— А я думаю, что это какой-то чужак, — предположил Бен. — Господь свидетель, в лесу их сейчас полным-полно. Все эти так называемые охотники из Торонто, Бостона и Монреаля палят в белый свет, как в копеечку. — Но, — возразила Клара, обернувшись к нему, — откуда охотнику из Торонто знать, где нужно встать? — Что ты имеешь в виду? Они просто идут в лес и становятся, где хотят. Здесь много ума не надо, вот почему охота привлекает так много идиотов. — Но в данном случае охотник точно знал, где он должен встать. Сегодня днем я была в оленьей засидке, ну, вы знаете, позади старого здания школы, совсем рядом с тем местом, где убили Джейн. Я поднялась наверх и осмотрелась. Точно вам говорю, оттуда видна оленья тропа. Поэтому и засидку построили чуть ли не прямо над ней… — Да, ее делал отец Маттью Крофта, — обронил Бен. — Правда? — Клара на мгновение была сбита с толку. — А я не знала этого. А вы? — обратилась она ко всем сидящим за столом. — О чем ты спрашивала? Я не слушала, — призналась Руфь. — Тоже мне детектив, — ухмыльнулась Мирна. — Отец Маттью построил засидку, — Клара разговаривала сама с собой. — Ладно, как бы там ни было, но Гамаш уверен, что ею давно не пользовались… — Вообще-то охотники с луками не пользуются засидками. Они предназначены для тех, кто охотится с ружьем, — невыразительным голосом заметил Питер. — И к чему ты клонишь? — Руфь явно теряла терпение, разговор уже наскучил ей. — Чужак, незнакомый со здешними местами, который приехал сюда поохотиться издалека, не знал бы, как туда попасть. Клара подождала, пока остальные сообразят, на что она намекает. — Ты хочешь сказать, что тот, кто убил Джейн, был местным жителем? — воскликнул Оливье. До настоящего момента они исходили из предположения, что убийцей оказался чужак, пришлый охотник, который сбежал после несчастного случая. Но теперь оказалось, что они могли и ошибаться. — Получается, это все-таки могло быть делом рук Маттью Крофта, — протянул Бен. — Не думаю! — Клара бросилась грудью на амбразуру. — Те же самые факты, которые свидетельствуют против Маттью, говорят и в его защиту. Опытный стрелок из лука ни за что не убил бы человека по ошибке. Это как раз из разряда тех несчастных случаев, которые не могут с ним произойти. Стрелок из лука, стоящий рядом с оленьей тропой, оказался бы слишком близко. Он бы знал, олень к нему приближается или… или нет. — Или Джейн, ты хотела сказать. — И так-то суровый и строгий голос Руфи сейчас звучал безжалостно и твердо, вызывая в памяти образы камней гигантского плато. Клара нехотя кивнула. — Ублюдок, — смачно выразилась Руфь. Габри взял ее за руку, желая успокоить, и впервые Руфь не отдернула ее. На противоположной стороне стола Питер, отложив в сторону нож и вилку, уставился на Клару. Она не могла до конца понять, что выражал его взгляд. Во всяком случае, отнюдь не восхищение. — Одна вещь сомнения не вызывает. Тот, кто убил Джейн, очень хорошо стреляет из лука, — сказала она. — Плохой стрелок в нее просто не попал бы. — К несчастью, у нас полно отличных стрелков, — заявил Бен. — Благодаря Клубу любителей стрельбы из лука. — Убийство! — выпалил Габри. — Убийство, — подтвердила Клара. — Но кто мог желать смерти Джейн? — спросила Мирна. — Разве в таком случае речь обычно не идет о какой-либо выгоде? — Габри рассуждал вслух. — Деньги, власть… — Выгода. Или попытка защитить и удержать то, что кто-то боится потерять, — заметила Мирна. Поначалу, прислушиваясь к разговору, она решила, что опечаленные друзья погибшей таким образом пытаются отвлечься от понесенной ими утраты, превратив убийство в нечто вроде игры на развитие интеллекта. Теперь она начала в этом сомневаться. — Если тому, что вам дорого, что-то угрожает, например семье, или наследству, или работе, или дому… — Хватит, мы поняли, что ты имеешь в виду, — перебила ее Руфь. — То можно убедить себя в том, что убийство оправдано. — Выходит, если его совершил Маттью Крофт, — сказал Бен, — то он совершил это обдуманно и намеренно. Сюзанна Крофт не поднимала глаз от своей тарелки. Остывшие и слипшиеся крошечные равиоли застыли вязкими комочками серого цвета в лужице густого и тоже холодного соуса. На краешке ее тарелки лежал один-единственный ломтик серого «чудо-хлеба», продающегося в уже нарезанном виде, со всеми возможными добавками полезных веществ. Впрочем, положила