– …нарочно, что ли? – …кто его знает! Сергей отложил удочку, выпустил червяка и придвинулся к стволу. – …два «Камаза» выгрузил! – …будет врать-то! – …сами говорили… отравить… А он возьми да смойся… – И теперь, значитца, они в этом сидят! Послышался ехидный смешок. Бабкин извернулся так, чтобы сухая ветка не колола в бок. Голоса приблизились, и пришлось залечь в песке. «Заметят», – огорчился он. Но сам себе возразил: и что? разве не может заезжий рыбак отдохнуть под ивой? – Нинка ему этого не простит, – сказали хрипло и закашлялись. – Страшная баба. – А Кожемякин – не страшный? – спросили, сильно окая. – Перекусит она его пополам. – А ты откудова знаешь-то? Бабкин представил простоватую молодую бабенку с ее недоверчивым «откудова». Такая съест любую выдумку и добавки попросит. – Все знают, – авторитетно заверила старшая. – Помнишь, чего с Алевтиной?.. До Сергея долетел запах крепких сигарет. В подкравшихся сумерках заплясали два красных огонька. – Не-а, – сказала молодая. – Не помню. А что? Следующие пятнадцать минут Бабкин пролежал не шевелясь, хотя у него затекла нога, а штанину облюбовали муравьи с чрезмерно активной жизненной позицией. – Во дает тетка, – восхитилась младшая, когда вторая замолчала. – А Алевтина чево? – Чево-чево… Ничево! Рассказчица, кажется, рассердилась за глупые вопросы. На ее месте Бабкин тоже негодовал бы. И без того ясно, что случилось с незадачливой Алевтиной. – Ладушки. Хорош языками чесать. Бабкин вжался в песок. По влажной прибрежной полосе мимо него прочавкали босые ноги. – А еще у них такая история была… – услышал он, когда женщины отошли уже довольно далеко. Узнать историю ему не удалось: шум близко идущей моторной лодки заглушил слова. На берег выбросились одна за другой три волны. Когда Бабкин торопливо выбрался из-под кустов, женщин уже не было видно. Только красный огонек мелькал где-то вдалеке. Он вытряхнул из намокшей штанины негодующих муравьев и вывалил оставшихся червяков под куст. 2 – …свекровь надо уважать, а сына ее… Ик!.. Ублажать! Или наоборот? – Гриша покачнулся и вцепился в скатерть. Тарелки и бокалы со звоном проехали короткую остановку. – Так выпьем же за родителей! – подытожил он. – За папу с мамой нашего Олежки и за родителей невесты! Где они? – Он озадаченно огляделся. – Оба-на! Убегли, паразиты?! – Гриша! Не обращая внимания на сестру, Григорий прошел нетвердым шагом вдоль стола, вглядываясь в лица. Перед Макаром остановился и ткнул пальцем его в грудь. – Ты отец? – Потенциальный, – огорчил его Макар. – П-потенциальный? – Григорий нахмурился, осмысливая, и вдруг просветлел: – То есть с потенцией! – Григорий, сядь! – Гриша! Протестующие голоса сестры и жены не смогли помешать Григорию облобызать Илюшина. – Так держать! Молодцом! А баб в узде надо! Вот! Григорий поднял сжатый кулак и внимательно рассмотрел его. Что-то во внешнем виде кулака навело его на новую мысль, и он обернулся к отцу жениха: – Петя, давай выпьем за подкаблучников! Ик! Блаженны страдальцы, ибо их есть… Их бин есть… В смысле, кушать… Блуждающий взгляд дяди Гриши остановился на жареной курице. Вонзив вилку со всего размаху в загорелое куриное бедро, он потащил к себе поднос. – Да отберите вы у него кто-нибудь эту вилку! – в сердцах вскричала Нина. – Лучше курицу отберите, – посоветовала Рита. – Я твоя девочка! – пропела Кристина. – Я твоя птичка! Ты поймай меня в свои силки! Она всем корпусом обернулась к жениху и призывно улыбнулась. – Сильно декольтированная птичка, – пробормотал Илюшин. Саша пнула его под столом. – Я хотел сказать, декоративная! Петруша под шумок опрокинул рюмку. – За подкаблучников пьет, – шепнул Макар Саше. – Без меня! – Пороть! – грянул артиллерийским басом Пахом Федорович. – На конюшне! – От жеж кретин, – посетовала Елизавета Архиповна. Рыжий кот Берендей издалека одобрительно мяукнул. Семейный вечер стремительно набирал обороты. Саша впервые в жизни наблюдала своими глазами, как чопорное сборище родственников превращается в форменную вакханалию. Для начала брат Нины, толстый кудрявый брюнет с вкрадчивыми манерами, напился и объявил, что необходимо внести в торжество неформальную струю. Когда его сняли со стола и заставили застегнуть ширинку, он притих, как человек, у которого отняли последний праздник, и понуро ушел в уборную. Вернулся Григорий повеселевший, в венке из одуванчиков и кокетливых женских шортах. Галя покраснела. Макар захохотал. Нина возмутилась. Парень, которого Елизавета Архиповна назвала лысым олухом, подбежал к Григорию и попытался стащить с него чужие одежды. «А старушка-то была права!» – думала Саша, пока все вокруг орали друг на друга, а Григорий вырывался и верещал. Наконец олуха оттащили, на Григория натянули брюки, и на пять минут воцарилось спокойствие. Тогда на сцену выступил Пахом Федорович. Первые полчаса патриарх добросовестно исполнял роль чучела свадебного генерала. То есть восседал неподвижно и скупо блестел медалями. Саша, уже слегка знакомая с повадками старца, ожидала сюрприза. И дождалась. – Ветер веет с юга! – богатым басом сообщил старик. – И луна взошла! Что же ты, подлюга, ночью не пришла? Саша оцепенела. Пахом Федорович декламировал препохабнейшие стихи, приписываемые Есенину. Галка взорвется, если услышит следующие строки. – Макар, оглуши его чем-нибудь, умоляю, – торопливым шепотом попросила Стриж. Илюшин соображал очень быстро. – А заря, лениво обходя кругом, – громко продолжил он, – посыпает ветки новым серебром. – Поэзия! – восхитилась Алевтина. – Как это возвышенно! Патриарх почуял подвох, но осознать, в чем он заключается, не смог. На лице его отразилось смятение. Саша воочию видела, как со скрипом проворачиваются в его черепе ржавые шестеренки. – Ветки… Посыпает… – пробормотал он. Ритм совпадал, и это сбивало с толку.