– Хорошо, – фальшиво улыбнулась я. – Только надо согласовать съемки с графиком работы в Пантеоне. – Конечно-конечно, ни о чем таком не волнуйтесь. Кстати, Шон, может, и ты снимешься в одном из роликов вместе с Карой? Там такой сценарий… Целевая аудитория с ума сойдет! Шон перевел задумчивый взгляд с собеседника на меня, а потом, ухмыльнувшись, ответил: – Почему бы и нет, Маркус, почему бы и нет… Да, именно так я и оказалась на съемочной площадке. Поначалу были фотосессии для голографических рекламных щитов. Такая практика часто встречалась, если писатели Пантеона создавали что-то масштабное. Фотографиями Шона и его прототипами был увешан весь Либрум. А вот в рекламах своих творений обитатели Пантеона снимались редко. Так делал господин Феррен, хотя и нерегулярно. – Это повышает интерес потребителей к прототипам и вызывает рост продаж, – пояснил он, когда вез меня на первую съемку. – К тому же потенциальные заказчики о тебе всегда помнят. В Эдеме надо постоянно где-то мелькать. А тебе, Карина, особенно – ты здесь новичок. Так что лови момент. Ну, я и ловила. Сначала ловила в пижаме, плюшевой такой, голубой. Изображая полусонную девицу, которая так не хотела лететь на работу, что готова была забраться на потолок, лишь бы ее никто не трогал. По иронии судьбы в тот день я заработалась в Пантеоне и после первого дубля в мягкой уютной постели меня срубило. Так что я действительно была согласна на что угодно, лишь бы от меня отстали. Съемочная группа знатно повеселилась – говорят, там были такие кадры… Дальше мне пришлось ловить момент в кроссовках. Это было не так приятно, как в пижаме. Потому что надо было разучивать сложный танец (а я не была профессиональной танцовщицей), и не смотреть в камеру, и делать все синхронно с остальными, и… Ай, короче, режиссер решил, что с лопатой в руках я выгляжу более органичной. Шон хохотал. Ну, и на десерт ловить момент пришлось в клубе. Тут уж смеялась я. Потому что по сценарию господин Феррен должен был гнаться за мной по залу, а я – прятаться от него на потолке. Моему незадачливому кавалеру полагалось растерянно озираться по сторонам и тосковать. А мне – по доброте душевной к нему спускаться. Конец. Конец Шону не понравился. Честно, я думала, он откажется в этом сниматься. Но Шон изменил финал под себя, и в итоге съемка таки состоялась. У меня было очень красивое фантазийное серебристое платье – сама создала, а дело хотя и было в клубе, но из-за особого освещения люди в кадре растворялись. Я медленно двигалась в полутьме, как видение, маня за собой Шона. Он пытался меня догнать, коснуться руки, а успевал схватить лишь серебристую пыльцу. Я исчезала – и оказывалась на потолке. Прохаживалась, искала его внизу взглядом. Но Шона там не было. А потом резко оборачивалась – и натыкалась на его кривую улыбку. Между нами так и искрило, поэтому ролик получился волшебным. Но когда мы в тот день возвращались домой, я не удержалась от вопроса: – Шон, а почему ты согласился сниматься? – Решил, что лишний атрибут успеха в моем лице тебе не помешает. Я усмехнулась. В этом был весь Шон. Но если начистоту, то съемки дались мне нелегко. Это было не увеселительное мероприятие, каким оно представлялось мне поначалу, а труд, который, как и любая работа, отнимал силы и энергию. И когда с роликами и фотосессиями было покончено, я вздохнула с облегчением. Господин Карелтон усмотрел во мне комедийный талант и намекнул, что ожидает в ближайшем времени снова увидеть меня на съемочной площадке. Так что, когда мы с ним прощались, мысленно я уже представляла себя со сковородой в правой руке и в перчатке эмпатии на левой, обманчиво ласково говорящей на камеру: «Дорогой, где это ты столько времени пропадал?..» Зато Шон к такой нагрузке