она его туда скорее от отчаяния, нежели по привычке. Она надеялась, что, может быть, тошнота отступит хотя бы ненадолго и она успеет откусить маленький кусочек. Но это мерзкое ощущение, казалось, поселилось у нее в желудке навсегда. Напротив нее Маттью выстроил свои мини-равиоли в форме маленькой и прямой, как стрела, дороги, по которой его вилка двигалась с неумолимостью шагающего экскаватора. Соус двумя маленькими озерцами расположился по обе стороны этой дороги. Первыми всегда ели дети, а то, что оставалось, доедал сначала Матт, а потом и Сюзанна. Она предпочитала думать, что так проявляется ее благородный материнский инстинкт, но в глубине души сознавала, что, скорее всего, просто стремилась обрести ореол мученицы, распределяя порции. Неписаный, но строго соблюдаемый контракт, который она заключила со своей семьей. Она принадлежала им целиком и полностью, душой и телом. Филипп сидел рядом с Маттью на своем обычном месте. Его тарелка была пуста, он проглотил все равиоли не разжевывая, а после подтер остатки соуса корочкой хлеба. Сюзанна уже собралась было поменяться с ним тарелками, отдать ему свою, полную, а себе взять его, но что-то остановило ее руку. Она взглянула на Филиппа, подключенного к MP3-плейеру. Глаза его были закрыты, а губы высокомерно и презрительно поджаты. Он приобрел эту привычку месяцев шесть назад. Сюзанна решила, что идея с обменом тарелками не самая удачная. В душе у нее зашевелилось какое-то непонятое пока чувство, которое подсказывало ей, что на самом деле сын ей не слишком нравится. Любит ли она его? Да, вероятно. Но вот насчет нравится… Обычно, или, точнее говоря, по привычке, которой они обзавелись опять же месяцев шесть назад, Маттью и Сюзанне приходилось выдерживать настоящее сражение с Филиппом, чтобы заставить его снять наушники плейера. Маттью спорил с ним на английском, а Сюзанна убеждала его на французском, который был для нее родным. Филипп говорил на двух языках, принадлежал двум культурам и был в равной мере глух к обеим. — Мы — одна семья, — горячился Маттью, — и N’SYNC[41] не приглашены к нам на ужин. — Кто? — презрительно-небрежно обронил Филипп. — Это Эминем. — Как будто это имело какое-то значение. И Филипп бросил на Маттью взгляд, в котором не было ни гнева, ни раздражения. Он посмотрел на него, как на пустое место. С таким же успехом он мог разговаривать… с кем? Во всяком случае, не с холодильником. Похоже, у него сложились отличные отношения с холодильником, кроватью, телевизором и компьютером. Нет, он посмотрел на своего отца так, словно тот и был группой N’SYNC. Пройденным этапом. Выброшенной за ненадобностью вещью. Никем и ничем. Как правило, Филипп все-таки соглашался снять свой плейер в обмен на еду. Но сегодня вечером все было по-другому. Сегодня вечером и отец, и мать были рады тому, что он надел наушники и отключился от происходящего. Он ел жадно, словно это было лучшим блюдом, какое ему когда-либо доводилось пробовать. Сюзанна даже испытала легкий укол обиды и негодования. Каждый вечер она трудилась не покладая рук, чтобы подать им настоящий домашний ужин. Но сегодня ее хватило лишь на то, чтобы достать две банки консервов из неприкосновенного запаса, открыть их и разогреть. И сегодня вечером Филипп проглотил эти равиоли с таким видом, как если бы это был самый что ни на есть изысканный деликатес. Она снова посмотрела на сына, и ей вдруг пришла в голову мысль, а не сделал ли он это специально, только ради того, чтобы оскорбить ее. Маттью склонился еще ниже над тарелкой и подровнял дорожку из равиоли. Каждый крошечный выступ квадратного кусочка теста должен был совпасть со столь же крошечной впадинкой на противоположной стороне. Иначе… Иначе Вселенная вспыхнет адским пламенем, их плоть закипит и разлетится во все стороны горячими ошметками, а он будет сидеть и смотреть, как у него на глазах гибнет семья, гибнет за несколько миллисекунд до его собственной ужасной смерти. Оказывается, очень многое было поставлено на равиоли производства компании Chef Boyardee. Он поднял голову и увидел, что его жена смотрит на него. Ее буквально загипнотизировала точность его движений. Застрявших на заикании десятичной запятой. Ему вдруг вспомнилась эта строка. Она всегда ему нравилась, с того самого момента, как он прочел ее в гостях у мисс Нил. Это была