились лакричные трубочки и завитки, палочки корицы и яркие леденцы в форме медведей. Застекленная створчатая дверь позади этих комнат вела в столовую; Гамаш решил, что это, без сомнения, та самая комната, которую рекомендовал ему Бен Хедли. — Я могу вам помочь? — обратилась к нему на прекрасном французском крупная молодая женщина с нездоровым цветом лица. — Да. Я бы хотел переговорить с владельцем. Оливье Брюле, если не ошибаюсь. — Почему бы вам не присесть, пока я позову его? Чашечку кофе, пока будете ждать? В лесу было сыро и холодно, и мысль о кофе с молоком у такого чудесного огня была слишком соблазнительной, чтобы отказаться. И еще, может быть, одна или две лакричные трубочки. Ожидая месье Брюле и свой кофе, он пытался понять, что в этом уютном бистро показалось ему необычным и неожиданным. Какая-то мысль застряла в подсознании и не давала ему покоя. — Прошу прощения, что вынуждена потревожить вас, — прозвучал у него над ухом хриплый гортанный голос. Он поднял голову и увидел пожилую женщину с коротко подстриженными седыми волосами, тяжело опиравшуюся на тросточку. Поднявшись, чтобы приветствовать ее, он обратил внимание на то, что она оказалась выше, чем он ожидал. Даже ссутулившись, она была с ним почти одного роста, и у него сложилось впечатление, что она совсем не такая немощная, какой кажется. Арман Гамаш слегка поклонился и указал на свободный стул за своим маленьким столиком. Женщина заколебалась, но наконец соизволила сесть. — Меня зовут Руфь Зардо. — Она произносила слова медленно и громко, словно разговаривала с глухим. — Это правда? Джейн действительно мертва? — Да, мадам Зардо. Мне очень жаль. Глухой удар, такой сильный и неожиданный, что Гамаш вздрогнул, потряс бистро. Он обратил внимание, что никто из остальных посетителей даже не пошевелился. Ему потребовалось какое-то мгновение, чтобы сообразить, что виновницей шума стала Руфь Зардо, которая ударила своей тростью по полу с ловкостью первобытного охотника, орудующего дубиной. Прежде он никогда не видел ничего подобного. Ему, естественно, доводилось быть свидетелем того, как люди с тросточкой в руках приподнимают ее и раздраженно стучат кончиком по полу в надежде привлечь внимание, и обычно это срабатывало. Но Руфь Зардо быстрым и явно отработанным движением перехватила свою тросточку за прямой конец, воздела ее над головой и изогнутой рукояткой изо всех сил ударила по полу. — Что вы делаете здесь, пока Джейн лежит мертвая в лесу? Какой вы после этого полицейский? Кто убил Джейн? В бистро на мгновение воцарилась мертвая тишина, но мало-помалу разговоры возобновились. Арман Гамаш спокойно выдержал ее надменный, властный взгляд и медленно перегнулся через стол, убедившись, что только она одна сможет услышать его слова. Руфь, очевидно, полагая, что сейчас он шепотом сообщит имя человека, который убил ее подругу, тоже подалась вперед. — Руфь Зардо, моя работа в том и заключается, чтобы найти человека, который убил вашу подругу. И я найду его. И сделаю это таким образом, какой считаю наиболее подходящим для данной цели. Я не позволю, чтобы меня оскорбляли или проявляли ко мне неуважение. Это мое расследование. Если вы хотите что-либо сообщить или спросить, милости прошу. Но больше не смейте размахивать тростью в моем присутствии. И никогда больше не разговаривайте со мной таким тоном. — Действительно, как я посмела вести себя так! Да, у этого офицера нелегкая работа, и он явно трудится в поте лица. — И Руфь, и ее голос поднялись одновременно. — Ну, что же, не смею более отвлекать лучшего сотрудника, какого только может предложить Служба общественной безопасности. У Гамаша мелькнула мысль: неужели Руфь Зардо искренне верит, что ее сарказм принесет свои плоды? Ему также стало интересно, с чего это вдруг она решила вести себя с ним подобным образом. — Миссис Зардо, могу ли я предложить вам что-нибудь? — спросила молодая официантка так, словно ничего из ряда вон выходящего не произошло. Или, быть может, она всего лишь решила прийти на помощь полицейскому и сгладить неловкость. — Скотч, пожалуйста, Мари, — попросила Руфь. Из нее как будто выпустили воздух, и она в изнеможении откинулась на спинку стула. — Мне очень жаль. Прошу меня извинить. Гамашу показалось, что она из тех, кому не впервой приносить извинения. — Полагаю, в моем недостойном поведении повинна гибель Джейн, но, пожалуй, у вас еще будет возможность убедиться, что я такая всегда. Или почти всегда. К сожалению, я так и не научилась искусству выбирать, когда и с кем вступать в схватку. Странным образом жизнь представляется мне одним сплошным сражением. — Получается, мне следует ожидать дальнейших выходок в том же духе? — Без сомнения. Но в окопах вы будете не одиноки. И я обещаю больше не размахивать тростью. По крайней мере, в вашем присутствии. Арман Гамаш откинулся на спинку стула, и в этот момент прибыли скотч и его cafe au lait и сладости. Он принял их и с достоинством обратился к Руфи: