I Взгорье. Сухмень. Белоус. Кое-где — раскидистые берёзы. Под самой раскидистой берёзой, что опустила плакучие, что мётлы, ветви до самой земли, небольшой односкатный шалаш, крытый еловой корой. Перед шалашом чуть дымит костёр тлеющей головешкой. На сухмени, на траве белоусе разлеглось на отдых стадо чёрно-пёстрых коров. В лощине, что ближе к озеру, пасётся Орлик. Соболь улёгся в самую густую тень с северной стороны берёзы, перекинул на сторону через зубы раскрытой пасти длинный красный язык и знай хахает: «ха… ха… ха…» Жарко. Поспать некогда: хахает и хахает. …Харитон рассмеялся, прервав рассуждения пастуха о достоинствах чёрно-пёстрых коров новой породы, что вывели её вологодцы совсем недавно. — А ты чего смеёшься, парень? — обиделся пастух. — Я же тебе правду говорю, корова такой породы даёт по пять с лишним тысяч литров молока в год. Поищи ещё где таких коров. Вряд ли найдёшь. — Да я не над коровами смеюсь, дядя Егор. Я над Соболем, глядите, как он хахает. — Жарко, вот и хахает. Харитон рассмеялся пуще прежнего. — Да ты что, парень, в уме ли? Харитон не унимается. Смеётся и смеётся, схватившись за живот. Пастух не на шутку испугался. — Вы знаете, дядя Егор, — подавив смех, продолжал Харитон, — если бы человек, как и собака, тоже не потел, а всё лишнее тепло отдавал через язык, то в жару все бы люди ходили с высунутыми языками и тоже хахали… Ведь правда? Вот я над чем смеюсь… — Ну и придумал же ты, парень, как тебя, Харитон, что ли? — Глаза старика сузились и затерялись в седой щетине бровей. И закатился пастух таким громким, заразительным смехом, что Соболь перестал хахать, коровы прекратили жвачку и Орлик, оторвавшись от травы, навострил уши в сторону костра. — Эх, насмешил ты меня, парень, аж слезу прошибло, — обтирая усы и бороду рукавом гимнастёрки, ворчал старик. — Только когда будешь нести службу на границе, то поменьше занимайся разным хаханьем, а то, не ровён час, шпиона или диверсанта какого-нибудь прохахаешь. — Ну что вы, дядя Егор, граница есть граница. — Граница, — продолжал пастух, — в том-то и дело, что граница. Раз, помню, ходил я младшим наряда… — А разве вы тоже служили на границе? — прервал Харитон старика. — Кабы не служил, не рассказывал. Так вот, ходил я младшим погранотряда, а дело было в Каракумах. Местность такая, что, кажется, и придумать хуже нельзя. Один песок. Глянешь, аж тошнит… Вот какая эта местность. В глазах желтеет от этого песка. Ни тебе дерева, ни тебе кустика. Травинки и той ни одной нет. Песок, да и только. То спокойно лежит этот песок, а то, как волны на воде, перекатывается под ветром. Ветер замрёт, и песок тоже замрёт, и лежит этими волнами — барханами они называются. Движемся вдоль границы. Старший впереди, я чуть сзади. Кони по колени в этом песке, будто по снегу, идут. Куда ни глянь — ни одной живой души. Ну какой тут, думаю, нарушитель границы, кого понесёт по этой погибели — по пустыни, значит. И смех меня разобрал, вроде как тебя, ни с того ни с сего. Молод я тогда был не только годами, а и службой пограничной молод. Смекалки пограничника не было во мне. А как глянул на старшего — он уже спешился и коня уложил. Я мигом проделал то же самое и ползу к старшему по его приказанию. «Видишь?» — спрашивает он, указав на гребень бархана, что от нас шагах в пятидесяти. «Вижу», — отвечаю. «Что видишь?» «Бархан». «Гляди лучше». Глянул и опять ничего не вижу. А старший винтовку на изготовку взял и мне приказал сделать то же самое. «Гляди, гребень-то бархана то посыплет песком, то опять замрёт», — показывает мне старший. «Вижу, — отвечаю я, — суслик, наверно, в нём барахтается». «Держи на прицеле!» — приказал мне старший, а сам пополз к этому бархану. Вот вижу я, подполз он к бархану, вскочил на ноги, вскинул винтовку и кричит: «Выходи!» Никто не выходит из этого песка. «Выходи, стрелять буду!» И вдруг, что ты думаешь, рассыпается бархан и из песка показывается человеческая голова. «Встать! Руки вверх!» — командует старший. Харитон слушает, широко раскрыв глаза. — Обыскали мы этого нарушителя, — продолжал пастух — связали. Спрашиваем: «Сколько вас тут?» «Одна человек, — отвечает нарушитель, не глядя нам в глаза. — Верблюд заблудился, верблюд искал». В тот раз мы со старшим наряда четырёх нарушителей из барханов, будто тетеревов из-под снега, из лунок, вытащили. — Дядя Егор, а кто они были, эти нарушители: шпионы, диверсанты? — А кто их знает, разве всех упомнишь, коих мне довелось повидать за свою службу. Это было в первые годы Советской власти. А в ту пору много врагов было: и басмачи, и диверсанты, и шпионы, и контрабандисты. Правда, и сейчас этих нарушителей, наверно, хватает. Только они теперь похитрее, половчее. Ну, да и наш пограничник тоже посмекалистей стал. А рассказал я тебе это к тому, что ты на границу едешь. А граница, брат, — граница. Там не до хаханья. Э-э! Заговорился я с тобой, парень, — глянул на солнце пастух. — Стадо-то поднимать надо. — И старик схватился за трубу. II Труба у пастуха красивая, лёгкая. Высверленная из липового дерева. На одном конце с широким раструбом, сплетённым из берёсты. Настоящая пастушья труба. Такая труба не чета владимирскому пастушьему рожку. Такую трубу, когда на ней играют, на много вёрст слышно. Попробуй-ка управлять стадом на рожке, когда оно разбредётся по непроходимым лесам да болотам, или зверя отпугнуть, далеко ли этот рожок слышно? Труба — другое дело. Заиграет пастух на трубе — стадо повеселеет. Голос начинает животина животине подавать, к дому поворачивать. Зверь заслышит и наутёк — подальше от такой музыки… Вскинул пастух трубу кверху берестяным раструбом, приложил другой её конец к губам и заиграл. Труба заговорила будто человеческим голосом, так нежно, ласково: «По-ды-ма-йся! Поды-ма-йсь! Поды-ма-йсь!» Стадо, бросив жвачку, начало подниматься. Харитон засмеялся. — Ты чего, парень, опять? — бросив играть, спросил Егор. — Я над коровами смеюсь, гляньте, как они смешно поднимаются. — Как смешно? — встревожился старик. — Да они сначала на задние ноги встанут, а потом на передние. Кони куда красивее: поначалу передом вскинутся, а потом зад поднимают. — А, вот ты о чём, — успокоился пастух. — Всякая животина по-своему лёжку покидает. Заяц, к примеру, кряду на все четыре лапы вскакивает. — А про себя подумал: «Наблюдательный парнишка». Старик глянул, чуть улыбнувшись, на Харитона, вскинул трубу в небо и опять заиграл. Из берестяного раструба, а может быть, из сердца пастуха льётся звучная мелодия, и слушают эту песню без слов все одиннадцать миллионов гектаров вологодских лесов, тысяча озёр, тысячи рек и ручьёв, слушают поля и луга, слушают люди земли вологодской. Егор твёрдо стоит на земле на расставленных в стороны ногах. Чуть вздрагивает его седая борода, да топорщатся усы на обращённом к небу лице. А песня льётся, и льётся, и летит с этого взгорья в синь лесов и озёр, в зелень полей и лугов. Ещё твёрже, чем Егор, стоит на земле Харитон, слушая нехитрую музыку. Песня перенесла Харитона в далёкие времена, когда, может быть, по этому взгорью, по большаку двинулись на «великий ратный подвиг» вологодские богатыри — ратные люди боевых дружин, что первыми на Руси отозвались на клич Козьмы Минина и Дмитрия Пожарского в 1612 году, когда над родиной нависла смертельная опасность. Два века спустя, в 1812 году, по этому же взгорью, по этому большаку от лугов и пашен шли ополченцы-вологжане громить наполеоновские полчища. А ещё веком позже, в 1918 году, по этой же земле шли вологодские коммунисты, чтобы на станции Плесецкой преградить путь интервентам, рвавшимся с Севера к сердцу молодой Советской Республики… А пастух играл и играл на трубе из липового дерева с берестяным раструбом на конце…