строка из «Рождественской оратории» Одена. Она обожала этого поэта. Ей нравилось даже это его неуклюжее и странное произведение. И она понимала его. Что касается его самого, то он с трудом продрался сквозь нагромождение слов и образов только из уважения к мисс Нил. Но оно совершенно ему не понравилось. Если не считать этой строчки. Он не знал, почему она выделялась из бесчисленного множества других строк и строф в этом эпическом произведении. Он даже не понимал, что она означает. До сегодняшнего дня. А теперь и он тоже застрял на заикании десятичной запятой. В этой фразе сосредоточился и уместился весь его мир. Поднять голову означало взглянуть в лицо беде. А он не был к этому готов. Он знал, что принесет завтрашний день. Он уже давно понял, что неумолимо приближается к нему. Он ждал, пока оно подойдет совсем близко, ждал, не надеясь на спасение или на чудо. И вот оно оказалось рядом, на пороге их дома. Он взглянул на сына, своего маленького мальчика, который так разительно изменился за прошедшие несколько месяцев. Сначала они думали, что это наркотики. Его гнев, ухудшающиеся отметки в школе, его отказ от всего, что он любил раньше, от футбола, кино, от группы N’SYNC. И от своих родителей. В особенности от него, Маттью сердцем чувствовал это. По какой-то причине ярость Филиппа была направлена на него. Маттью не раз думал о том, какие мысли скрываются за этим эйфористическим выражением лица. А может, Филипп просто знал, что неизбежно грядет, и с радостью предвкушал это? Маттью вновь принялся за равиоли, выравнивая их — как раз вовремя, чтобы не позволить своему миру развалиться на куски. Каждый раз, когда звонил телефон, активность в комнате для совещаний замирала. А он звонил часто. Офицеры докладывали один за другим. Перезванивали владельцы магазинов, соседи, чинуши-бюрократы. Старый вокзал Канадских железных дорог идеально подошел для их цели. Полицейским вместе с членами добровольной пожарной дружины пришлось изрядно потрудиться, чтобы расчистить место в центре того, что некогда было залом ожидания. Сверкающие, покрытые лаком деревянные панели закрывали четверть стены, на них висели плакаты с правилами поведения при пожаре и тушения оного, а также портреты прошлых лауреатов Литературной премии генерал-губернатора, позволяя догадаться, кто теперь занимает пост начальника добровольной пожарной дружины. Офицеры Сюртэ аккуратно сняли их, свернули и повесили на их место диаграммы хода расследования, карты и списки подозреваемых. Так что теперь зал старого вокзала ничем не отличался от любой другой комнаты для совещаний. Это место, кажется, давно привыкло к ожиданию. Некогда в нем сидели сотни, тысячи пассажиров, сидели и ждали. Ждали поездов. Которые должны были увезти их самих или доставить сюда их любимых и друзей. И сейчас мужчины и женщины снова сидели здесь и ждали. На этот раз они ждали отчета из лаборатории в Монреале. Отчета, который позволит им отправиться домой. Отчета, который уничтожит Крофтов. Гамаш поднялся, якобы для того, чтобы размяться, и принялся расхаживать взад и вперед. Когда шефа снедало нетерпение, он всегда ходил, держа руки за спиной, наклонив голову и глядя себе под ноги. И в то время как остальные члены его бригады делали вид, что работают на телефонах, собирая информацию, старший инспектор Гамаш ходил вокруг медленной, размеренной походкой. Неспешно, невозмутимо. Без остановки. В это утро Гамаш поднялся еще до восхода солнца. Маленький дорожный будильник показывал 5:55. Он всегда испытывал восторг, когда часы показывали одинаковые цифры. Часом позже, одевшись потеплее, он спускался на цыпочках по лестнице к передней двери гостиницы, когда вдруг расслышал шум в кухне. — Bon jour, М. L’Inspecteur[42], — приветствовал его Габри, выходя на свет в темно-пурпурном купальном халате, пушистых шлепанцах и с термосом в руках. — Я подумал, что, может быть, вы захотите взять с собой в дорогу cafe au lait. Гамаш готов был расцеловать его. — И еще, — Габри жестом фокусника извлек из-за спины бумажный пакет, — парочку рогаликов. Гамаш готов был жениться на нем. — Merci, infiniment, patron[43]. Через несколько минут Арман Гамаш устроился на покрытой инеем деревянной скамейке на деревенской площади. Целых полчаса он сидел в атмосфере мирного, спокойного, неяркого утра, глядя, как небо постепенно