был привычен и, казалось, ее не замечал. Неожиданно для себя я открыла одну истину – он был тем еще трудоголиком. Да, Шон говорил, что много работает, но это не бросалось так сильно в глаза до тех пор, пока мы не съехались. Господина Феррена устраивало, что люди его воспринимали как эдакого франтоватого баловня судьбы, который получает от жизни все, что пожелает, при этом особо не напрягаясь. Однако мало кто знал, чего на самом деле ему стоил успех. Если он выходил в свет, то для того, чтобы завести полезные знакомства, заключить крупные сделки или порекламировать свои прототипы. Он это делал легко, играючи, но своего никогда не упускал. А когда оставался дома, то большую часть времени проводил за работой либо запираясь в своей крепости, либо выбираясь из нее на удобный диван в гостиной с какой-нибудь книгой в руках. Чаще технической или нейрофизиологической тематики. Мне нравилось сидеть на террасе с чашечкой кофе и вазочкой круассанов и тайком наблюдать за ним в такие моменты. Шон читал, выискивая в тексте нужную информацию, а когда находил, то, не отрывая глаз от страниц, взмахивал рукой – и в воздухе материализовались детали прототипа. Если его все устраивало, он отбрасывал книгу в сторону и уносился обратно в свою крепость. Если нет, то фантазии трансформировались до тех пор, пока на него не сходило озарение. Я как-то спросила, может, у него запарка, но Шон лишь пожал плечами – обычный четверг. Порой он у меня невольно ассоциировался с загнанной лошадью, несущейся к финишу с пеной у рта, повинуясь плетке невидимого жокея, и я терялась в догадках по поводу причины такой одержимости профессией. То ли дело было в амбициях, то ли в банальном желании неустанно творить, но его упорство и высокая работоспособность меня восхищали и мотивировали на новые свершения. Я старалась брать пример с Шона и отдавала всю себя трем проектам, но… Если с конвертером и перчатками дела обстояли более-менее, то с меморисборником возникли проблемы. Реконструкция воспоминаний и их насильственное извлечение – вот те новые цели, которым он должен был послужить. И хотя рассудком я понимала, что мне поручено благое дело, особенно в свете того, что рассказал Йен, меня все равно ломало каждый раз, когда я пыталась к нему подступиться. Ситуация получалась интересной. С одной стороны, я знала, что нужно делать, а с другой – боялась, что из-за какой-нибудь ошибки мое сознание может застрять внутри прототипа во время его испытаний. Вот и аукнулась история с кубом. Я пыталась бороться с собой и искала обходные пути, но работа двигалась с черепашьей скоростью. Это раздражало, тем более что идеи новых проектов выскакивали из меня, как из госпожи Мартинез ее тени. И тогда, чтобы дать мозгу перезагрузиться, я решила сконцентрироваться на конвертере и перчатках. Дело сразу пошло бодрее. И все бы ничего, если бы не галлюцинации, которые принялись одолевать меня с утроенной силой. Да, я старалась казаться счастливой и беззаботной. Шутила, смеялась и никому не рассказывала о голосах, чтобы лишний раз не пугать. Но правда в том, что, даже если замалчиваешь проблему, она от этого никуда не исчезнет и напомнит о себе в самый неподходящий момент. Так со мной и произошло. Это случилось недели через полторы после отвратного уикенда. Мы вышли из сферы Мари (у нее не ладилось с новым проектом, и я последние несколько дней помогала ей набрасывать формулу материализации) и направились в кафетерий, когда я поняла, что голоса родных в моей голове перекрыли ее бойкое щебетанье. Такое бывало прежде, дважды или трижды, но длилось недолго – минуту или около того. Но на этот раз все вышло иначе. Галлюцинации набирали силу, становились настолько реальными, что мои внутренности сворачивались тугим узлом, а по коже ползли мурашки. Я что-то ответила Мари невпопад и, бросив пару слов на прощанье, как ужаленная, припустила к себе. А когда оказалась внутри, сразу же рухнула на зеленую траву и свернулась калачиком. «Карина, милая, надо поесть, – ласково говорила мама. – Ты так совсем отощаешь». Я зажмурилась, зажала ладонями уши, но пытка продолжалась. «А ты нам нужна здоровая и крепкая. Ну же, съешь хоть пару ложечек. Это овсянка. Твоя любимая. С молоком и кусочками земляники…» – Мама… – жалобно прошептала я, понимая, что она ничего не услышит. – Мама, не надо. Пожалуйста… Я так больше не могу. Не могу… Хватит! «Хорошо, умница. Вот так…» Голоса в голове сводили с ума, рвали мою душу на части. Я больше не считала их мостом в мой родной мир и хотела только одного – чтобы все наконец закончилось. А потом случилось то, чего никогда, за исключением покушения во время презентации, прежде не бывало. К слуховым галлюцинациям добавились зрительные, и у меня перед глазами появилась с детства знакомая серебряная ложка, которую крепко держала до боли знакомая рука. «Вот так, еще одну… – говорила мама, а по моим щекам текли слезы. – Маленькая моя, не капризничай». Тело стало неметь, шея и спина заныли, а четырехглавая мышца правого бедра стала подрагивать. Я вскочила на ноги, поморгала, затрясла головой – и страшный образ развеялся. Неприятные ощущения исчезли. А вот голоса остались. Нервно, испуганно обхватив себя руками, заозиралась по сторонам, ища укромный уголок, куда можно было бы забиться и отсидеться. Переждать. Но кругом была фантазийная пустота. И я поняла, что если останусь здесь в одиночестве, точно сойду с ума. Мне нужен был кто-то, кто сумел бы отвлечь от мыслей о доме, успокоить, переключить на Эдем. Даниэль с Максом и Тимом готовился к совместной презентации. Ему было не до меня. От Мари я удрала. У Майи был выходной. И тогда я подумала о Шоне. Хоть бы он был у себя! Дрожа и пошатываясь, выскочила из сферы и чуть не бегом направилась к лифту. Пока ехала, снова увидела маму, сидевшую на кровати в моей комнате. Золотистые волосы были аккуратно собраны в пучок на затылке, губы ласково улыбались, но в синих глазах затаились усталость и боль. Фантазия накладывалась на реальность, и это было так жутко, словами не передать. Я выскочила из лифта, вытирая на ходу слезы, пробежала пару метров и пошатнулась, ощутив, как правую ногу свела судорога. Чудом смогла сохранить равновесие, сделала шаг, еще и еще – и снова провалилась в выдуманный мир… «Что такое, Карина? Ножка болит? – участливо произнесла мама и, отставив тарелку с кашей в сторону, коснулась ладонями моей голени. Я почувствовала резкий толчок. – Ну ничего, сейчас все пройдет, моя дорогая. Я тебя вылечу…» – Куда несешься, малышка? – долетел до меня, как сквозь толщу воды, хриплый незнакомый голос. Я прикусила щеку – и комната растворилась, оставив белоснежный коридор Пантеона и светловолосого мужчину с усами и аккуратной бородкой в клетчатом костюме-тройке. Берд! Он нависал надо мной, придерживая одной рукой за талию, другой за плечо. Его ноздри подрагивали, глаза наливались кровью… – Ты пахнешь страхом, – прорычал он, с шумом втянув воздух в паре сантиметров от моей щеки. Я отшатнулась и, спотыкаясь, понеслась к площадке для стыковки. Дрожащими пальцами набрала на панели номер капсулы Шона. – Привет, это я. Пустишь к себе? – пробормотала, когда кончились гудки. – Сейчас, – кратко сказал он и отключился. Я вздохнула с облегчением. Пока сфера летела к площадке, вытерла слезы, прикрыла глаза кудряшками и даже смогла изобразить улыбку. Мне не хотелось, чтобы Шон видел меня такой. Испуганной, жалкой и сломленной. Но рядом с ним я чувствовала себя в безопасности и надеялась, что в его присутствии галлюцинации отступят. – Какие люди! – произнес Шон, отъехав от стола и развернув ко мне свое черное кожаное кресло на колесиках. – Ну и что же привело тебя сюда? Неужели поиски вдохновения? – добавил он, усмехнувшись и окинув меня голодным взглядом. Я на него не смотрела. Не могла заставить себя смотреть. Но улыбнулась. Так было нужно. – Не беспокойся, воровать идеи не буду, – пошутила, окидывая взглядом его кабинет. Белый и абсолютно пустой. Заводские настройки. Это было так неожиданно, что даже голоса в голове поутихли. – Такие, как ты, никогда не возьмут чужого, – серьезно сказал Шон, наблюдая за мной. Я неуверенно его обошла, заинтересовавшись пустыми стенами. У Даниэля была космосфера. Мари в своей капсуле воссоздала королевские покои Версаля, только в золотых рамах висели ее портреты. Макс с Тимом, которые были помешаны на комиксах, наколдовали два одинаковых тронных зала Асгарда и, когда заглядывали друг к другу, материализовали радужный мост. А у лучшего писателя Либрума не было ничего, кроме компьютера и стола с креслом. – Надо же… А у тебя тут спартанская обстановка, – усмехнулась я и небрежно махнула рукой, указав на пустующее пространство. – Когда господин Штольцберг сказал, что кто-то в Пантеоне создает у себя в кабинете города и целые страны, я подумала о тебе. Шон поднялся с кресла, медленно подошел и остановился за моей спиной. – Так раньше и было. Пока я не понял, что это отвлекает от работы, – сухо произнес он и рванул с места в карьер: – У тебя что-то случилось, Карина? Внутренне сжалась. Но собралась и безмятежно ответила: – С чего ты взял? Все в порядке. Просто решила зайти к тебе в гости. Раз тебя ко мне не заманить. «Я позову твоего отца…» – долетел до меня голос мамы, и я вздрогнула. – Карина… – Шон подошел ближе. – В чем дело? «Ну что, Кара, займемся спортом?» – бодро обратился ко мне отец, и от звука его низкого хриплого голоса сердце пропустило удар. Господи, как тяжело! Почему это со мной происходит?! – Карина! Я резко обернулась. Мой болезненный, жалобный взгляд встретился с хмурыми, внимательными глазами Шона. – Галлюцинации… – шепнула чуть слышно и улыбнулась уголками губ. Хотела, чтобы вышло иронично. Но получилось грустно и как-то по-детски, что ли. Шон недовольно стиснул губы, а потом заговорил снова: – Карина, я же просил тебя не думать о доме. Все равно ты не сможешь туда вернуться. – Я знаю, знаю! Но эти галлюцинации… – «Раз-два, три-четыре…» – У меня не получается их контролировать. «Раз-два, три-четыре. Раз-два, три-четыре. Ты у меня настоящая спортсменка, Кара!» Голос отца в голове зазвучал громче, я ощутила прежнюю боль, и тут апатия, страх, сомнения, безнадежность, тоска – все то, что я подавляла, что заперла где-то глубоко в себе, чтобы скрыть от других, вырвалось наружу, накрыло меня свинцовой волной, и это стало последней каплей. – Такого не должно быть, я спрашивала! Я слышу маму, Милу, отца… Теперь даже вижу и чувствую их! И они такие настоящие, что мне становится жутко. Фантазия накладывается на реальность, сливается с ней, и я перестаю что-либо понимать. Я сейчас говорю с тобой, и одновременно мама меня кормит с ложечки, а папа вместе со мной делает зарядку. Может, это фрагменты детских воспоминаний, а может, очередная выдумка – я не знаю! Но это невыносимо! Я хочу, очень хочу все это остановить! Только ничего не выходит… Шон, что со мной не так? – выпалила я на одном дыхании и посмотрела на него с надеждой. Шон побледнел. В голубых глазах появилось какое-то странное выражение… Но он спросил на удивление спокойно и твердо: – Такое бывало раньше? До презентации шатра? Я задумалась, припоминая. В ушах зазвучала песня Эдит Пиаф. «Нет, я ни о чем не жалею». Я ее любила. Папа ее любил.