меняет свой цвет. Черный превратился в темно-синий, потом к нему добавилась полоска золотистого оттенка. Метеорологи наконец-то угадали. Рассвет предвещал ясный, чистый, бодрящий и морозный день. Деревня просыпалась. В окнах один за другим загорались огни. Эти несколько минут были поразительно мирными и безмятежными, и Гамаш ценил каждое мгновение спокойствия, наливая крепкий и ароматный cafe au lait из термоса в металлическую крышечку и доставая из бумажного пакета поразительно вкусные рогалики, еще сохранившие тепло духовки. Гамаш прихлебывал и жевал. Но главным образом он наблюдал. Без десяти семь свет зажегся и в доме Бена Хедли. Спустя несколько минут во дворе, прихрамывая, появилась Дэйзи, лениво виляя хвостом. По собственному опыту Гамаш знал, что последним земным порывом у большинства собак будет лизнуть хозяину руку и завилять хвостом. Через оконное стекло Гамаш разглядел неясное движение в доме, пока Бен готовил завтрак. Гамаш ждал. Деревня оживала, и к семи тридцати большая часть домов стряхнула остатки сна. Из коттеджа Морроу выпустили Люси, и она бродила вокруг, принюхиваясь и приглядываясь. Она задрала морду, потянула ноздрями воздух, медленно повернулась и пошла, потом затрусила и наконец помчалась через лес по тропинке к своему дому. К своей матери. Гамаш смотрел, как мелькнул и исчез среди кленов и вишен золотистый хвост, и чувствовал, что сердце у него разрывается от жалости. Через несколько минут на крыльце появилась Клара и позвала Люси. Донесся несчастный, одинокий лай. Гамаш увидел, как Клара углубилась в лес и через мгновение вернулась. За ней, опустив голову, медленно плелась Люси. Хвост ее понуро повис. Прошедшую ночь Клара спала вполглаза, скорее, дремала, просыпаясь каждый час от внезапной слабости, которая стало уже привычной. Утрата. Она больше не походила на пронзительный крик, превратившись в сдавленный стон, терзавший душу. Они с Питером снова разговорились, когда мыли тарелки на кухне, пока остальные сидели в гостиной, обсуждая вероятность того, что Джейн все-таки убили. — Прости меня, — извинилась Клара, держа посудное полотенце и принимая из рук Питера теплые мокрые тарелки. — Мне следовало сразу же рассказать тебе о разговоре с Гамашем. — Почему же ты этого не сделала? — Не знаю. — На самом деле это очень плохо, Клара. Не значит ли это, что ты мне не доверяешь? Он впился взглядом в ее лицо, его льдисто-голубые глаза оставались напряженными и холодными. Она понимала, что должна рассказать ему все, должна рассказать, как сильно его любит, доверяет ему и нуждается в нем. Но что-то удержало ее. И вот снова. Повисла тишина. Воцарилось молчание. Что-то опять осталось недосказанным. «Неужели так все и начинается?» — думала Клара. Неужели так и возникает пропасть между двумя людьми, заполненная не комфортом, уютом и близостью, а недосказанностью и многословием? Вот и сейчас ее возлюбленный ушел в себя, закрылся на замок. Превратился в камень. Неподвижный и холодный. Именно в это время в кухню и вошел Бен, застав их в момент более интимный, чем сексуальная близость. Их гнев и боль проступили и стали видны невооруженным глазом. Бен, запинаясь, промямлил нечто невразумительное и, пятясь, сбежал из кухни, причем у него был вид ребенка, заставшего родителей за каким-то постыдным занятием. В ту ночь, после того как гости разошлись, Клара произнесла слова, которые, она знала, страстно жаждал услышать Питер. Она сказала, что полностью доверяет ему и очень его любит. Сказала, что сожалеет о том, что произошло между ними и что она очень благодарна ему за терпение, которое он проявил, когда она так страдала от боли, вызванной гибелью Джейн. И еще она попросила у него прощения. И он простил ее. А потом они лежали обнявшись, пока их дыхание, слившись воедино, не стало глубоким и ровным. Но что-то все равно осталось недосказанным. На следующее утро Клара поднялась ни свет ни заря, выпустила Люси на улицу и принялась печь Питеру блины с кленовым сиропом и беконом. Запах жареной канадской ветчины и свежего кофе разбудил Питера. Лежа в кровати, он решил, что постарается забыть тяжелое ощущение, которое испытал накануне. Но он лишний раз убедился, что чувства — слишком опасная штука, чтобы выставлять их напоказ. Он принял душ, надел свежую рубашку и с видом непринужденного веселья сошел вниз.